Жжение в левом плече. Пошатнувшись назад (движение заставило рапиру противника выйти из раны), Муриллио выпрямился. — Кровь пущена, — сказал он, и голос задрожал от боли.
— Ой, — сказал Горлас, снова принявшись качаться взад и вперед, — а я передумал.
«Одного оскорбления недостаточно. Я ничему не учусь».
Муриллио ощутил, как тяжело бьется сердце. Шрам от недавней, почти смертельной, раны запульсировал, готовый открыться. Он чувствовал, как сочится кровь из плеча, чувствовал теплые капли, промочившие рукав до локтя.
— Кровь пущена, — повторил он. — Сам можешь видеть, что больше я фехтовать не способен. Мы заключили соглашение при свидетеле, Горлас.
Горлас глянул на ручного мастера: — Ты точно помнишь, о чем мы говорили?
Старик пожал плечами: — Вроде бы насчет ранения…
Горлас нахмурился.
Мастер прочистил горло. — Ни и всё. Думаю, это был спор. Никак не слышал, чтобы вы соглашались.
Горлас кивнул: — Свидетель свое слово сказал.
Сотни зрителей в яме шумели и свистели. Муриллио гадал, нет ли среди них Харлло.
— Готовься, — сказал Горлас.
Что же, будь что будет. Десять лет назад Муриллио уже стоял бы над трупом этого типа, сожалея, конечно же, что не удалось решить дело миром. Благодать ушедших дней, старого ясного мира. А сейчас все так… перепуталось.
«Я сюда не умирать приехал. Лучше что-то сделать. Я должен выжить. Ради Харлло». Он вернулся к прежней стойке. Что же, для ослабевшего пригодна лишь защита; он должен отражать выпады, а если контратаковать, то лишь ради нанесения смертельной раны. «Так должен думать Горлас, так текут мысли в его ублюдочном уме. Ну, пора его удивить».
Шаг и выпад получились элегантным и очень быстрыми для человека его возраста. Горлас, только что качнувшийся вперед, был вынужден отпрянуть, парировав с трудом и без всякого изящества. Ответный удар он нанес торопливо и неаккуратно; Муриллио поймал его рапиру, отбил и сделал второй выпад — тот, который готовил с самого начала — вытянулся, целясь в сердце или легкое — все равно, сойдет и то и это…
Но каким — то непостижимым образом Горлас уже оказался ближе, сместившись вбок — он, оказывается, и не отступал назад, просто отклонил торс — и на этот раз выпад его был очень обдуманным, точным.
Муриллио уловил блеск даруджийской стали и перестал дышать. Что-то текло по боку, заполняло рот.
Он еще ощутил, как рвется горло — Горлас выдернул острие рапиры из раны и отступил вправо.
Муриллио начал поворачиваться за ним, но потерял контроль над телом, ноги согнулись… он лежал на твердой земле.
Мир померк.
Он слышал, как Горлас что-то говорит — то ли сожалеет, то ли нет.
«О Харлло. Мне так жаль… жаль…»
И наступила тьма.
Его пробудил удар ногой в лицо, но боль тут же исчезла, унося с собой всё прочее.
Горлас Видикас встал над трупом Муриллио. — Позови возчика, пусть отвезет тело в город, — сказал он мастеру, склоняясь и вытирая оружие о ручное кружево шелковой рубашки жертвы. — Доставьте его в «Гостиницу Феникса», и рапиру, и все остальное.
В яме люди веселились и стучали кирками, словно толпа оборванных варваров. Горлас обратил лицо к ним и поднял руку в приветствии. Крики усилились. Он повернулся к мастеру: — Дополнительный бочонок эля рабочим.
— Они будут пить за ваше здоровье, Советник!
— Да, и найдите мне мальчишку.
— Думаю, это его смена в шахте, но я кого-нибудь пошлю.
— Отлично. Не церемоньтесь с ним. Но проследи, чтобы его не забили до смерти. Если его убьют, я лично выпущу кишки каждому. Убедись, что все поняли.
— Слушаюсь, Советник. — Мастер помешкал. — Никогда не видывал такого умения… казалось, он вас сделает…
— Уверен, он и сам так думал. Иди ищи возчика. Быстро.
— Спешу, Советник!
— Да, я беру кошель. Мы в расчете.
Мастер поспешил поднести деньги. Ощутив тяжесть кошеля, Горлас поднял брови. Годовое жалование мастера у него под носом. Похоже, Муриллио принес все свои сбережения. В три раза больше всех процентов, не уплаченных этим дураком. Но если бы мастер начал пересчитывать и откладывать лишнее… что же, тут осталось бы два трупа. Может быть, старый дурак не так — то глуп.
Это был, как подумал Горлас, отличный денек.
Итак, вол начал долгое возвращение в город, заковылял по выбоинам дороги, и на дне телеги лежало тело человека, ставшего слишком порывистым и, вполне возможно, слишком старым для опасных авантюр; но кто посмеет сказать, что сердце его очерствело? Кто упрекнул бы его в нехватке мужества? Но отсюда возникает более тяжелый вопрос: если сердца и мужества недостаточно, что нам делать?
Вол чуял кровь, и она ему не нравилась. Это запах хищников, охотников. В косном мозге животного пробудились самые темные инстинкты. Он ощущал за спиной смерть, и сколько бы шагов он ни делал, запах смерти не отставал. Вол ничего не понимал и потому покорялся.
В сердце зверя нет места скорби. Он горюет лишь по себе самому. Вот двуногие хозяева, они совсем другие.
Мухи летали, тоже не задавая вопросов. Свет дневной угас.
Глава 18
Он из толпы, его никто не знает
Вам не запомнить стертого лица
В душе кружится темных страхов стая
Не ведая начала и конца
Он так себе, хотя не хуже прочих
Не падайте в его бездонный взгляд
Звезда любви объята мутной ночью
И не найти уже пути назад
Ни брат он вам, не друг и не спаситель
Подходит, лишь стремясь сорвать цветок
Сочувствия. Но руку оттолкните
Куст розовый ему не был бы впрок
Он ощипал свой сад, оставив кости
Плоть изодрал, взлелеяв боль и страх
Похоронив себя, блуждает по погосту
Скрипит зубами, топчет пыль и прах
Я вижу с ужасом, что он воссел на троне
Стыда и срама сбросив пелену
Навеяв нам мечты о теплом доме
И каждому суля покой и тишину
Он в равнодушии людском черпает силы
Никто не смеет возражать ему
Лишившись воли, мы бредем уныло
И убивают нас по одному.
С рычанием повернув голову, Шен бросился на Локона. Громадный белый зверь не стал огрызаться или убегать, но просто сместился в сторону, оскалив пасть в подобии смеха. Блед следил за ними с недалекой дистанции. Все еще скалясь, Шен нырнул в высокую траву.
Барен, Слепая, Руд и Геар даже не замедлили бега — такие стычки случались уже не раз — и продолжали двигаться в строе, напоминающем полумесяц (Руд и Геар были на флангах). Антилопы завидели их с юго-западного холма — малейшее движение головы одной из Гончих, и животные умчатся со всех длинных ног, и в сердцах их барабанами застучит смутный ужас.
Но сегодня Гончие Тени не охотятся. Ни на антилоп, ни на бхедринов, оленей или норных ленивцев. Ордам тварей, живущих в состоянии благословенной незаметности или страха, не придется переходить от первого состояния ко второму — по крайней мере из-за чудовищных Гончих. Что до равнинных волков, курносых увальней-медведей и охряных котов в высокой траве, то их нет поблизости — слабый намек на запах Псов, и они убежали за лиги.
Великие Вороны кружили высоко над Гончими, подобные мельчайшим соринкам на лазурном своде небес. Шену не нравились новые компаньоны, эти пятна грязно-белого цвета с безжизненными глазами. В особенности его злил Локон, имевший привычку бежать с ним бок о бок, безмолвно, словно призрак. Сильнее всего раздражало то, что по силам они были ровней.
Где-то далеко позади шли преследователи. За необычайно долгую жизнь Гончих Тени преследовали множество раз. Чаще всего охотникам приходилось сожалеть о своем решении, принятом под влиянием инстинкта или мгновенного побуждения; порожденное злобой душ или окриком хозяина желание оказывалось роковым.
Но иногда бегство от погони доставляло им столь изысканное удовольствие, что Гончие не бросались на охотников. Пусть погоня продолжается и продолжается. Давайте танцевать на краю тропы этой ярости, этой слепой нужды.
Все вещи отбрасывают тени. Если огонь пылает как в аду, тень становится густой, ее очертания острыми; она начинает двигаться. Ее форма — отражение. Но не все отражения истинны. Некоторые тени лгут. Обман рождается воображением, а воображение страхом; а может быть, наоборот — воображение возбуждает страх. Как бы там ни было, тени процветают.
В темном пространстве возбужденного ума все воображенное может стать реальным. Зверь и тень, им отброшенная. Тень зверя и свет, которым она рождена. Они разделяются, ссорятся, превращаясь в кошмары.
Философы и дураки могут заявлять, что свет лишен формы, что он существует лишь ради обрисовывания формы вещей, являясь побочным эффектом зрения. Что в отсутствии вещей он прозябает в незримости, бездеятельности. Без вещей, которые можно обрисовать, он не играет, не струится, не отражается. Скорее он — вечный поток. Если так, то свет уникален для вселенной. Но у вселенной есть лишь один нерушимый закон: ничто не уникально.
Философы и дураки, увы им, не поняли суть света.
Вообразите форму зверей, Псов, монстров, злыдней, ночных кошмаров из света, тьмы и тени. Пригоршня глины, вдох жизни, и силы внутри тела закипают в ссоре, следуя вложенным в души правилам.
Дераготы темны и, в грубой дикости своей, готовы предъявить права на отброшенные ими тени. Локон и Блед, однако, являются светом, что придал форму Дераготам, и без них ни Дераготы, ни Гончие Тени не могли бы существовать. Если преследователи и преследуемые так захотят, однажды звери могут встретиться, скрестить злобные взоры, желая взаимного уничтожения… и тут же, в мгновенной вспышке тупого удивления, испариться. Ха, ха. Не все инстинкты способствуют выживанию. Жизнь отражается в глупости, никак иначе, и чем мудрее жизнь, тем глупее она может стать. Гончие Тени не отличаются ни гениальным умом, ни полной глупостью. Они всего лишь хитры.