«Коль скоро я изучил историю древней Англии, то счел необходимым изучить также и историю Англии современной. И с этой целью совершил три или четыре путешествия по всему острову, тщательно исследуя и беспристрастно наблюдая за всем тем, что представляет интерес во всех городах и графствах, через которые лежал мой путь… Читая “Британию” Кэмдена и некоторые другие книги, в которых повествуется об истории и географии, я обратил внимание, что в этих книгах много говорится о знати и очень мало – о простых людях, как они живут, чем занимаются и т. д.».
Еще в детстве, напомним, Даниеля называли «фонтаном энергии». Не иссяк этот фонтан и с возрастом: чего только не придумывал, чем только не промышлял этот сверхдеятельный, увлекающийся, азартный человек. Причем многое – себе в убыток: скажем, изобретение водолазного колокола, который можно будет, мечтал фантазер Фо, точно член свифтовской Большой Академии в Лагадо, использовать для подъема товаров с затонувших кораблей. До такого не додумается даже смышленый и изобретательный Робинзон Крузо. И в своем авантюризме, увлеченности Фо отдает себе отчет:
«Голова моя наполнялась планами и проектами, совершенно несбыточными при тех средствах, какими я располагал».
Его, впрочем, это не останавливало.
Терпел убытки, разорялся и вновь богател, со свойственной ему дотошностью однажды подсчитал:
«Тринадцать раз становился богат и снова беден».
Но не унывал – и даже в страшном сне не мог себе представить, что очень скоро ему предстоит, как пишут в шпионских романах, «лечь на дно».
В отечестве меж тем не всё благополучно.
В 1678 году Лондон охватывает паника, нечто вроде массовой истерии – страх папистского заговора. Раздул этот страх, который, понятно, лег на благодатную почву, некий Титус Оутс – авантюрист, проходимец, профессиональный провокатор. Вечерами по столице, едва оправившейся от чумы, войны и пожара, страшно было ходить: не ровен час нападут коварные, до зубов вооруженные католики, которые – в мгновение ока распространилась молва – прячутся за каждым домом.
Даниель, человек, как и его отец, здравомыслящий, да и не робкого десятка (сказано же в «Робинзоне»: «Ничто не делает человека таким жалким, как пребывание в беспрерывном страхе»), вооруженных шпагами и пистолетами папистов боялся не слишком, однако и он не выходил из дома без кистеня – оружия, как он шутил, «протестантского, не то что эти глупые шпаги и пистолеты».
Однажды, зайдя в таверну, он услышал леденящую душу историю о том, как несколько французов, мракобесов и отъявленных негодяев, попытались выкопать и унести с площади национальную святыню – Монумент авторства Кристофера Рена в память о Великом лондонском пожаре 1666 года. Неслыханное кощунство!
« – Если б не караульные, их остановившие, они бы, – рассказывал, распалившись за кружкой пива, живой свидетель этого в высшей степени экстраординарного события, – увезли бы наш памятник в Париж.
– Пойдите на площадь, – сказал собравшимся в таверне Даниель, внимательно выслушав эту “правдоподобную” историю, – и вы убедитесь, что монумент уже закапывают обратно в землю.
Среди собравшихся в таверне, – закончил он свой рассказ, – не нашлось ни одного, кто бы воспользовался моим предложением».
Имела ли место эта история в действительности – или молодой Фо пересказывал расхожий анекдот тех дней? Ответить на этот вопрос нелегко. Отличить правду от вымысла, когда имеешь дело с Дефо, задача не из простых.
Интрига Титуса Оутса была далеко не первой охотой на «католических ведьм». Годом раньше, в августе 1677 года, прошел слух (какими только слухами не полнилась в те годы английская земля!) о раскрытии очередного католического заговора. Парламент отреагировал молниеносно: члены обеих палат дружно взялись за подготовку закона об изгнании из Англии всех католиков, в том числе самой королевы, богомольной дочери португальского короля принцессы Браганской. Да что там королевы! Тем же летом на лондонской улице, неподалеку от королевского дворца, в карету Карла II, чьи католические симпатии ни для кого не были секретом, полетели камни, раздались крики: «Смерть папистам!».
Тогда-то все и заговорили о жившем «без всякой славы» тридцатилетнем Джеймсе Скотте, герцоге Монмуте, незаконном сыне Карла II от его фаворитки – одной из многих – Люси Уолтерс. Монмут – истинный протестант, он воспитан в пуританской вере, он настоящий, образцовый англичанин и англиканин, воин, спортсмен – пусть же после смерти своего отца правит нами! Он, а не младший брат Карла, продажный папист герцог Йоркский, – решил парламент, за что в январе 1681 года был за вольнодумство в очередной раз распущен.
Стоило Джеймсу, герцогу Йоркскому, стать после смерти брата Яковом II, как он, ярый католик, куда более ревностный папист, чем его брат, взялся за восстановление в стране римско-католической веры. После мнимой католической угрозы, которой пугал добропорядочных богомольных протестантов Титус Оутс, не пройдет и нескольких лет, как папистский заговор перестанет быть фикцией, продуктом воспаленного англиканского воображения, и получит поддержку, причем не из Рима, Мадрида или Парижа, а прямиком из королевского дворца. Яков приблизил к себе находившихся в опале католиков, в том числе членов парламента и видных военачальников. Вернул католические догматы и обряды. Пригрел – коварный ход! – раскольников, тем самым еще решительнее отторгая их от англикан по принципу «Чума на оба ваши дома». В стране, как встарь, возводились придорожные часовни, открывались иезуитские колледжи, католики получили желанный доступ в Оксфорд и Кембридж. Сам же Яков в первое же воскресенье после восшествия на престол демонстративно, на глазах у всего Лондона, отправился к мессе. Париж и Мадрид рукоплескали.
В 1685 году, спустя всего полгода после смерти «старого волокиты», как прозвали в народе Карла II, бежавший из страны после коронации Якова Монмут, «протестантский герцог», как его нарекли, высаживается в графстве Дорсет с отрядом в 150 человек. По пути к Бриджуотеру его армия, состоявшая в основном из крестьян, йоменов, подмастерьев, живших в Девоне и Сомерсетшире, буквально за несколько дней увеличивается до семи тысяч. Монмут объявляет себя королем и во всеуслышание призывает англичан расправиться с Яковом, «папским холуем».
Успех, однако, оказывается скоротечен. Спустя всего месяц, в июле того же 1685 года, неорганизованное, необученное воинство мятежного герцога, вооруженное косами, цепами и дубинками, сталкивается под Седжмуром с регулярной армией – и 6 июля терпит сокрушительное поражение.
Бунтовщики повержены, разбегаются кто куда, их отлавливают и безжалостно наказывают: более 300 человек вешают, многих продают в рабство за океан и, если поступил донос – а в доносах не было недостатка, – лишают имущества. Из пойманных не был помилован ни один: измена родине. «Протестантского герцога» находят в придорожной канаве, отвозят, несмотря на чистосердечное раскаяние и слезную мольбу даровать ему жизнь, в Тауэр – и спустя десять дней обезглавливают.
Среди вставших на сторону Монмута – и галантерейщик, оптовый торговец, нонконформист Даниель Фо.
И тут мы в очередной раз ступаем на зыбкую почву непроверенных сведений, «правдоподобного вымысла», которым так мастерски владел сам Дефо. Одни биографы – среди них наш Дмитрий Урнов – говорят, что Даниеля видели «среди бунтовщиков, в седле и при оружии». Что впервые Дефо повстречал герцога задолго до мятежа, на ипподроме близ Элсбери; он тогда восхитился жокейской выправкой, сноровкой королевского бастарда. Одни утверждают, что Даниель не раз говорил, не таясь, о своей преданности Монмуту, о том, как высоко его ставит. Другие – что Дефо всегда знал герцогу цену, считал лжецом, пустым болтуном и трусом.
Сам Дефо не раз писал о причинах поражения восстания, сокрушался, что герцог, пусть он и не высоко его ставил, не взял верх:
«Помню, как многие откровенно выражали герцогу Монмуту сочувствие, но если бы хоть половина из них столь же рьяно присоединилась к нему с оружием в руках, его не разбили бы на Седжмурской пустоши!»
Писал о том, что Монмут мог бы победить, если бы вовремя подоспела помощь, если бы герцог обеспечил примкнувших к нему мятежников оружием и людскими резервами, если бы повел за собой людей. О том, что, если бы не темное время суток и не река, которую герцог не успел форсировать, королевская армия была бы повержена. Если бы да кабы…
Битву Монмута с королевскими войсками у Седжмура Дефо действительно описал обстоятельно и не один раз, – но не с чужих ли слов? И если он и впрямь, руководствуясь, точно квакеры, «внутренним озарением», участвовал в боях на стороне Монмута, почему, в таком случае, остался цел и невредим, не разделил печальной участи своих товарищей, в том числе и «ньюингтонских мучеников» – казненных соучеников? Ведь – перейдем на современный сленг – гребли под завязку. И не только в Дорсете, но и в близлежащих графствах, да и в Лондоне, где жил Даниель, тоже. Почему Дефо не постигла участь его тогдашнего близкого друга, а впоследствии злейшего врага, свободолюбца и блестящего острослова-памфлетиста Джона Татчина, которого приговорили к унизительной «гражданской» (по-нашему говоря) казни? Нет, шпагу над головой, как было с Достоевским, у Татчина не ломали, не посылали, за их отсутствием, в рудники, не продавали в рабство в Америку, куда месяцами «транспортировали» бунтовщиков, точно чернокожих невольников из Африки, в задраенных трюмах и где осужденные должны были бесплатно отработать на плантациях семь лет, после чего имели право вернуться на родину. Его приговорили – всего-то! – к семи годам тюрьмы и к ежегодному избиению кнутом на рыночных площадях в Дорсетшире. Татчин слезно просил предать его смерти, как и многих мятежников, но в этом ему было отказано. Его величество король милостив.