Да, встречен был монарх с ликованием, однако на определенных «ограничительных» условиях. За Карлом по соглашению с членами Палаты общин сохранялось право назначать министров, созывать и распускать парламент, возглавлять вооруженные силы. Вместе с тем король лишался права устанавливать налоги, изменять законы и обязывался упразднить Звездную палату – высший королевский суд; жертвы немалые.
Авторитетный биограф Дефо Уильям Ли сетует на то, что такой блестящий прозаик и историк, как Дефо, не удосужился написать «реставрационную» историю Англии шестидесятых годов, в которой уделил бы достойное место многим достославным парламентским актам и королевским указам, возвращавшим страну в дореволюционные, докромвелевские благословенные времена. Описал бы – хотя по малолетнему возрасту принимать в них участия никак не мог – такие исторические документы, как Акт о расформировании кромвелевской армии или Акт о ненаказании за преступления, совершенные при республике.
Под политическую амнистию, оговоримся, подпадали далеко не все злокозненные противники королевской власти. В этой связи Дефо мог бы упомянуть Акт 1662 года о единообразии, согласно которому восстанавливалась государственная англиканская церковь (во время Революции епископат был упразднен, и доминирующей церковью была пресвитерианская), и английские священники в обязательном порядке должны были пользоваться теперь «Книгой всеобщей молитвы» и принимать причастие по единому закону англиканской церкви, в случае же неповиновения изгонялись из своих приходов. Этот акт, таким образом, был направлен против всех протестантских сект, которым запрещались собственные богослужения, что раскольников (или, если по-иностранному, диссентеров, диссидентов, нонконформистов), каким был Джеймс Фо и будет, когда вырастет, его сын, никак не устраивало; Богу, как и все диссентеры, они ходили молиться не в церковь, а в молельный дом, подальше от официально назначенного англиканского духовенства, которое, согласно давнему Акту о супрематии, подчинялось примасу англиканской церкви архиепископу Кентерберийскому, а епископ Кентерберийский, в свою очередь, назначался монархом – главой англиканской церкви.
Описал бы вновь возникшие на радость лондонцам и долгие годы запрещенные увеселения вроде открывшихся при гостиницах игорных домов, танцевальных залов и кофеен. В одних, своеобразных клубах (клобах, как говорили у нас в позапрошлом веке), собирались дельцы, в других – представители свободных профессий: писатели, актеры, художники. Вроде вновь разрешенных и пользовавшихся у простого люда огромной популярностью петушиных боев и медвежьих садков, неугодных суровым, непримиримым, богобоязненным пуританам – Богу надо молиться, а не медведей травить. Вроде наконец-то, после долгого перерыва, открывшихся театров – в пору революции пуритане их позакрывали: здания театров сносили, театральные представления запрещали, а актеров приравнивали к бродягам, безжалостно наказывали и изгоняли из городов.
Коснулся бы таких знаменательных явлений, как положение распущенной кромвелевской армии. Как учреждение Королевского научного общества, осененного именами столь громких научных авторитетов, как Роберт Бойль, Исаак Ньютон, Томас Гоббс. Как всенародно объявленная веротерпимость (Карл II по рождению был католиком и, в сущности, не делал из этого тайны), которая плохо сочеталась с запретительным Актом о единообразии. Указ о прекращении всех религиозных гонений в отношении пресвитериан, пуритан и католиков, который декларировал их полное равноправие и воспринимался свидетельством монаршей любви к своему народу, давно желанным всепрощением, в действительности означал непротивление «веселому королю», как называли Карла – сластолюбца, любителя охоты, лошадей, театра и актрис.
«Уделил бы», «описал бы», «коснулся бы» – сослагательное наклонение здесь уместнее изъявительного. Ведь когда Дефо вырастет настолько, чтобы написать бурную историю шестидесятых годов, в ней разобраться, на троне будет восседать другой монарх, которому могло не понравиться, как автор трактует события эпохи Реставрации.
Только много позже на своем печальном опыте Даниель Фо убедится: быть предпринимателем, торговать мясом, чулками и свечами ни ему, ни его отцу не возбраняется, но продвижение по общественной лестнице для нонконформистов, членов протестантских «инакомыслящих» сект, отвергавших государственную церковь, если и не запрещено, то крайне затруднено, и в случае неповиновения чревато самыми серьезными последствиями. Даже в относительно либеральные времена Карла II инакомыслие, особенно церковное, не приветствовалось – что ж, у всякой веротерпимости свои границы. «Пожалуй, этот правитель, из всех стоявших в Англии у власти, наилучшим образом понимал страну и народ, которым управлял», – заметит много позже Дефо. Эти слова – не столько панегирик королю из тех, на которые Дефо всегда был горазд, сколько признание того, что народ к веротерпимости не готов, что объявленная веротерпимость – циничное славо- и пустословие.
Судьба – перефразируем Пушкина – Даниеля и его родителей хранила: ведь семья Джеймса Фо жила в Сити, эпицентре сразу трех бедствий, почти одновременно обрушившихся на английскую столицу. За эпидемией бубонной чумы, уже третьей в этом столетии, последовал Великий лондонский пожар, а на следующий год – очередная война с Голландией.
Вторая война с Голландией, в отличие от первой, победоносной, 1652–1654 годов, повергла нацию в трепет и стыд: в июне 1667 года голландский флот – подумать только! – вошел в устье Темзы. Не иначе, заговор папистов! Началась паника, подогреваемая тяжкими поражениями на море, разногласиями между адмиралами и мятежами матросов, бунтующих против взяточничества и насильственной вербовки.
Годом раньше, в сентябре 1666 года, после засушливого лета в городе вспыхнул не унимавшийся несколько дней пожар. В Великом лондонском пожаре сгорели тринадцать тысяч домов, больше полутораста церквей, выжжены были целые улицы, выгорел весь район Сити между Тауэром и Темплем.
«Многие не покидают своих жилищ до тех пор, пока огонь не начнет лизать им одежду»,
– читаем в увлекательнейших дневниках тогдашнего секретаря Адмиралтейства Сэмюэля Пипса. Король, по словам Пипса, в панике, а лорд-мэр вяло отбивается от нападок:
«Я-то что могу поделать? Я – человек конченый. Народ меня не послушается. Думаете, я не сношу дома? Увы, огонь действует быстрее нас».[4]
А еще двумя годами раньше, поздней осенью 1664 года, в Лондон пришла чума, уже третья за столетие, и продолжалась она до осени следующего года.
«[Бедняки] умирают в таком количестве, что подсчитать число покойников невозможно… Боже, как пустынны и унылы улицы, как много повсюду несчастных больных – все в струпьях… По улицам тащатся телеги с мертвецами, и возница тоскливым голосом возвещает: “Покойничков берем! Выносите своих покойничков!” Только и разговоров: этот умер, этот при смерти, столько-то мертвецов здесь, столько-то там. Говорят, в Вестминстере не осталось ни одного врача, одни аптекари – поумирали все».[5]
Семья Фо, однако, никак от сей кары небесной не пострадала. И война, и пожар, и даже чума прошли стороной. Что же, правоверного пресвитерианина Бог спас? Или Джеймс Фо, вняв совету рассудительного старшего брата, шорника Генри Фо, вовремя вывез семью из Лондона, когда смертельная болезнь еще только «набирала обороты»? А может – существует и такая версия – подверг жену и детей многомесячному домашнему затворничеству? О лондонской чуме Дефо напишет много лет спустя, не сообразуясь с собственным опытом. В 1665 году ему не было и пяти лет.
Детские годы автора «Робинзона», насколько нам известно (а известно крайне мало), ничем с детством любого городского мальчишки, будь то вторая половина семнадцатого века или первая двадцать первого, не разнились. Был юный Даниель жизнерадостен, решителен, при этом упрям и замкнут. Отличался живостью характера, независимым нравом, повышенным чувством справедливости, от которого он еще очень настрадается в жизни. В одном из номеров своей газеты «Обозрение» («A Weekly Review of the Affairs of France») позднее отметит:
«Подравшись с одним мальчишкой и сбив его с ног, я вдруг понял, что такое благородство, понял, что нельзя бить противника, когда он лежит на земле».
А еще был самолюбив, хвастлив, скромностью не отличался – он, и повзрослев, на похвалы себе не скупился, как, кстати, и его герой Робинзон Крузо. Умел настоять на своем, дать, если что, сдачи и пользовался у сверстников уважением, не раз выручал друзей из беды. Был необычайно любопытен: «Я любопытствовал обо всём на свете», – скажет он о себе годы спустя. Любопытен и энергичен, называл себя «фонтаном энергии».
«Голова моя наполнялась планами и проектами, совершенно несбыточными»[6],
– это Дефо скажет о Робинзоне, но с тем же успехом мог бы сказать и о себе.
Даниель, шалун и драчун, эдакий Гаврош, проводивший на улице бо́льшую часть времени, отца своего ослушаться не решался. Джеймс был человеком здравомыслящим, при этом по-пуритански суровым, принципиальным и на расправу скорым. Покорно, жертвуя желанным уличным досугом, Даниель, по настоянию Джеймса Фо, часами переписывал Библию – других книг набожный глава семьи дома не держал. Внушал сыну:
«Не ленись, переписывай Слово Божье! Не ровен час явятся католики и сожгут наше протестантское Священное Писание».
Переписывать Библию, в первую очередь Пятикнижие, у нонконформистов было принято. Даниель делал это не без удовольствия и знал его назубок, ничуть не хуже Джона Беньяна, своего старшего современника и наставника.
Зато с матерью, Алисой Фо, женщиной смирной и покладистой, он считался далеко не всегда.