спытывает тоже, а ведь ему пошел шестой десяток – немало для того времени.
Меж тем благодаря ее величеству он вновь – временно, до суда – на свободе. Выпущен под честное слово, свобода обошлась ему в немалую сумму – 800 фунтов; половину – всю сумму ему было не потянуть – заплатил сам, а вторую половину – его друг, издатель Джон Грантхэм; не одни же враги были у автора «Робинзона».
Из камеры он выпущен, но легче ему от этого не стало. Что ни день получает подметные письма, сторонники Высокой церкви угрожают с ним расправиться, и угрозы это не пустые.
«Я получил в общей сложности пятнадцать писем от джентльменов, в чьих посланиях усмотрел больше гнева, чем чести. Они пообещали, что придут и убьют меня в определенный, уже назначенный день, один из них сказал мне это прямо в лицо – своего слова, однако, они так и не сдержали».
И то сказать: хотели бы убить – угрожать, что убьют в определенный день, не стали бы.
Впрочем, свою угрозу «джентльмены» и в самом деле едва не воплотили в жизнь. Как-то раз писатель подслушал в гостинице разговор нескольких человек, сговорившихся его убить, однако, пишет Дефо, люди эти «изменили своему преступному замыслу и своему мужеству и не посмели наброситься на несчастного, безоружного человека, который находился всецело в их власти». Отчего этот «преступный замысел» не осуществился, остается только гадать. Возможно, Дефо, человеку по природе своей мирному, неконфликтному, удалось с убийцами договориться, поладить. А возможно, всю эту историю с покушением Дефо попросту выдумал; с него станется. После того случая друзья якобы советовали ему отсиживаться дома, какое-то время не выходить на улицу, но Дефо, если верить его словам, оставался верен своему долгу бросить вызов тем, кто «выступает против Бога и революции (той самой, «славной»), тем, кто пасует перед тиранами и не оказывает сопротивления угнетению и произволу».
Дефо – завидное свойство – ухитряется «бросить вызов тем, кто пасует перед тиранами», вступать в жаркий спор с фанатиком, преподобным доктором Сачеверелом, – и при этом ладить с людьми, находить общий язык даже с теми, кто против него настроен, желает ему зла, не сегодня завтра сведет с ним счеты.
Ладит с людьми разных, иной раз противоположных взглядов и при этом не изменяет себе и своим принципам, не теряет присутствия духа. Как он этого добивается? Лучше всего на все эти вопросы отвечает он сам:
«В непростых обстоятельствах моей жизни единственным утешением служит вот что: я всегда был весел и спокоен, никогда не терял выдержки, голову сохранял холодной. И если меня спросят, как мне это удается, я отвечу: неустанным, тяжким и несгибаемым смирением пред волею Небес».
И эти качества, за вычетом разве что смирения, он передаст герою своего главного, лучшего романа. Совсем скоро он за него возьмется.
«Не теряет присутствия духа»? Но ведь как раз в это время Дефо – кажется, впервые в жизни – всерьез приуныл. Ему, оптимисту, человеку решительному, энергичному, свет не мил, что-то в нем надломилось, в конце 1714 года он с горечью пожаловался:
«Стоит только выйти в свет какому-то произведению, которое встречают в штыки, как автором этого произведения нарекают меня».
Дефо, конечно, преувеличивает, но врагов, недоброжелателей у него, особенно в эти годы, хватает. Или у талантливых, независимых людей врагов всегда больше, чем друзей?
Дефо неправ. В штыки встречают не только его произведения.
Обстановка в стране усложняется и накаляется с каждым днем. Главная тема яростных политических дебатов, впрочем, не нова: кто взойдет на английский престол – Претендент-католик или протестантская Ганноверская династия. В это же время, в декабре 1714 года (Георг уже на троне), Ричард Стил пишет громкий памфлет «Кризис», на который почти одновременно отзываются Свифт («Публичный дух вигов») и Дефо («Письма диссентерам»). Причем Дефо называет проторийский памфлет Свифта «бесстыдной клеветой» и призывает – в очередной раз – к умеренности, которой в эти годы в Англии нет и в помине. Сказать, что страна в это время находится на распутье, значит ничего не сказать.
Дефо, понятно, за Ганноверскую династию: протестанты как-никак. Его «Совет народу Великобритании» – блестящий пример придворного славословия: под его верноподданным пером мрачный, туповатый солдафон Георг, любитель муштры, парадов и игры на скрипке, человек прижимистый, нечистый на руку, злопамятный, становится прямо-таки античным героем:
«Готов сообщить вам в нескольких словах, что его величество не обманет ожиданий и самых искренних пожеланий народа Англии… Лик его столь прекрасен и суров, в его пламенном взоре столь естественно сочетаются величественность и благость, что трудно себе кого-то другого вообразить на английском троне… Его нрав – сама доброта, он, как никто, несказанно благороден, добр и чистосердечен, он не бросает слов на ветер. Монарх решительный и доблестный, он всегда готов постоять за правое дело, не мешкая бросить вызов врагу и сокрушить его на поле боя…»
И так далее, в том же духе.
А финал, как обычно у Дефо, примиренческий:
«Оставьте ваши партийные склоки, пренебрегите вашей личной выгодой, дабы жизнь его величества была счастливой, а царствование – славным!»
Так и хочется воскликнуть: «Аминь!» И от души порадоваться за многострадальный английский народ.
В памфлете «Взывая к чести и справедливости» с подзаголовком «Истинное освещение общественных дел» (декабрь 1714 года) Дефо пишет, что жить ему осталось недолго. «Готовлюсь в куда более далекий путь, чем тот, что описан в этой повести», – так, столь же туманно и метафорично, сравнивая смерть с дальним плаванием, выразится он и в конце «Дальнейших приключений Робинзона Крузо». И во многих других своих сочинениях.
И будет недалек от истины.
Выйти из тюрьмы Ньюгейт (куда его бросили во второй раз) под залог еще не значит обрести полную свободу.
По сообщению газеты «Flying Post», которую выпускал давний недруг Дефо Джордж Ридпат, некий виг, влиятельный член палаты общин, пожаловался верховному судье Паркеру, что Дефо выступает «со злостной, порочной, подстрекательской клеветой» на восшествие на престол Ганноверской династии. По приказу Паркера несколько констеблей в окружении толпы доброхотов ворвались в дом Дефо в Ньюингтоне, где он живет уже несколько лет, и доставили «клеветника» в Лондон.
Спустя неделю состоялся суд, однако благодаря заступничеству к тому времени уже покойной королевы Анны Дефо судили не за клевету на королевскую династию, а за «мисдиминор» – несущественный проступок. На суде Дефо пытался отговориться тем, что его памфлеты «носят иронический характер» (то бишь написаны не всерьез), на что один из судей не без злорадства заметил:
«Эта ирония, не вступись за вас королева, могла бы стоить вам жизни, человека с таким чувством иронии мало повесить и распять».
Вот с каким «напутствием» Дефо вышел из Ньюгейта во второй – и последний – раз.
А месяцем позже с ним случился апоплексический удар – и он несколько недель пролежал, обездвиженный, в постели.
Не надеясь, что выкарабкается, он подводит итоги. Неутешительные. Но, как выяснилось, предварительные.
Было отчего прийти в отчаяние. Больной думает о смерти. О том, что болен, слаб, устал бороться. И в сущности, как в 66 сонете Шекспира, зовет смерть.
«От предощущения смерти и от недугов, вызванных жизнью печалей и тяжких трудов, – пишет он в памфлете «Взывая к чести и справедливости», по сути дела, в своем завещании, – у меня есть все основания полагать, что пройдет совсем немного времени, прежде чем мне суждено отправиться в мое последнее путешествие».
По счастью, Дефо ошибался: от «последнего путешествия в безбрежном океане вечности» в 1714 году его отделяет больше пятнадцати лет.
Зовет смерть и жалуется на жизнь – теперь он не более чем «умная ненужность»:
«Не успела скончаться королева, а король – по праву занять трон, как на меня обрушился столь непримиримый гнев людской, угрозы и обвинения лились на меня столь бурным потоком, что я не в состоянии передать словами… Не сомневаюсь, однако, что наступит время, когда Господу угодно будет раскрыть глаза добрым людям и добрым христианам. Пока же принял я решение какое-то время не писать вообще ничего – и тем не менее пишу».
В самом деле, в какой бы тяжкой депрессии Дефо ни находился, не писать он не мог.
Думает о невеселом, шатком положении в стране. Назревает революция, и далеко не «славная». После произошедшей 20 октября 1714 года коронации Георга партия тори, на которых ориентировалась покойная королева, терпит в парламенте сокрушительное поражение. Победители – виги – жестоко мстят своим соперникам, пришел их черед. Граф Оксфорд в Тауэре ждет суда. Лорд Болингброк, убежденный тори, блестящий оратор, философ и историк, отставлен от дел, разжалован, лишен поста министра иностранных дел и, боясь обвинения в государственной измене за участие в переговорах с якобитами, скрывается во Франции; его кабинет опечатан. Правительство «вычищено» от тори, начиная с министров и кончая мелкими клерками.
Дефо столь многим обязан королеве Анне и графу Оксфорду, его с ними так многое связывает, что его преследуют тайные предчувствия – не потому ли он старается подольститься к новому монарху, изображает его в возвышенных, героических тонах? Вспомним: точно так же вел он себя и когда на трон взошла королева Анна, однако тогда не преуспел. Не преуспеет и теперь.
Да и как преуспеть? Дефо непоследователен: расхваливает на все лады короля и параллельно пишет памфлет в защиту заключенного в Тауэре Гарли. «Тайная история белого жезла. Рассуждения о политической деятельности бывших министров и что бы произошло, если бы ее величество не скончалась». Гарли же, и это самое обидное, когда ему сообщили об этом памфлете, написал в «The London Gazette» от 19 июля 1716 года, что не имеет к этому сочинению никакого отношения, не знал о его существовании и считает, что автор нанес ему «немалый вред».