Как мы уже говорили, Грандкорт своими замечаниями вызывал в душе жены то чувство, которое хотел бы с равнодушным видом подавить. Один из таких моментов имел отношение к Майре. Гвендолин не оставила мысли об уроках пения, видя в них исполнение совета Деронды, и однажды утром за завтраком, подняв глаза от тарелки с креветками, которые не ела, произнесла:
– Пока мы в городе, я хочу брать уроки пения.
– Зачем? – апатично спросил Грандкорт.
– Зачем? – эхом повторила Гвендолин. – За тем, что я не могу есть фуа-гра, от которого сразу хочется спать, не могу курить, не могу ездить в клуб, чтобы испытать желание поскорее оттуда уйти. Я хочу развеять скуку. Какое время кажется тебе удобным? Пока ты занят юридическими и прочими делами, я буду брать уроки у этой маленькой еврейки, чье искусство вызывает бурный восторг.
– Любое, какое пожелаешь. – Отодвинув тарелку, Грандкорт откинулся на спинку стула и посмотрел на жену взглядом ящерицы, не переставая при этом теребить уши сидящего на коленях крошечного спаниеля (Гвендолин невзлюбила собак за то, что они к нему подлизывались). – Не понимаю, с какой стати леди учиться пению? – продолжил он лениво. – Любители выставляют себя на посмешище. Леди не должна рисковать петь на публике, а слушать ее вопли дома тем более не хочется.
– Я люблю откровенность. Именно в ней заключено огромное обаяние мужа, – отозвалась Гвендолин, характерным движением вскинув подбородок и подняв на вилке креветку. Смотреть в ее вареные глаза оказалось приятнее, чем в глаза Грандкорта. – И все же, – добавила она, проглотив унижение, – надеюсь, ты не будешь против, если мисс Лапидот выступит на нашем вечере четвертого числа? Я думала ее пригласить. Ты же знаешь: она пела у леди Брэкеншо и у леди Рэймонд, – а они придают музыке большое значение. Мистер Деронда – сам музыкант и первоклассный знаток – говорит, что для домашних концертов трудно представить пение лучше, чем у нее. По-моему, его мнению можно доверять.
Таким образом Гвендолин хотела метнуть в огород мужа маленький камешек.
– Очень неприлично со стороны Деронды повсюду расхваливать эту особу, – безразличным тоном заявил Грандкорт.
– Неприлично? – покраснев, воскликнула Гвендолин и снова посмотрела на мужа. Пораженная откровенным намеком, она даже не задумалась о том, что обвинение может быть ложным.
– Да. Тем более что леди Мэллинджер оказывает ей покровительство. Ему следовало бы держать язык за зубами. Мужчины отлично понимают, что их связывает.
– Те мужчины, которые судят о других по себе, – резко отозвалась Гвендолин и тут же побледнела от ужаса.
– Разумеется. И женщина должна принять их суждение, иначе с головой окунется куда не следует, – ответил Грандкорт, сознавая, что пытает жену клещами. – Полагаю, ты считаешь Деронду святым.
– Бог мой! Конечно, нет! – возразила Гвендолин, призывая на помощь всю свою выдержку. – Я считаю его не таким чудовищем, как многие другие.
Она встала, неспешно отодвинула стул и вышла из комнаты с видом пьяного, который хочет казаться трезвым. Запершись в спальне, она медленно опустилась в кресло и некоторое время сидела неподвижно. Даже прочитав письмо миссис Глэшер, она не испытала более жестоких чувств, чем сейчас. Внезапно Деронда перестал быть тем, кого она в нем видела, и превратился в призрака. Прежде чем Гвендолин успела задуматься, правда это или вымысел, призрак охватил ее, подобно боли, и лишил способности сопротивляться, напомнив, на каком шатком основании держится ее вера в Деронду, как мало она знает о его жизни, как наивно ее откровение. Его упреки и суровость показались такими же отвратительными, как вся поэзия и возвышенные теории, в чем бы они ни заключались, а красивое лицо предстало маской, самой неприятной из всех свойственных мужчинам.
Все эти чувства и мысли пронеслись со скоростью болезненного сна, а порыв к сопротивлению чрезвычайно напомнил пробуждение. Неожиданно из-за затянувших небо тяжелых мрачных туч выглянуло солнце и согрело ее, сидевшую в каменной неподвижности. Гвендолин слегка пошевелилась и огляделась: за пределами дурного сна существовал мир, а сон ничего не доказывал. Гвендолин встала и, как делала всякий раз, когда хотела освободиться от тяжелого чувства, принялась ходить по комнате, наслаждаясь потоком солнечного света.
– Это неправда! Какая разница, что думает о нем Грандкорт?
Эти слова она повторила несколько раз подряд, но вера к ней не вернулась: это был всего лишь отчаянный крик веры, задавленной нестерпимым удушьем. Разве могла Гвендолин и дальше жить в этом состоянии? Повинуясь одному из настойчивых порывов, она стала обдумывать действия, посредством которых могла убедиться в том, в чем хотела убедиться. Отправиться к леди Мэллинджер и расспросить о Майре? Написать Деронде, чтобы обвинить во лжи, пороке и разрушении мира? Ему Гвендолин не боялась излить горькое негодование своего сердца. Нет, лучше сразу поехать к Майре. Этот план показался более практичным и быстро превратился в единственно возможный. Повод был: пригласить Майру выступить на вечере четвертого числа. А что сказать еще? Как оправдать визит? Об этом Гвендолин не задумывалась – слишком спешила. Если то, что сводило ее с ума, действительно существует, надо немедленно положить этому конец, а что получится – неважно. Она позвонила и спросила, уехал ли уже мистер Грандкорт. Узнав, что уехал, заказала экипаж и начала одеваться, а потом спустилась в гостиную и принялась ходить взад-вперед, не узнавая себя в зеркалах и ничего не замечая в своей золоченой клетке. Скорее всего муж узнает, куда она ездила, и найдет способ наказать. Ну и пусть. В эту минуту она ничего не боялась и хотела лишь одного: удостовериться, что не ошиблась в своем доверии Деронде.
Через несколько минут Гвендолин с беспокойно бьющимся сердцем уже ехала в экипаже, но не замечала, что происходит вокруг – точно так же, как осужденный не замечает коридоров и лестниц по пути в зал суда, – до тех пор, пока не оказалась в гостиной и не осознала, что из соседней комнаты доносится голос Деронды. Внезапное волнение испугало Гвендолин, и она расстегнула перчатки, чтобы тут же снова застегнуть. Так продолжалось до той минуты, пока в гостиную не вошла Майра – совершенно спокойная, с приветливой улыбкой. Облик ее принес облегчение, и, молча подав ей руку, Гвендолин нашла в себе силы улыбнуться в ответ. Голос Деронды по-прежнему звучал в соседней комнате, вселяя смутное ощущение, что правда не так страшна, как кажется. Майра смотрела на нее в безмолвном ожидании. Гвендолин заговорила негромко и даже немного смущенно:
– Возможно, мой визит вызвал у вас недоумение. Наверное, мне следовало написать, но захотелось пригласить лично.
– Увидеть вас приятнее, чем получить письмо, – ответила Майра, удивляясь изменившимся манерам «герцогини Ван Дейка», как называл миссис Грандкорт Ганс.
Свежий цвет и спокойствие лица Майры представляли поразительный контраст с бледными, взволнованными чертами красавицы в изящной шляке, украшенной пером.
– Я думала, – продолжила Гвендолин, – по крайней мере, надеялась, что вы не откажетесь выступить в нашем доме четвертого числа, на таком же вечере, как у леди Брэкеншо. Я буду вам чрезвычайно признательна.
– Я всегда счастлива петь для вас. В десять? – ответила Майра, вновь удивившись, что Гвендолин пришла в еще большее смущение.
– В десять, пожалуйста, – подтвердила она и умолкла, почувствовав, что больше ей сказать нечего.
Но уйти Гвендолин не смогла. Встать и попрощаться оказалось невозможно. В ушах звучал голос Деронды.
– Мистер Деронда находится в соседней комнате? – спросила она наконец.
– Да, – ответила Майра прежним спокойным тоном. – Занимается ивритом с моим братом.
– У вас есть брат? – удивилась Гвендолин, совершенно забыв, что слышала историю Майры от леди Мэллинджер.
– Да, мой дорогой брат болен чахоткой, а мистер Деронда – его лучший друг, так же как и мой, – ответила Майра с жаром.
– Скажите, – почти шепотом произнесла Гвендолин, взяв Майру за руку, – скажите мне правду. Вы уверены в его добродетели? Вам ничего не известно о его порочности? Грехи, в которых обвиняют его люди, ложь?
Могла ли гордая самоуверенная женщина вести себя так по-детски наивно? Но странные слова не вызвали в душе Майры других чувств, кроме торжественного негодования. С неожиданным огнем в глазах и дрожью в голосе она проговорила:
– Что за люди обвиняют его в пороке? Я не поверила бы в его греховность, даже если бы услышала о ней из уст ангела. Он нашел меня, когда я была смертельно несчастна – настолько, что хотела утопиться. Увидев меня, вы приняли бы меня за нищенку, а он отнесся ко мне как к дочери короля: отвез к лучшим на свете женщинам, разыскал моего брата, а теперь почитает его, несмотря на бедность. И брат высоко чтит мистера Деронду. А это дорогого стоит, – добавила она, гордо вскинув голову, – потому что брат мой глубоко образован и мыслит возвышенно. Мистер Деронда говорит, что на свете мало равных ему людей.
В последних словах Майры слышался гнев, направленный на всех, кто усомнился в безупречной добродетели Деронды, в том числе и на Гвендолин, однако та даже не заметила, что Майра сердится, так как не осознавала ничего, кроме главного: Деронда и его жизнь так же мало напоминают представление о нем Грандкорта, как светлое деревенское утро – туманное лондонское, отравленное копотью и газом. Гвендолин сжала руку Майры и торопливо прошептала:
– Спасибо, спасибо. – И, с трудом сознавая, что говорит, добавила: – Мне пора идти. Увидимся четвертого числа. Чрезвычайно вам признательна.
Майра, открывая ей дверь, удивилась, почему она вдруг приняла такой холодный, высокомерный вид.
Действительно, Гвендолин не питала пылких чувств к той, от кого получила облегчение. Необходимость опровергнуть слова Грандкорта о Деронде не позволяла ей думать ни о чем другом, но едва получив удовлетворение, она поспешила уйти, внезапно осознав нелепость собственного присутствия в этом доме и испугавшись, что Деронда ее увидит.