Вот уж действительно унижение паче гордости:
«Я глубоко сознаю, что нанес обиду ее величеству и правительству, что из-за меня пострадало несколько совершенно невинных людей… Прошу ваше превосходительство помочь мне сложить оружие или, по крайней мере, надоумить меня, как повести себя так, чтобы заслужить прощение ее величества… надежда на милосердие ее величества подвигает меня на то, чтобы броситься к стопам ее величества, прося при этом вашего вмешательства и благорасположения… Могу ли всё же надеяться получить, как подобает джентльмену, наказание более достойное, чем тюрьма, позорный столб или нечто подобное, что хуже для меня самой смерти?..»
Ноттингем – на суде он будет давать против Дефо показания – вероятно, обладал неплохим чувством юмора. Дефо просит его вмешательства – и Ноттингем ему во «вмешательстве» не отказывает: отдаст под суд и упечет за решетку. Дефо просит подвергнуть его «наказанию более достойному, чем тюрьма, позорный столб или нечто подобное» – и Ноттингем добивается, что его приговаривают именно к тому, что было для него «хуже самой смерти», – к тюрьме и к позорному столбу. Наказанию, особенно для джентльмена, крайне унизительному. Даже провокатор Титус Оутс, когда его приговорили к позорному столбу, взмолился: уж лучше казните.
В июле того же года Дефо, словно никакого покаянного письма не было, препровожден в помещение лондонского уголовного суда Олд-Бейли, неподалеку от печально знаменитой Ньюгейтской тюрьмы, где ему в самом скором времени предстояло сидеть. Продолжался суд три дня, 7, 8 и 9 июля 1703 года, а буквально за две недели до суда, 22 июня, в Лондоне выходит первое – «истинное» – собрание его сочинений, в которое вошли двадцать два произведения – памфлеты, сатиры, поэмы – и где на фронтисписе красуется его портрет: разница с описанием его внешности в «The London Gazette» невелика, разве что родимое пятно на щеке куда-то подевалось.
Почему «истинное»? Потому что 27 апреля вышло пиратское издание памфлетов и стихотворных сатир этого же автора, и надо было от этого издания отмежеваться.
Прокурор, сэр Саймон Харкорт, выступил с пылкой, гневной речью, обвинил подсудимого во всех смертных грехах, «в неслыханном преступлении, равного которому он не знает». Сэр Саймон был так взбешен, что Дефо не сумел показать, на что способен: приуныл, смешался, отвечал невпопад, только постоянно взывал к королеве и просил пощады.
Уже в тюрьме в поэме «Гимн позорному столбу» сетовал, что плохо защищался, своего адвоката назвал «проходимцем, предателем и дураком» и во всеуслышание заявил, что у позорного столба поставлен не за нарушение закона, а за честность, и что для него великая честь стоять, вставив голову в деревянный ошейник так же, как до него стояли многие великие люди.
Приговор Малого жюри суда присяжных был суров и отчаянно несправедлив. Дефо предписывалось:
«1. Выплатить штраф в размере 200 марок ее величеству королеве.
2. Трижды, три дня кряду, стоять у позорного столба с бумагой в руке, удостоверяющей его преступление.
3. Оставаться за решеткой в тюрьме Ньюгейт столько времени, сколько сочтет нужным ее величество.
4. Подвергнуться условному тюремному заключению сроком на семь лет, но лишь в случае примерного поведения. В противном случае условное заключение становится реальным».
Иные скажут: подумаешь, каких-то три дня всего по часу в день стоять у позорного столба; бывают пытки и пострашней. Могли ведь и розгами высечь, или поставить на лбу клеймо, или, того хуже, уши отрезать, а то и голову отрубить: за подстрекательскую, клеветническую деятельность смертной казни предавали нередко. Для простолюдина такое наказание, как позорный столб, и в самом деле не позорно и не унизительно; для простолюдина – но не для джентльмена, тем более человека с именем и репутацией (иной раз, правда, сомнительной).
Стоял Дефо у позорного столба, как ему и предписывалось, три дня подряд по часу в день, причем в самые жаркие дни и в самых густонаселенных кварталах Лондона; первые два дня, 29 и 30 июля 1703 года, – у Королевской биржи на Чипсайде, и третий, 31 июля, – у Темпл-Бара.
Руки и голова наказуемого просовывались в укрепленные на шесте колодки, так что голова находилась как бы в деревянном воротнике, а руки как будто в деревянных наручниках. Безответного приговоренного, по сути, отдавали толпе на поругание, его могли избить, выкрикивать в лицо ругательства, поносить, облить помоями, забросать камнями.
Бывало, правда, – и цветами. Многие здесь же, у столба, пили за здоровье автора «Кратчайшего способа», бросали ему цветы, украшали столб гирляндами, хором декламировали «Гимн позорному столбу». Пели и кричали: «Слава чистокровному англичанину!»
И рисовали на него карикатуры: Дефо служил идеальной моделью, он ведь был обездвижен и не мог ответить ни бросавшему в него камни, ни писавшему на него пасквили в прессе. Иные были не лишены остроумия: «Чистокровный гугенот. Искрометный диалог между позорным столбом и Даниелем Дефо, лицемером-раскольником». Доставалось «лицемеру-раскольнику» не только от журналистов, но и от художников. Вот как выглядит знаменитая карикатура на Дефо офортиста и гравера, одного из лучших английских карикатуристов Джорджа Бикхэма Младшего, впрочем, относящаяся к более позднему времени.
Называется карикатура «Неразлучные братья». Дефо стоит у позорного столба: длинный хищный нос, огромные родимые пятна по всему лицу. В нижней части рисунка он же сидит в своем кабинете с книгой в руке, на обложке значится: «Наказание по закону». Перед ним стоит понтифик в мантии и тиаре, за спиной – дьявол с рогами и с ослиными ушами, его копыто с клешней покоится у Даниеля на плече. Справа изображен трефовый валет, слева – червовый. В нижней части карикатуры портрет Оливера Кромвеля, рядом – побивающие друг друга виги и тори. Под карикатурой надпись: «Проделки вига». Такой карикатурой можно, пожалуй, гордиться – Дефо при жизни вписан в историю: позорный столб, виги и тори, римский папа, Оливер Кромвель…
«Я повидал не только благополучную сторону этого мира, – напишет он годы спустя, – но и оборотную, неприглаженную. За каких-нибудь полгода я ощутил всю разницу между королевскими покоями и тюремной камерой».
«Испытал участь последнего ничтожества и сильного мира сего».
Последние слова, впрочем, принадлежат не автору «Робинзона», а автору «Гулливера».[13] Судьба антиподов в чем-то схожа… А вот что написал про Дефо в колодках благоволивший к нему, в отличие от Свифта, Александр Поуп, тот самый Поуп, которого Дефо обвинил в плагиате перевода «Илиады» Гомера:
Отрезаны уши, да стыд не пришит,
Дефо под ударами черни стоит[14].
Кто не помнит примечательную сцену из «Робинзона Крузо»! Герой, оказавшийся в одиночестве на необитаемом острове, утешает себя тем, что «едва ли кто на свете попадал в более бедственное положение, и тем не менее оно», это положение, «содержало в себе как отрицательные, так и положительные стороны, за которые следовало быть благодарным…».
Подобная диалектика (Зло – Добро) применима и к пребыванию Дефо в уголовной тюрьме Ньюгейт, где, как и его герой на острове (который Робинзон также называет поначалу тюрьмой, пленом), он, приученный к «синякам фортуны», приходит к убеждению, что даже «в худшем несчастье на земле… всегда найдется какое-то утешение».
ЗЛО. В Ньюгейте Дефо сидит около года[15]; срок немалый: Ньюгейтская тюрьма – не санаторий.
ДОБРО. Но мог бы, если бы не вмешательство извне, если бы не покровительство некоего высокого лица, просидеть много дольше, а возможно – всю оставшуюся жизнь.
ЗЛО. Дефо брошен на самое дно, вместе с ним за решеткой сидят отбросы общества: отчаянные головорезы, убийцы, воры, грабители, разбойники с большой дороги.
ДОБРО. Но без общения с «уголовным элементом» – с такими, как Джек Шеппард, для которого, как мы увидим, не существовало ни толстых тюремных стен, ни прочных решеток на окнах, или Джонатан Уайлд, убийца и вор, который искусно разыгрывал из себя законопослушного члена общества, – Дефо, быть может, никогда бы не написал «Молль Флендерс» или «Полковника Джека» – романы про неунывающих мошенников и авантюристов, которым море по колено.
Попадались ему в Ньюгейте и не злокозненные преступники вроде него самого: недобитые генералы кромвелевской армии, а также всевозможный торговый обанкротившийся люд, диссентеры-проповедники, изгнанные из своих приходов; их бытовые истории Дефо тоже мотал на ус – память у него была цепкая, реакция отменная. Умел задавать нужные – не в бровь, а в глаз – вопросы, расположить к себе заключенных, по какому бы обвинению они ни сидели. Умел слушать, сопереживать и при этом не лезть к собеседнику в душу – искусство редкое.
ЗЛО. Верно, приговор был суров, неоправданно суров даже для того времени. За памфлет – и это в свободной стране – Дефо поплатился позорным столбом и вдобавок ньюгейтским застенком, про который Молль Флендерс обмолвилась однажды, что «хуже его на свете не бывает», и в котором не то что полугода – нескольких дней хватило бы, чтобы даже самый безмятежный, уверенный в себе, мужественный человек впал в отчаяние.
ДОБРО. Но Дефо находился в привилегированном положении, с ним обращались иначе, чем с «преступным элементом»: выпускали на прогулку, давали, что для Дефо было немаловажно, перо и бумагу и даже помогали передавать написанное на волю – издателю и в типографию.
В те времена в Ньюгейте одиночных камер удостаивались немногие, и Дефо был из их числа; из общей камеры, где тогда сидели и мужчины, и женщины, его на несколько часов выводили в одиночную, в «кабинет» – писатель какой-никакой. Словом, установили для него режим наибольшего благоприятствования.