В таком полусознательном состоянии я и перешагнул вслед за Ксанфом порог помещения, которым заключался коридор.
С трудом могу описать это помещение: нечто среднее между командным пунктом и лабиринтом. Навстречу нам бросился полковник-генерал, но взглянул он не столько на нас, сколько на дверь за нашими спинами – очевидно, ожидая прихода кого-то другого. В его воспаленных глазах смешались досада и гнев. В одной руке у него была рация, в другой пистолет. Ударив рацией по стене, он пошел обратно в задымленный зал, полный вооруженных и до крайности возбужденных солдат. Ксанф тотчас устремился в эту толпу, дружно и приветственно вздрогнувшую, прежде чем поглотить его. Я остался у порога. Разило потом и табаком. Полковник что-то кричал, ему отвечали невнятным многоголосым матом. Меня начинало подташнивать, я хотел идти обратно в коридор, но дверь не отпиралась. Тогда я зашел в смежную задымленному залу комнатку и стоял, прислонившись к холодной бетонной стене. На мою удачу, здесь оказался умывальник. Я ополоснул лицо ржавой водой. Раковина в нескольких местах была пробита пулями, под ней цвела обширная лужа. Над краном кто-то приклеил мишень с разорванным «яблочком».
Отдав в потолок и стены, в задымленном зале прогремел сдвоенный выстрел, послышался шум борьбы и надрывный возглас Ксанфа. Я выглянул из комнатки и увидел, как Ксанф автоматом оттирает от сослуживцев полковника, а тот, оглушенный, припав на колено, что-то нащупывает на полу. В заключение сумбурной борьбы Ксанф втащил полковника в комнатку и усадил в лужу под умывальником. Затем раскрасневшееся потное лицо часового возникло передо мной.
– Вот что, космонавт, – зашептал он, шумно и жарко дыша, – сейчас ты выйдешь и скажешь ребятам, что согласен вывести к ним ее… Понял? А потом я вас вытащу. Обоих… Понял?
Я растерянно молчал.
– Понял? – нетерпеливо повторил Ксанф.
– Хорошо. Понял.
Так, подталкиваемый в спину, я вышел в задымленный зал и обратился к галдевшей толпе солдат: «Хорошо, ребята…» По-моему, меня никто не услышал. Но, видимо, этого оказалось достаточно, и Ксанф, вытолкав меня обратно, усадил рядом с полковником.
У полковника было разбито лицо и порван китель.
– Размазня, – сказал он мне, вытирая кровь. – Мизинца ее не стоишь… и чтобы так она… о тебе…
– Вы о чем? – спросил я.
– Ты знаешь, о чем.
– Понятия не имею.
Вместо ответа он полез в карман и сунул мне в лицо мятый листок с подтаявшей гербовой печатью. Я только успел прочесть, что это постановление о моем аресте – полковник быстро забрал бумажку, но, вместо того чтобы спрятать снова в карман, стал промокать ею кровь.
– И это вы? – спросил я. – Вы приехали с этим?
– Да ты еще и дурак… каких мало.
Взявшись за край умывальника, он поднялся, пустил воду и стал умываться. Скомканное постановление о моем аресте билось в луже под струями розовой воды из простреленной раковины.
Я сказал:
– А знаете, отчего она так заботится обо мне? Да и о вас тоже?
Отфыркиваясь, полковник сделал вид, что не слышит меня.
– …Я – это ее фон, на котором она такая принцесса, ее походная декорация, – продолжал я. – Как и вы. Поэтому вы так ненавидите меня. Да, я тряпка и размазня. Как вам будет угодно. Но вы посмотрите на себя – что она с вами сделала. Смотрите. И что такое эта раковина, этот бункер? А я вам скажу: это все – она. Она и ваша энергия, которая на поверку то же мое безволие. Но безволие деятельное. И если вы думаете, что можете испугать меня арестом, то вы пугаете себя, а не меня. Как только арестуют меня, исчезнет декорация и исчезнет принцесса. И в том числе исчезнете вы, полковник, или как вас там…
Полковник уперся руками в дно раковины. Из крана с треском хлестала вода. Я сидел, сжав кулаки. Полковник вдруг опустился передо мной на корточки, и я увидел, как, спекшийся изломанной линией, дрожит его разбитый рот. Поочередно он ткнул пальцем в раковину и в сторону задымленного зала:
– А ты знаешь, что я и спасаю тебя от ареста, идиот?
– Ну, да, – усмехнулся я.
Полковник не успел ничего сказать – в комнатку влетел Ксанф, подхватил меня под руку и повел через задымленный зал. Я почему-то решил, что сейчас увижу Юлию, но подумал и то, что не могу явиться перед ней вот так, ничем не ответив полковнику.
– Погоди, – сказал я Ксанфу и вернулся в комнатку.
Полковник стоял лицом к стене и давил в нее ладонями.
– Да и зачем, зачем вам все это – вы знаете?! – стал кричать я ему с порога. – Спасатель! Что она наговорила вам? Что она тот клад, ради которого стоит жить в яме?! Да она просто пользуется вами, как отмычкой! И вы уже так верите ей, что спасаете – меня! Меня, которого ненавидите, как мало кого! А знаете, что будет после спасения? А та простая вещь, что вас выбросят, как самую настоящую отмычку! И поэтому добрый совет вам: спасайтесь сами. Или занимайте мое место в экипаже. В ином качестве ее вы и не можете интересовать! Так-то!..
Кричал я все это, будучи уверен в том, что за моей спиной стоит Ксанф, что он не только слышит меня, но и сочувствует мне.
Ничуть не бывало – за моей спиной не оказалось вообще никого, а поразительней всего явилось то, что задымленный зал, хотя и по-прежнему задымленный, был пуст. В это страшное мгновенье, струсив, я почему-то подумал о чертях, являющихся горьким пьяницам. То есть впервые в жизни представил чертей как о нечто близкое, готовое сию минуту открыться мне. Изготовившись к немыслимому озарению, к ужасу, к сказочному сундучку, который в этот раз обязательно откроется мне, я слишком поздно понял, куда меня несет. Я даже не сразу увидел, что прошел задымленный зал и стою, привалившись плечом к дверному косяку.
Мертвая женская нога в белом чулке и лакированной белой туфельке – вот что свешивалось через откинутый задний борт караульной машины. Вот чего я испугался настолько, что в ту же секунду сумел внушить себе, будто бы грузовик пуст.
События нескольких последующих минут – или часов? – слипаются в моем сознании душным комом, я зачастую путаюсь, когда начинаю вспоминать, какое из них предшествовало другому. Посреди же этого кома, как пузырек в хрустале, запекся роскошный гроб полированного дуба. На одной из боковин гроба я помню вмятины с оцарапанными краями и пятна мазута, но все эти «ссадины» (так я их называю про себя) с лихвой окупаются богатой отделкой из инкрустированного мельхиора, ажурными ножками и золоченой накладкой замочной скважины. Гроб открыт и стоит на грязном металлическом столе среди огромного, уходящего в темноту помещения с низким потолком. Крышка, которую я поначалу принимаю за трюмо, стоит тут же, прислоненная к стене. Человек с красным лицом, склонившись над гробом, что-то перебирает в нем лоснящимися руками. На человеке медицинские халат и шапочка. Из-под халата просвечивает мундир. Когда, переводя дыхание, человек поднимает руку, чтобы отереть пот со лба, я замечаю в его обрезиненной и окровавленной руке скальпель.
– Смотри! – обрадованно говорит Ксанф и тычет мне в грудь каким-то свертком, разящим вином. – Это ж его, его!
Я отвожу его руку, но Ксанф опять тычет в меня свертком, и я понимаю, что это кальсоны.
– Чье это, откуда? – спрашиваю я.
– Да во-от! – Свертком он указывает на гроб, хватает меня за руку и подводит к нему.
Человек в медицинском халате не обращает на нас ни малейшего внимания. Я заглядываю в гроб и вижу Лёлика, – его глаза широко раскрыты, его синий рот плотно сжат, на его подбородке засохшая желтая пена, его маленький голый живот вспорот от грудины до паха, в его расплывшихся кишках возится человек в медицинском халате. Я отступаю от гроба. Ксанф следует за мной и, давясь смехом, что-то шепчет. Позади нас стоит пожилой мужчина в штатском. Опершись на стену и запрокинув голову, он смотрит на меня. Его запястья схвачены наручниками. Он тяжело дышит, при каждом вдохе что-то клокочет у него в горле. Я узнаю в нем следователя, который месяц назад был в Центре и задавал мне вопросы о Бет. Тогда, месяц назад, я был вызван в кабинет к Лёлику, где следователь и допрашивал меня. Тогда, месяц назад, я впервые увидел фотографии мертвой Бет. Я хочу сказать ему, как он ошибался и как я ненавижу его, но Ксанф опять куда-то меня тащит. Мы минуем вереницу темных комнат. В одной из комнат за столом сидит Болик и, жуя, говорит в телефонную трубку, что все нормально и через час-другой можно вылетать. Я подхожу к нему и сообщаю шепотом, что в зале мертвый Лёлик лежит в гробу, на что Болик, прикрывая трубку рукой, подает Ксанфу знак, чтобы тот увел меня…
Так мы снова оказываемся под дождем. Это то самое место, откуда мы спускались под землю. Наш джип стоит там, где мы оставили его, но караульной машины и след простыл. Ксанфу это не нравится. Чертыхаясь, он пытается что-то рассмотреть на асфальте и зовет меня садиться в джип.
Мы едем обратно к самолету. Я рассуждаю вслух: «Но как они успели? Когда мы выходили из самолета, Лёлик еще был внутри… И этот следователь – раз он приехал за мной, то почему – Лёлик?.. то есть, я хочу сказать, почему она выбрала его? То есть я не хочу сказать, будто бы она сделала это… Но, господи ж! – гроб, гроб! Ведь они везли его сюда заранее! Значит, они знали?..» Ксанф слушает, не говоря ни слова. Мне кажется, что он что-то скрывает от меня, и я продолжаю говорить – но уже о Юлии, надеясь вызвать его интерес: «Я знаю, она не обманывает меня, но, видишь ли, она стыдится именно того, что ей нечего от меня скрывать. Да!.. Когда мы еще только познакомились, она разыгрывала передо мной романчики на стороне, и романчики эти – я однажды специально проверял! – на самом деле были одной сплошной инсценировкой. Одной сплошной инсценировкой, и все!.. А этот… – Я киваю через плечо, имея в виду полковника. – Он просто принял все за чистую монету. Я даже уверен, что он делал ей предложение и предлагал избавиться от меня – не убить, конечно, а выйти из состава экипажа или что-нибудь в этом роде… Да если бы он знал ее хоть чуть-чуть! Ведь этот полет для нее – все. А теперь представь себя на его месте. Ты, конечно, думая, что это ничего не стоит, клянешься в привязанности, но за этот краешек, как клеща, она вытягивает тебя целиком, и ты в конце концов выкладываешь перед ней