Ее молитвы доходят до некоей сущности, она чувствует теплое дыхание божества. Она пирует на его силе. Она напирает. Требует. Настаивает на объяснениях, ответах.
А он принимает в объятия ее гнев, как делал всегда. И ошибается.
Есть два значения у слова «пленник». Одно — низкое, рождающее презрение. Второе — величественное, подобающее королю или королеве. «Невольник чести». Именно такое значение она имела в виду, придумывая прозвище Сирдомина.
Но есть и третье значение, относящееся лишь к Черному Кораллу и лично Сирдомину. Он живет в Ночи, где Тьма означает не «тьму невежества», но «бездну мудрости», древнее знание, символ самого начала бытия, первое чрево, из которого рождено сущее. Он пребывает в Ночи, иногда совершая паломничества в Свет, к кургану сокрытых богатств — обряд нового рождения, Селинд лишь сегодня осознала это.
Сирдомин «пленен» меньше всех прочих. Знал ли он Итковиана при жизни? Она так не думает. Это кажется невероятным. Так что же привлекло Сирдомина к культу, возникшему после смерти и возвышения Итковиана? Какой-то личный кризис, потребность, которую он пытается удовлетворить ежедневными молитвами.
Но… к чему это? Искупитель не смотрит в одну сторону. Он гарантирует благословение и прощение всем. Сирдомину нужно было поклониться ему один раз и покончить с церемониями.
Если бы ему не помешали, он продолжал бы совершать паломничества каждый день, словно зверь, бьющийся о прутья клетки, хотя дверца открыта.
Это важно? Сирдомин не жаждет объятий Искупителя. Нет, он ищет совсем иного искупления.
Нужда подняла ее с храмовой постели и погнала в Ночь. Селинд ощущала себя слабой, голова кружилась, с каждым шагом, казалось, она теряла энергию, пропадавшую между камнями мостовых. Завернувшись в одеяло, не обращая внимания на прохожих, она шагала по городу. Есть смысл в кургане, в груде сокровищ, которых никто не смеет коснуться. Есть смысл в отказе Сирдомина от легкого пути. В его молитвах, ничего не требующих от Искупителя. Может, это тайна объятий Искупителя, тайна, тщательно скрытая слоями обмана. Он принимает грехи и преступления, держит их в себе… для чего? Долго ли? До собственной смерти? А потом — не ждет ли каждую душу расчет за каждую мелочь?
Сколько отчаяния таится в молитвах? Сколько надежды на мир и покой, на высшую силу, готовую понять наши слабости, исполнить наконец наши желания? Если вера в бога истекает всего лишь от самолюбивых желаний, это хуже алчности. Если передача души в руки божества — всего лишь сдача, отказ от воли, то душа эта ничтожна. Это душа добровольного раба, для которого свобода — и налагаемая ею ответственность — хуже проклятия.
Она заметила, что уже миновала ворота, через которые Сирдомин ходил день за днем. Начался дождь; капли охладили разгоряченный лоб, потекли по глазам, сладкие как слезы. По обочинам мало что росло, не было даже странных саженцев Тисте Анди, которые можно увидеть на превращенных в садики крышах. Умирающая луна орошает город соленым дождем, потоком, оставляющим корку на коже и обнаженной почве. Она словно бы ощущала, как наступает море.
Селинд шла все дальше. Босые ноги скользили по камням дороги. Она видела впереди курган, блестящий и мокрый, видела текущую от подножия жидкую грязь. Пилигримов не заметно — может быть, еще рано. Может, все ушли. Заблудились. «Я удивлена? Я одна страдаю от кризиса веры?»
Она подошла ближе. Взор уперся в Курган.
«Искупитель! Услышь меня. Ты должен!»
Она упала на колени в грязь, почувствовав холод. Дождь окончился, и со всех сторон поднимались испарения. Вода текла по кургану — сотни тысяч слезинок, капающих с даров.
— Искупитель!..
Кто-то сжал в кулаке ее короткие волосы. Голову Селинд жестко запрокинули, и она увидела ухмылку Градизена. — Не нужно было тебе возвращаться, — прорычал мужчина. Дыхание его разило келиком, на губах и подбородке она заметила темные пятна. Глаза были какими-то скользкими, словно выглаженные волнами камни. — Меня так и тянет, Жрица, отдать тебя своим урдоменам. Но что особенного они могут сделать…
«Он Урдо, командир элиты фанатиков. Теперь я понимаю…»
— А вот Жрикрыс может.
Она нахмурилась. О чем это он?.. — Отпусти, — сказала она, сама поразившись тонкому и слабому голоску. — Я желаю помолиться.
Он потянул сильнее, принуждая ее развернуться и прильнуть к его телу. Словно любовники…
— Жрикрыс!
Кто-то встал за спиной.
— Принеси сэманкелика. Хочу полюбоваться на ее веселые танцы. — Она ощущала, как твердые костяшки пальцев впиваются в шею, пытаясь выдрать волосы с корнем, надавливая на ими же оставленные синяки.
— От меня ты ничего не получишь.
— О, получу, — отвечал он. — Ты откроешь нам путь, — он посмотрел на Курган, — прямиком к нему.
Она не понимала — но все же страх охватывал ее. Кто-то спешил подойти, булькая бутылкой. Страх перешел в ужас.
Градизен еще сильнее оттянул голову. — Выпьешь все, женщина. Урони одну каплю — и поплатишься.
Жрикрыс подскочил и поднес к ее губам запятнанное горло бутылки.
Она пыталась отвернуться — но хватка Урдо не позволяла. Другой рукой он закрыл ей ноздри.
— Выпей, и тогда сможешь дышать.
Селинд сделала глоток.
Обнаружив, что она покинула комнату, Спиннок Дюрав застыл на долгое мгновение, взирая на смятый матрац постели, заметив отсутствие одеяла и то, что она оставила почти всю одежду и даже мокасины. Он говорил себе, что удивляться не стоит. Она вовсе не жаждет его внимания.
И все-таки ему казалось, что какой-то холодный наглец пробил зияющую дыру в его груди. Нелепо, что он оказался столь беззаботным, столь наивным, столь ранимым. Женщина человеческого рода, юных лет — он хуже старика, сидящего на ступенях храма и пускающего слюни на каждую промелькнувшую мимо юбку. Любовь может быть такой неуклюжей эмоцией: яркое пламя в сердце слабости, повод для смеха и презрения, она тем не менее вечно пылает блестящей глупостью.
Разъярившись на себя, он развернулся и выбежал из комнаты.
В городе бесконечной Ночи любой звон подходит для выпивки. Покинув храм и его ограду, Спиннок направился по мрачным улицам прямиком к «Надраю».
Красноглазый Ресто стоял за стойкой бара; он промолчал, почесав подбородок, когда Спиннок прошел к обычному своему столику. Содержатели кабаков знакомы со всеми ликами несчастья: Ресто без всякой просьбы нацедил большую кружку эля и поднес гостю, отводя взгляд.
Оглядев прочие столики (все пусты, он единственный посетитель), Спиннок Дюрав взял кружку и проглотил сразу половину пенного зелья.
Когда Ресто притащил третью кружку, дверь распахнулась и показался Сирдомин. Спиннок ощутил внезапное предчувствие. Даже на расстоянии от этого человека исходит запах крови, лицо его бледно и смято; в глазах такая мрачность, что Тисте Анди отвел взор.
Будто не заметив его реакции, Сирдомин плюхнулся на стул напротив. Ресто подбежал с кувшином и второй кружкой.
— Она не желает моей помощи, — сказал Спиннок.
Сирдомин молча налил эля и грохнул кувшином, ставя его на место. — О чем ты болтаешь?
Спинное отвернулся. — Не мог найти тебя. Хотя искал везде.
— Так хочется сыграть?
«Игра? О да, Кеф Танар». — Ты выглядишь жалким стариком, Сирдомин. Кажется, мне нужно пожертвовать остатками личного достоинства и рассказать тебе все. Здесь и сейчас.
— Не уверен, что готов, — отвечал человек. — Твое достоинство для меня ценно.
Спинок вздрогнул. Ему все еще не хотелось встречаться взором с Сирдомином. — Я отдал сердце.
— Отлично. Но ведь ты не можешь на ней жениться:
— На ком?
— На Верховной Жрице. Ты хотя бы понял, что она любит тебя… возможно, любила все это время. Проклятые Анди, вы живете очень долго, но, похоже, так и не научились понимать суть происходящего. Подарили бы мне ваши бесконечные годы… нет, у меня даже глаз зачесался. Не надо мне такого. Я и так зажился на свете.
У Спиннока закружилась голова. Верховная Жрица? — Нет, не она. Она меня не любит. И вообще я не о ней…
— Боги подлые! Спинок Дюрав, ты жалкий идиот.
— Знаю. Я же признался, ради Худа!
— Итак, тебе не хочется сделать Верховную Жрицу счастливой впервые за сотню тысяч лет. Чудно. Ну, дело твое. Другая женщина… осторожно, кто-нибудь может пойти и убить ее. Зависть опасна.
Сирдомин вел себя слишком беззаботно, слишком открыто и слишком искренне. Он походил на человека, поддавшегося отчаянию и больше ни о чем не заботящегося. Выпустившего все стрелы и с удовольствием замечающего опасную, смертельную пустоту колчана. Такой Сирдомин пугал Спиннока. — О чем ты?
— Я убивал людей. — Сирдомин налил еще эля и опустился на стул. — Пока их было одиннадцать. Они видели в себе освободителей. Замышляли падение «поработителей» — Тисте Анди. Я ответил на их молитвы, освободив всех. Это моя епитимия, Спиннок Дюрав. Мое личное извинение за безумства человеческой расы. Протии же их, ибо я не могу.
Спиннок ощущал комок в горле и слезы на глазах. Он не мог взглянуть на этого человек, не смел — дабы не увидеть того, что не предназначено для посторонних. Даже для ближайшего друга. Ни для кого… — Это, — сказал он, ненавидя собственные слова, — не было необходимым.
— Честно говоря, ты прав, друг. Они и так должны были поплатиться — я верю и в твою эффективность, и в силу твоего Лорда. Но пойми, я просто хотел показать, что при необходимости мы способны разобраться с такими самостоятельно. Контроль и баланс. Кровь запятнала мои руки, а не твои. Ни у кого не появилось лишней причины ненавидеть вас.
— Ненавидящим причины не важны, Сирдомин.
Собеседник кивнул (Спиннок заметил его движение краем глаза).
Последовало молчание. Спиннок припомнил историю, которую слышал уже не раз. О том, как Сжигатель Мостов по имени Вискиджек — человек, которого Аномандер Рейк называл другом — остановил истребление паннионских ведьм, безумных матерей Мертвого Семени. Вискиджек, человек, пожелал одарить Сына Тьмы, избавив от лишнего бремени, от акта жестокости. Жест, потрясший Владыку до глубины души. «Не в нашей природе позволять другим разделить наши тяготы. Но взять на себя чужие тяготы… на это мы готовы».