их досадных (а на чей-то взгляд, может, и уместных) купюр, встречающихся едва ли не на каждой странице, оригинальный текст «похудел» чуть ли не вдвое…
Остался ли доволен Дефо тем, как был напечатан его роман? Этого мы не знаем. Но в те «бескорректорские» времена редко какое издание обходилось без опечаток, сокращений, отклонений от оригинала, тем более что Тейлор очень спешил. (Во времена «корректорские», впрочем, ошибок тоже хватает.)
«Гулливеру», во всяком случае, очень не повезло. Известно, что Свифт, прочитав свой роман, выпущенный лондонским издателем Бенджамином Моттом, пришел в ярость: послал своему ближайшему другу, ирландскому помещику Чарльзу Форду экземпляр с помеченными пропусками и ошибками, а потом, этим не ограничившись, сочинил «Письмо капитана Гулливера Ричарду Симпсону», где жалуется на многочисленные недочеты издания.
«Гулливера» Свифт написал, прикрывшись псевдонимом «Ричард Симпсон»; вот и Дефо – большой, как мы знаем, охотник до псевдонимов, анонимных изданий и мистификаций – обозначил на фронтисписе первого издания: «Написано им самим». То есть не Даниелем Дефо, а самим Робинзоном Крузо, – мемуар, так сказать.
Да, «Робинзон» имел громадный и мгновенный успех, однако, выражаясь по-научному, «критическая рецепция романа» была неоднозначной. И то сказать, к успеху книги критики относятся ревниво, с предубеждением, прилежно ищут – и находят – недостатки: не ново, не оригинально, сыровато, стиль не выдержан, налицо спешка, главная героиня не убеждает, и так далее в том же духе.
«Робинзон Крузо» и его автор не стали исключением. 28 сентября 1719 года выходит памфлет Чарльза Гилдона со столь же пространным, сколь и ядовитым названием: «Жизнь и странные, совершенно невероятные приключения мистера Д. де Фо, галантерейщика из Лондона, который долгие годы прожил своим умом как на севере, так и на юге королевства. Многообразные обличья, в коих он нам являлся, и громкие открытия, кои совершил он во имя своего отечества. Диалог между ним, Робинзоном Крузо и его слугой Пятницей. С замечаниями серьезными и комическими о жизни вышеназванного Крузо. Qui vult decipi, decipitatur»[23],[24]. Что ни слово, то намек, укол: «многообразные обличья», «громкие открытия во имя отечества», «прожил своим умом». Ну и, естественно, «галантерейщик из Лондона»: знай, сверчок, свой шесток.
Гилдон, при всей своей злонамеренности, предубежденности, прочел роман – и первую, и вторую часть – внимательно и, конечно же, едва ли будучи завистником, обнаружил немало несообразностей – у кого их нет? Нашел немало просчетов в морском деле, в географии. Хватало и неточностей, логических сбоев. Как мог Крузо, недоумевает Гилдон, набивать на корабле карманы сухарями, когда он был гол? Ведь, увидев с острова затонувший корабль, он разделся догола, чтобы до него доплыть. Почему Робинзону не во что было одеться, раз он перевез на остров сундук с одеждой с затонувшего корабля? Робинзон сетует, что у него не было ни хмеля, ни дрожжей, ни котла, тогда как выше говорилось: «Я захватил с корабля большой котел…» Как мог он видеть глаза козы в непроницаемом мраке пещеры? Как испанцы (речь идет о «Дальнейших приключениях») могли дать отцу Пятницы письменное согласие, если у них не было ни бумаги, ни чернил? На острове Робинзона никак не могло быть тюленей: они водятся гораздо южнее, вот у Селкерка на Мас-а-Тьерре тюлени вполне могли быть. Робинзон называет спасенного им дикаря Пятницей, «так как в этот день недели я спас ему жизнь», а между тем выше говорилось, что еще до истечения первого года жизни на острове Робинзон сбился со счета и перестал отмечать дни недели: «Потеряв точный счет дней и недель, я уже не мог его восстановить; я не был даже уверен, правильно ли отмечены годы в моем календаре». В одном месте говорится, что Пятница появился на двадцать пятом году жизни Робинзона на острове, в другом – «Наступил двадцать седьмой год моего пленения». Впрочем, три последних года можно было скинуть со счета, ибо с появлением на острове Пятницы Робинзон, строго говоря, переставал быть Робинзоном, ведь Робинзон по определению одинок.
И это еще не всё. Робинзон покинул Англию 1 сентября 1651 года – и о войне между Англией и Нидерландами (1652–1654) знать никак не мог. Сходным образом отец Робинзона не мог говорить ему о смерти его старшего брата, убитого в битве под Дюнкерком, то есть семь лет спустя: «Он привел в пример моего старшего брата, которого он так же настойчиво убеждал не принимать участия в нидерландской войне, но все уговоры оказались напрасными». И, наконец, просчет чисто арифметический: Робинзон ошибается, когда пишет, что покинул остров 19 декабря 1686 года, ведь если он попал на остров 30 сентября 1659 года, то покинуть его должен был в 1687 году и вернуться в Англию годом позже.
Имелись у Гилдона замечания и более серьезные, идеологического, так сказать, порядка.
«Наши моряки, – негодует патриот Гилдон, – это слава нации, Дефо же всеми правдами и неправдами отговаривает молодых людей выходить в море!»
«Скажите мне, – язвит критик, – разве профессия йоркширского нотариуса более важна для человечества, чем профессия моряка?»
«Долг перед родителями – вещь хорошая, но должны ли дети бездумно подчиняться их воле, их советам и наставлениям, какими бы здравомыслящими их родители ни были? Крузо исполнилось восемнадцать лет, и он был уже в том возрасте, когда путь в жизни выбираешь себе сам».
Гилдон прав: сам Дефо в этом же возрасте «путь в жизни» уже себе выбрал: отказался быть «пастырем божьим», к чему его призывал и готовил отец, и занялся предпринимательством. Гилдону, правоверному англиканину, не могло понравиться и то, что Крузо в «Дальнейших приключениях» отдает должное французскому – а значит, католическому – священнику, ведет с ним долгие душещипательные беседы, с ним советуется. А также, что еще хуже, ставит во второй части романа испанцев, людей отважных и благородных, выше соотечественников, жестоких, коварных, бестолковых. Такого рода упреки тянут на политический донос, в бурной жизни Дефо – уже не первый.
Кто только не читал шедевр Даниеля Дефо, книгу из тех, про которые говорят: «На все времена»! Читали, читают и будут читать и дети, и взрослые – почти без исключений. Потому что читается «Робинзон» легко, потому что слог автора прост, ясен, динамичен. Сам Дефо называет такой стиль «мужественным» (manly), все его романы так написаны, не только «Робинзон Крузо».
Для Дефо-романиста содержание – первично, форма – вторична, такова формула стиля его прозы; формула, которую он опишет под конец жизни в памфлете «Безукоризненный джентльмен». Простота – сестра его таланта.
Простота, но не краткость: в книгах Дефо, и в «Робинзоне Крузо» тоже, очень много повторов, разъяснений, отступлений, некоторые пассажи, особенно те, где возникают аллюзии на Священное Писание, отличаются пространной проповеднической назидательностью, грешат поучениями, иной раз довольно банальными, на наш сегодняшний вкус даже наивными. И тавтологичность эта намеренная – в «Обозрении» Дефо написал однажды, что повторяется вновь и вновь, чтобы дать пищу для размышления прямодушному, невежественному читателю: «Только важность предмета заставляет меня снова и снова повторять эти наставления». Не потому ли переводчики «Робинзона», в том числе и на русский, часто ставят под сомнение «важность предмета» – и сокращают, облегчают оригинальный текст?
А вот читателя XVIII века назидательные рассуждения, цитаты из Библии, которую в те времена знали куда лучше, чем теперь, нисколько не смущали; Дефо хорошо знал, что́ его читателю нужно, что́ читатель от него ждет, и делал всё, чтобы ему угодить. А заодно его и поучить.
Детского читателя автор, конечно, в виду не имел: такого понятия, как «детская литература», тогда не существовало. Но его литературный принцип – доставлять удовольствие и одновременно поучать («Сказка – ложь, да в ней намек»), а также настаивать на правдоподобии своей не слишком правдоподобной истории – устраивал читателя любого возраста, во всяком случае, его современника. Юный читатель ведь не увлечется книгой всерьез, пока не убедится, что всё в ней рассказанное, даже самое невероятное, – чистая правда. «Так всё и было?» – с тревогой спрашивают наши дети, когда мы читаем им вслух. И верят нам на слово точно так же, как мы верим на слово Дефо, хотя по здравом размышлении то, что мы читаем (а наши дети слушают), – вымысел, пусть и не чистый. «Вымысел нужный как воздух» – как назвал одно из своих эссе соотечественник Дефо Гилберт Кийт Честертон.
«Путается в показаниях» и сам автор: сначала называет «Робинзона» достоверной историей, себя в предисловии именует издателем (editor): «Издатель считает всё написанное чистой правдой, без капли вымысла», а потом, вероятно, про это забыв, – историей выдуманной, «игрой воображения». Истина, как всегда, посередине – ведь, если вдуматься, Робинзон не сделал ничего такого, что не по силам любому крепкому, предприимчивому и смышленому, «нормальному» человеку, оказавшемуся в схожих обстоятельствах. Он же не построил многоэтажный дом, не вырыл глубокий канал, не спустил на воду многопушечный военный корабль, не расправился с сотнями высадившихся на острове туземцев. Не изобрел порох, так сказать.
Кто только не писал, что только не писали о Робинзоне Крузо, герое книги, где «нет ни капли вымысла»! И каких только добродетелей не находили у моряка из Йорка. Он и бесстрашен, и рассудителен, и сметлив, и деловит, и расчетлив, и энергичен – под стать его создателю. Даже в самых сложных ситуациях Робинзон, как, впрочем, и другие герои романов Дефо, сохраняет присутствие духа, не теряется, трезво оценивает действительность, отличается невозмутимостью в самых непростых обстоятельствах: «Ночь я провел на дереве, опасаясь диких зверей. Всё же спал я крепко, хотя всю ночь лил дождь». Из положительных героев мировой литературы он едва ли не самый положительный, безупречный: Дон Кихот и князь Мышкин безумны, Гамлет нерешителен, Алеша Карамазов и Пьер Безухов витают в облаках.