– Полтретьего ночи, сейчас среда, – ответила Флоренс, отчасти довольная, отчасти встревоженная тем, что к отцу вернулась привычная властность. – Все еще спят, кроме нас, так что нам ничего не остается, как отправиться домой.
Данбар бессильно рухнул на подушки, как будто ему скомандовали «вольно» после того, как он долго простоял по стойке «смирно».
– Делать нечего, – прошептал он, и слезы заструились по его морщинистым щекам. Эта фраза, казалось, на некоторое время высвободила его из мира страданий, но он не мог долго оставаться вне его.
– Ты сможешь меня простить? – спросил он. – Я пребывал в каком-то помутнении рассудка, не только в последнее время, но уже очень давно…
– Нечего прощать! – прервала она.
– Это очень важно! – Он сжал ее руку.
– Мы можем ехать прямо сейчас! Если это так важно, давай просто уедем и забудем о собрании.
– Но это тоже важно! – Данбар снова вернулся к себе прежнему. – Я не должен позволить твоим сестрам завладеть «Трастом». Я хочу, чтобы он достался тебе и твоим детям.
– Нам и так хорошо, – возразила Флоренс. – У нас все есть.
– Все? – изумился Данбар. – Если у тебя есть все, тогда нам нечего делать.
Он словно любовался сиянием этих простых двух фраз, как человек, поднесший драгоценный камень к свету посмотреть, нет ли в нем скрытых изъянов, но потом, словно и не собирался вообще покупать этот камень, отрицательно помотал головой:
– Я не могу позволить, чтобы им все это сошло с рук!
– Их не переделаешь, – вздохнула Флоренс, – пусть они его заберут себе.
– Нет! – упрямо заявил Данбар. – Это мое наследие.
16
Было пять утра, когда Хесус пересек выложенный мраморными «шашками» холл особняка Меган, миновав презрительную мину полусонного ночного швейцара, мнящего, будто он все про всех знает, и не собиравшегося распахивать дверь перед нынешним «личным тренером» миссис Аллен.
Парк-авеню была объята сумерками и необычным для этого сезона теплом. Мимо проносились такси, но Хесу хотелось пройтись пешком, чтобы сосредоточиться на странном чувстве, как на дрожжах растущем в его душе. Он впервые в жизни был влюблен, по-настоящему влюблен. Ему хотелось полностью подчинить себя Меган, слиться с ней, стать продолжением ее воли. Он никогда не посвящал себя без остатка никому, с того самого времени, когда он был малым ребенком и, естественно, всем сердцем любил маму, но она вместо того, чтобы заботиться о нем, сама нуждалась в его защите и утешении. Разумеется, он сможет защитить Меган, будучи ее телохранителем, но по большому счету в его воображении она рисовалась магической женщиной, о какой он всегда мечтал, женщиной, которая всегда будет заботиться о нем. Она пообещала, что они будут жить вместе, что ей нужно его постоянное присутствие рядом, потому что он давал ей чувство безопасности и в то же время радостного возбуждения – а об этом и мечтает всякая женщина! После того как он окажет ей «особую услугу», о которой она его попросила, она возьмет его с собой на Мауи, в «этот настоящий рай на Земле». Она показывала ему фотографии огромного белого дома на вершине гавайского холма с тропинкой, сбегающей к частному пляжу мимо манговых деревьев, с чьих веток можно срывать спелые плоды. И пока он разглядывал эти фотографии, в его голове прокручивался фильм, в котором он рисовал себе разные способы, как вызвать у нее безумное желание, но потом он выпрыгивал из своих порнографических фантазий, потому что их связь не сводилась только к сексу, их сковывала абсолютная связь, словно они двое были одним человеком. И теперь, когда он с ней был разлучен, у него возникло такое чувство, точно его дубасят, а он стоит со связанными руками. Они были созданы для того, чтобы быть вместе, постоянно. И он не мог позволить чему-либо отвлечь его внимание от этого восхитительного ощущения. Все прочее можно передать в ведение сидящего у него внутри дисциплинированного сержанта, этого хладнокровного ублюдка, который выполняет приказы, не тратя время на размышления о том, что он делает. Если надо кому-то преподать жестокий урок, то он – самый подходящий учитель. Если надо какой-то стерве внушить страх божий, сержант сделает это как надо. Только прикажи! Нет проблем. Сказано – сделано.
Марк не особенно гордился своим поступком, но в целом его гордость, как солидный диверсифицированный портфель акций, могла с легкостью пережить обесценение частного пакета или позор частного инцидента. К тому же, что такого уж позорного в возвращении домой на борту семейного самолета? Да, ему было не по себе, когда из чартерного самолета Флоренс он прямехонько переметнулся во вражеский лагерь, но чем больше он об этом думал по дороге в Штаты, тем отчетливее осознавал, что он в сущности занимает положение нейтральной страны вроде Швейцарии, наблюдая со стороны, с неприязнью и сожалением, но не желая никому победы, за битвой двух армий, которые так неумело сражаются друг с другом, в грязной низине, зажатой между неприступных гор его безразличия. И если что-то и вызывало у него большую неприязнь, чем обращение его жены с Данбаром, так это обращение Данбара с ним самим: он тыкал в него своим трясущимся пальцем и наградил целым букетом незаслуженных обвинений – причем на глазах у всех, на глазах у Уилсона и его жуткого неподкупного сыночка, который просто писает кипятком, мечтая заполучить Флоренс, которая на своем белокрылом самолетике торопится вернуться в семейный бизнес, спасая папулю и попутно прихватывая все его личные акции. Честно говоря, все это оскорбляло его вкус.
Марк сидел в обшитой деревянными панелями уютной столовой на втором этаже нью-йоркской квартиры, лакомясь салатом из тропических фруктов и запивая его кофе. Он попросил Мануэлу налить ему вторую чашку и обратился к свежим утренним газетам, аккуратно сложенным стопкой на столе. Как бы в конечном счете все ни повернулось, полный нейтралитет – вот лозунг дня! Может, он и заплатил за обратный авиабилет слишком высокую цену, дав жене исчерпывающий отчет обо всем, что ему удалось выведать у Флоренс, но с этого дня, когда вот-вот грянет война не на жизнь, а на смерть, он перешвейцарит Швейцарию. Слава богу, он обедает сегодня с Минди. Она всегда внушала ему чувство уверенности в себе, в своих возможностях и своих принципах. Она не уставала напоминать ему, что род Рашей куда древнее Данбаров и останется на исторической сцене после того, как Данбары с нее сойдут.
Марк взял в руки «Уолл-стрит джорнэл», пролистал первые несколько страниц, пробежав по знакомым заголовкам о падении нефтяных цен и снижении котировок китайских акций, пока не остановился на статье, которая обещала привести новые аргументы в пользу разделяемого им взгляда, что правительство затягивает удавку на слабой шее американского бизнеса. Его страсть к материальному комфорту дополняла страсть к интеллектуальному комфорту, даже если она принимала форму негодования или, если до этого доходило, апокалипсического пессимизма по поводу вещей, до которых ему не было никакого дела, вроде все возрастающего давления на средний класс или сокращения площадей амазонских дождевых лесов со скоростью одной Бельгии в год (или с такой скоростью таяли арктические льды?). Он усмехнулся, прочитав, что Бельгия стала мерилом экологической катастрофы, а в его детстве ее использовали как единицу площади отнятых сельскохозяйственных угодий (тогда это имело такой же пугающий эффект, как сегодня утрата ледяного покрова или джунглей) в Польше или Венгрии.
Сложив газету вдвое, чтобы ее было удобнее читать, Марк бросил взгляд на экран телевизора на стене столовой, настроенного на канал Блумберг, – звук он выключил, но включил бегущую строку телетекста. За спиной диктора появилось набранное аршинными буквами слово ДАНБАР. То, что он увидел, отвлекло его внимание от статьи про скандал вокруг избыточного государственного регулирования и вызвало эмоциональную бурю в душе, тотчас лишив его благодушия, на которое он настроился. «Юником» выдвинул агрессивное тендерное предложение о покупке пакета обыкновенных акций «Данбар-Траста», пообещав весьма внушительную премию, которая, как Марк быстро вычислил, могла составить около двадцати двух процентов, то есть существенно больше обычного предложения в районе двенадцати-пятнадцати процентов выше текущей рыночной цены. Его стали обуревать противоречивые чувства. Еще несколько минут назад пятьсот тысяч акций Данбара, полученных им в качестве свадебного подарка от тестя, стоили двадцать три миллиона долларов, а теперь их потенциальная цена подскочила до двадцати восьми миллионов, но он смог бы заполучить эту пьянящую прибавку в пять миллионов, лишь беззастенчиво всадив нож в спину жены.
Сколько же денег достаточно для полного счастья? В его понимании этот вопрос был неразрешимой головоломкой, так как деньги, которыми он сейчас располагал, приятно щекотали нервы – и не более того. Он боялся потерять их, так и не испытав от них никакой радости. Одно было несомненно: если он планирует сбежать от Эбби без риска, что остаток его жизни будет либо очень недолгим, либо несчастным, то он не вправе требовать от семейки Данбаров большего. Если сложить его прочие активы и эти двадцать восемь «лимонов», он станет обладателем пятидесятимиллионного состояния. Он смутно помнил то время, когда такая сумма могла бы показаться ему очень и очень приличной, но пагубное влияние последних двадцати лет, прожитых бок о бок с миллиардерами, делало эту сумму неестественно скромной.
А пошло оно все к черту! Лучше жить в хижине с любимой женщиной, чем во дворце с жуткой женой. Прощай, «Глобал-один»! Прощай, особняк на озере! Прощайте, угодья размером с Бельгию! Он убежит с Минди и будет вести с ней простую жизнь в Коннектикуте, или в Палм-Бич (вот где, имея каких-то пятьдесят «лимонов», и впрямь придется вести простую жизнь), или (одна безумная идея порождает другую) в Санта-Барбаре? Как же это будет здорово – жить с Минди на берегу океана, читать книги, которые он давно мечтал прочесть, путешествовать туда, куда он давно мечтал съездить, или возвращаться в любимые места, которые притягивают как магнит. Полежать у бассейна в отеле «Чиприани»