Мало сказать положительный. Историки литературы видят в «Робинзоне» символ нового времени, олицетворение естественного, рационального, вменяемого человека. И даже – «произведение демократической среды, в чьем характере отражен опыт трудового люда и концепция человека, свойственная демократической мысли эпохи Просвещения»[25]. Ни больше ни меньше.
А еще Робинзона превозносят за то, что он не изменял себе, оставался самим собой. По мне, так ровно наоборот: под давлением обстоятельств – и при посредстве Божьего промысла – Робинзон себе изменил, себя пересилил, не остался самим собой. Был, когда впервые ушел в море, неопытным юнцом, трусливым, тревожным и нерешительным – инфантильным, назвали бы мы его сегодня. Юнцом, к которому навязшая на зубах горьковская формула «Человек – это звучит гордо» применима едва ли. В самом деле: «Не могу описать, как худо пришлось моему бедному телу и как содрогнулась от страха моя душа…», «совесть терзала меня», «ничем не выразить смятение в моих мыслях», «я не избавлен от дальнейших ужасов и бед», «я не видел возможности жить», «некому утешить меня».
Робинзон не бесстрашен и решителен – а стал у нас на глазах бесстрашным и решительным. И в этом смысле «Робинзона Крузо» можно, пожалуй, назвать романом воспитания, я бы даже сказал, самовоспитания – воспитывать ведь его было некому; жизнь, как говорится, заставила.
И не только роман воспитания. «Робинзон Крузо» еще и приключенческий роман, и даже своего рода притча, аллегория. Герой меняется, мужает, становится «человеком в своем развитии» (как было сказано, впрочем, не про Робинзона). Развивается, в отличие, кстати, от своего главного литературного конкурента – Гулливера. Герой Свифта от путешествия к путешествию не меняется, он статичен; Гулливер заранее, еще до лилипутов и великанов, до лапутян и йеху, отдает себе отчет в невысокой цене нашего мира и человеческой особи, бесстрастно наблюдает за тем, что лишь подтверждает его давно выношенные скептические, мизантропические взгляды: «Самую большую ненависть и отвращение питаю я к существу под названием “человек”»[26].
Поэтому главная, самая впечатляющая черта Робинзона – это способность превозмочь долгие годы «пленения», заставить себя действовать, как нам говорили в детстве, «через не хочу». Добираться вплавь до затонувшего корабля, охотиться на диких зверей, валить деревья, печь хлеб, строить дом, тачать мебель, заниматься сельскохозяйственными работами и даже, с помощью верного Пятницы, бросить вызов дикарям-людоедам. А еще – научиться преодолевать страх, который преследует его постоянно: «…страх вытеснил из моей души всякую надежду на Бога, всё мое упование на него».
И не сойти с ума, как сошел с ума современный Робинзон, герой романа «Пятница, или Тихоокеанский лимб» нашего современника, французского писателя Мишеля Турнье. Его Робинзон, в отличие от героя Дефо, слаб, малодушен, это типичный современный отчужденный интроверт, которого без конца преследуют нелепейшие суеверия, он растерян, пуглив, его постоянно охватывает отчаяние – «сперва подавленное, потом исступленное»[27]. Свидетельство того, насколько просветительский герой сильнее постмодернистского, человек прошлого – нас с вами.
Герой Дефо в поте лица овладевает навыками, о которых совсем еще недавно не имел ни малейшего понятия. Другое дело, что для него, человека способного, увлекающегося, по природе своей жизнелюбивого, тяжкий, кропотливый труд со временем становится привычкой и даже начинает доставлять удовольствие. Он стремится цивилизовать окружающий мир, облагообразить его и этим стремлением совсем по-детски гордится. Свою пещеру он, словно разыгравшийся мальчишка, называет за́мком, дыру в скале – дверью, мушкеты – «моими пушками», летний шалаш – «дачей в лесу», «особняком», лодку – «фрегатом», самого себя – властелином, Пятницу, его отца и испанца – «своей маленькой армией», а кошек, собак, козлят и попугая – своими подданными. Бывает, он так увлечется, что заигрывается, теряет над собой контроль. Так тешится своей затеей, что не думает, хватит ли у него сил и смекалки эту затею осуществить. У него возникает преувеличенное представление о своих возможностях – он берется, к примеру, соорудить огромную лодку, «не давая себе труда рассчитать, хватит ли у него сил справиться с этой непростой задачей». То же происходит и со строительством перегруженного плота, который по пути на корабль опрокидывается. Или с загоном для скота две мили в окружности…
Задумаемся, что имеет в виду собеседник, если он называет вас Робинзоном. Что вы деловиты? Сметливы? Бесстрашны? Рассудительны? Нет, конечно. Робинзон как имя нарицательное означает нечто совсем другое.
Странник, которого занесло невесть куда, человек одинокий, брошенный на произвол судьбы, отрезанный от мира, поначалу растерявшийся, а потом взявший себя в руки, – вот кто такой в аллегорическом смысле Робинзон. Он – герой Нового времени вовсе не потому, что целеустремлен и невозмутим, а потому, что ему, существу слабому, беспомощному, одинокому, человеку, который предоставлен самому себе и которому не на кого положиться, удалось не пасть духом, сначала самосохраниться, а потом самоутвердиться, превратить остров Отчаяния (в «Дальнейших приключениях» Робинзон, правда, утверждает, что его остров так и остался безымянным) в остров Надежды – «мой остров», как он, гордясь своим упорством, сноровкой, пытливостью и распорядительностью, назовет его во второй части романа. Да, он – тростник, но – мыслящий тростник, по слову Паскаля.
И его недюжинные усилия по благоустройству жизни, неустанная борьба с тяготами породили увлекательный (и в то же время назидательный: «Я смог – и ты так сможешь») литературный жанр, который существует и по сей день и так и называется – робинзонада. Сила слабого человека, победа над самим собой – в этом, как кажется, смысл и «Дон Кихота» (любимой, кстати, книги Дефо), и «Робинзона Крузо», да и многих других книг Нового времени: вспомним хотя бы «Силу и славу» Грэма Грина, или «Один день Ивана Денисовича», или «Над пропастью во ржи». Не таков ли и сам Дефо, который, помните, тринадцать раз оступался и столь же раз поднимался вновь? И так же, как его герой, «не уставал благодарить Создателя за те великие милости, которые он даровал мне в моем одиночестве».
Последнее слово здесь – самое важное. Робинзон жалуется, что отрезан от мира, по сути, попал в плен, предоставлен самому себе, а между тем – добился бы он столь многого, если бы, к примеру, прожил долгие годы не в одиночестве, а в обществе хотя бы еще одного матроса, как герой Гарсиласо? О том, что в этом случае могло бы произойти, мы узнаем из «Дальнейших приключений Робинзона Крузо», где испанцы и англичане никак не могут ужиться, поделить между собой остров, оставленный им в наследство уплывшим в Англию губернатором Робинзоном.
Сетовать, что он отрезан от мира, Робинзон будет лишь до тех пор, пока не додумается, что в одиночестве есть не только минусы, но и плюсы. Вспомним: чего он больше всего боялся? Разжечь огонь возле своего жилища – вдруг увидят. Что его больше всего за все двадцать восемь лет жизни на острове напугало? Нет, не дикие звери, а отпечаток на песке человеческой ноги. «Если здесь есть люди, то они вернутся с целой ватагой своих соплеменников и съедят меня». Робинзона предостерегает какое-то тайное предчувствие, что от людей надо держаться подальше; даже когда к острову подплывает долгожданный корабль, он не бросается ему навстречу и оказывается прав: корабль пиратский. Человек опаснее зверя, необитаемый остров лучше, безопаснее обитаемого – не так ли надо всё это понимать? «Могу засвидетельствовать: чувствую себя куда более одиноким здесь, в этом скопище людском, в Лондоне, чем чувствовал себя одиноким за время моего двадцативосьмилетнего уединения на необитаемом острове», – читаем в «Серьезных размышлениях Робинзона Крузо», третьей части романа.
Дефо и сам был в некотором смысле отшельником, человеком замкнутым, необщительным, сторонившимся людей, а иной раз от них и прятавшимся. Врагов и недоброжелателей имелось у него предостаточно, а вот преданного слуги вроде Пятницы, увы, как будто бы не было.
Кстати, о Пятнице. Намечается в романе и еще один мотив, широко распространенный в литературе Века разума. Вспомним «Китайские письма» Оливера Голдсмита или «Персидские письма» Шарля Луи Монтескье. Давайте, говорят просветители, не будем относиться свысока к естественному человеку, «дитяти природы», «благородному дикарю». Добродетельному и невинному, статному и красивому, живущему «в естественных природных условиях». Пусть дикарь невежествен, примитивен, беспечен, простодушен, но его миропонимание ничуть не уступает нашему, просвещенному, а в чем-то и превосходит; нам есть чему у него поучиться. Помните? Робинзон захвачен врасплох наивными, простодушными и в то же время, если вдуматься, разумными вопросами своего преданного слуги:
«– Хорошо, ты говоришь, бог такой сильный, такой могучий, разве он не больше сильный, чем дьявол?
– Да, да, Пятница, – ответил я, – Бог сильнее и могущественнее дьявола, и потому мы просим Бога, чтобы он сокрушил и поверг его в бездну. Чтобы он дал нам силу устоять против его искушений и отвратил от нас его огненные стрелы.
– Но, – возразил он, – раз Бог больше сильный и больше может сделать, почему он не убить дьявол, чтобы не было зло?»
Что тут скажешь? «Взгляд, конечно, очень варварский, но верный».
До появления Пятницы разговаривать Робинзону было не с кем, разве что с попугаем; людей вокруг не было. Вместо людей были вещи, много вещей. В «Робинзоне Крузо» – настоящий культ вещей. То, что XX век отвергает как приземленное, бездуховное, даже губительное («Тошнота» Сартра, «Вещи» Жоржа Перека), презрительно называет «вещизмом», век XVIII, просветительский, в лице Дефо приветствует. Вещи, по Дефо, – следствие и залог жизнеустройства вдали от цивилизации, свидетельство победы человека над пр