«Мы все – христиане, мы все – протестанты, мы все – англичане, – взывает Дефо, – так давайте же станем братьями и будем вести себя как братья во всех случаях. У англиканской церкви и диссентеров общие интересы и общая цель. Быть может, разница между нами непомерно велика на земле; если же смотреть с Небес, она ничтожно мала».
Дефо и теперь, после позорного столба и Ньюгейта, берет на себя роль миротворца, отчего ему, как и раньше, крепко достается, и не только от тори «высокого полета» вроде графа Ноттингема или Лесли, но и от «своих» – вигов и диссентеров; анонимные пасквили вроде «Кратчайшего способа покончить с Даниелем Дефо» сочиняются что ни день. Дефо же, что бы он ни писал, выступает за умеренность и воздержанность; свою рациональную жизненную философию он вкладывает в уста отца Робинзона Крузо.
«Среднее положение в обществе, – учит Крузо-старший своего беспечного сына, – наиболее благоприятствует расцвету всех добродетелей и всех радостей бытия».
Призывая к «срединному» положению в обществе, Дефо тем самым восстанавливает против себя и вигов, и тори, своим «Обозрением» досаждает всем. Досаждает потому, что видит недостатки и у тех, и у других. Видит – и открыто о них в своей газете заявляет:
«Я готов, джентльмены, быть убитым, арестованным без ордера на арест, ограбленным и вигами, и тори. Мне не дают ни торговать, ни жить – и только потому, что недостатки я нахожу и у тех и у других».
Распространяются слухи, что «Обозрение» пишет и издает вовсе не он, и приходится на страницах газеты оправдываться, разъяснять, что «вышеозначенную газету выпускает не кто иной, как Даниель Дефо, где бы он в настоящий момент ни находился». И жаловаться на горький хлеб:
«Не так-то легко писать и продавать газету, которая выходит три раза в неделю и подвергается куда большим нападкам, чем любое другое периодическое издание».
В чем его только не обвиняют!
Что скрывается от кредиторов (чистая правда!).
Что в Шотландию ездит, потому что ему, вечному должнику, выгодно находиться вдали от Лондона и от закона (отчасти это так и есть).
И – самое главное обвинение – что он втайне сочувствует французам: хотя в прессе их и поругивает, на самом же деле жалеет, что из-за войны прекратилась торговля с Францией, которая, дескать, ему, коммерсанту, выгодна: французские галантерейные товары пользуются в Лондоне неизменным спросом.
Дефо (на всякого мудреца довольно простоты) искренне не понимает, чем провинился:
«Призываю всех честных людей открыто обвинить меня во всех моих возможных преступлениях, общественных и частных…»
На открытые обвинения рассчитывать, однако, не приходится: намеки, подначки, издевательства, удары из-за угла. Особенно усердствует «заклятый друг» Джон Татчин, автор «Наблюдателя».
Дефо, впрочем, всегда отдавал долг принципиальности и проницательности своего недруга. «Каменная стена против незаконных преследований, рабства и якобитства» – этими словами откликнется Дефо на смерть Татчина в декабре 1707 года.
Миролюбив, умерен Дефо в политике, да и то большей частью на словах, но никак не в литературе.
В «Консолидаторе, или Мемуарах о различных происшествиях на Луне. Переведено с лунного языка» (чем не Свифт?) Дефо безжалостно расправляется с журналистской братией, а заодно с такими именитыми авторами, как Драйден, Аддисон, Гоббс – все они, уверен Дефо, несут вредный вздор «на лунном», то бишь малопонятном языке. «Консолидатором» в этой роли Дефо уж никак не назовешь. А вот для Ричарда Стила и его журнала «Зритель» Дефо делает на этот раз исключение:
«В этой стране не найдется ни одного человека, который бы так высоко не оценивал неподражаемого “Зрителя”, как автор “Обозрения”. И не только за его остроумие и образованность, но в первую очередь за то, что образованность и остроумие журнала и его издателя способствуют добродетели и избавлению мира от постыдных пороков».
К театру же Дефо относится – всегда относился – с пуританским предубеждением. Впрочем, постановка «Гамлета» в лондонском «Друри-Лейн» не понравилась писателю вовсе не потому, что афиши сулили «веселый спектакль с песнями и танцами» – к вольному обращению с Бардом в XVIII веке давно привыкли. А потому, что доход от спектакля должен был пойти на строительство молельного дома: этого диссидент и пресвитерианин допустить никак не мог, театр и Церковь – вещи для Дефо несовместимые.
Продолжается, не утихает «обмен любезностями» со Свифтом. В «Экзаминере» от 22 марта 1711 года автор «Гулливера», по обыкновению не выбирая выражений, называет Дефо и Татчина «глупыми, невежественными писаками, полными идиотами», на что Дефо с похвальным достоинством и с поистине свифтовской иронией резонно отвечает:
«В высоком искусстве площадной брани, на которую способны разве что носильщики и кучера, я, вне всяких сомнений, уступаю доктору Свифту».
Пишет осенью 1705 года не только стихи и памфлеты на злобу дня, но и «леденящие душу» истории вроде «Правдивого повествования о призраке некоей миссис Вил».
Предысторий «Призрака» две. Согласно одной, более правдоподобной, Дефо рассказали об этом странном случае, когда по дороге в Шотландию он несколько дней провел в Кентербери – месте действия очерка. Вторая более замысловата – и, пожалуй, смахивает на апокриф. Издатель трактата некоего Дрелинкура «Книга о смерти» якобы пожаловался Дефо, что трактат плохо продается и он, издатель, терпит немалые убытки. Дефо поинтересовался, есть ли в пространных рассуждениях о смерти набожного и прескучного Дрелинкура нечто увлекательное, загадочное, таинственное, на что так падок читатель во все времена, и, получив отрицательный ответ, предложил: «Если хотите, чтобы ваша книга продавалась, я научу вас, как этого добиться».
И научил: сел и тут же сочинил очерк «Правдивое повествование…», который издатель впредь переиздавал вместе с «Книгой о смерти» в качестве своеобразного приложения, своего рода «наглядного пособия» к пустопорожним и многословным размышлениям Дрелинкура. От этого литературного симбиоза и издатель, и Дрелинкур только выиграли: «Книга о смерти» в компании с «Призраком миссис Вил» шла на ура.
О том, что история, которую рассказывает Дефо, «соответствует действительности», можно судить уже по названию, которое в издательской практике XVIII века являлось одновременно и своего рода аннотацией, хотя такого слова тогда не знали. Вот оно: «Правдивый рассказ о явлении призрака некоей миссис Вил на следующий день после ее смерти некоей миссис Баргрейв в Кентербери 8 сентября 1705 года»[17].
Про такие истории обычно говорят: хотите верьте, хотите нет. Хотим – но верится, по правде говоря, с трудом. В 1705 году, впрочем, верилось, и даже очень; читатель во все времена хочет правды, и Дефо неизменно идет ему навстречу, убеждает: да, было, да, чистая правда, ни слова вымысла, я сам при этом присутствовал. Вот вкратце это «правдивое повествование».
Миссис Баргрейв принимает у себя дома в Кентербери свою старую подругу миссис Вил, с которой не виделась уже года два с половиной. Миссис Баргрейв сетует, что гостья ее совсем забыла, подруги обсуждают «Книгу о смерти», читают вслух стихи мистера Норриса из сборника «Идеальная дружба», после чего миссис Вил, сославшись на дела, уходит, а спустя несколько дней миссис Баргрейв узнает, что ее подруга умерла, причем умерла накануне того дня, когда побывала у миссис Баргрейв; 8 сентября, ровно в полдень, она навестила подругу, а 7 сентября, и тоже в полдень, отдала богу душу. Вывод напрашивается: миссис Баргрейв беседовала не с миссис Вил, а с ее призраком. «Я несколько раз спрашивал миссис Баргрейв, – пишет в заключение Дефо, выдавая, по обыкновению, вымысел за факт, – в самом ли деле она щупала платье, на что та скромно отвечала: “Если на чувства мои можно положиться, я в том уверена”».
А мы уверены? Очередная мистификация, очередной литературный подлог? Но ведь книга Дефо «О магии и привидениях» со всей очевидностью свидетельствует, что Дефо и сам верил в привидения, как и многие высокообразованные люди того времени. И, стало быть, поверил рассказу «дамы рассудительной и благонравной», соседки и доброй знакомой миссис Баргрейв. Или не верил и только притворялся? И никакой миссис Баргрейв, равно как и миссис Вил, не было и в помине? Ясно только одно: если речь идет о Даниеле Дефо, бросаться такими словосочетаниями, как «со всей очевидностью», не следует…
Спустя несколько лет Дефо напишет похожую и не менее невероятную историю. На этот раз жертвой привидения станет не почтенная дама из Кентербери, которую средь бела дня навестила покойница, а мальчик Сэм из Корнуолла. Его отец обратился за помощью и советом к местному пастору мистеру Раддлу: женщина по имени Дороти Дингли, которая умерла восемь лет назад, несколько раз встречала мальчика по пути в школу и из школы, какой бы дорогой он ни шел, отчего мальчик – его можно понять – потерял покой и сон: «Она преследовала меня днем и ночью, сэр, во сне и наяву. На Священное Писание, которое я при встрече с ней доставал из кармана, она никак не реагировала».
Кончается эта жуткая история, как, собственно, большинство историй подобного рода, хеппи-эндом: 28 июля 1665 года (точная датировка для пущей достоверности необходима) Раддл выследил покойницу, с ней встретился, к ней обратился, потом встретился вновь в вечернее время на том же самом месте, они обменялись несколькими словами, и больше ее с тех пор никто не видел. Что тут скажешь, не любит священнослужителей нечистая сила!
Таких историй, как «Правдивое повествование о привидении некоей миссис Вил» или «Рассказ об удивительном привидении из Лонстона в Корнуолле, засвидетельствованный преподобным мистером Раддлом, тамошним пастором», ходило в Англии предостаточно, так что Дефо, привидениями увлекавшемуся и даже изучавшему их историю – если привидения можно изучать и если у привидений есть история, – было из чего выбрать.