Среди доводов, побуждавших Гвендолин повиноваться судьбе, одним из главных было инстинктивное болезненное осознание, что, бросив мужа, она расстанется и с Дерондой. Вспоминая свое поведение с ним и представляя себя разведенной женщиной в сомнительном положении, она испытывала острое смущение. Что бы он сказал, узнав все? Скорее всего посоветовал бы терпеть все невзгоды, если она не была уверена, что, избрав другой путь, может стать лучше. В какую женщину ей предстоит превратиться, даже если бы и удалось достигнуть этой призрачной свободы? В одинокую, уставшую от жизни, вызывающую сомнительную жалость. «Сбежавшая» миссис Грандкорт окажется существом еще более достойным презрения, чем Гвендолин Харлет, вынужденная учить дочерей епископа под присмотром миссис Момперт.
Она больше ни разу не взглянула на принесенную Лашем бумагу, а прежде чем позвонить горничной, спрятала листок в оказавшемся под рукой дорожном несессере, гордо сдержав любопытство относительно назначенной ей доли наследства. Гвендолин чувствовала, что в сознании мужа и его наперсника она была подлым созданием, готовым принять замужество и богатство на любых условиях, какими бы бесчестными и унизительными они ни оказались.
День за днем, неделя за неделей мысли двигались по одному и тому же кругу. На смену маю пришел июнь, а миссис Грандкорт по-прежнему оставалась на своем месте, появляясь в обществе с привычной грацией, красотой и очарованием. Стоит ли удивляться тому, что ее душевное сопротивление скрывалось под маской внешней покорности? Подобное явление встречается довольно часто, и многие шумно и неустанно объясняют это длинным рядом сложных причин, хотя, в сущности, они мирятся с жизнью только потому, что при ближайшем рассмотрении она оказывается наименее неприятной, чем другие возможные для них положения. Бедная Гвендолин имела слишком много и в то же время слишком мало ума и достоинства, чтобы стать исключением. Так что нет ничего странного в том, что Деронда отметил новую жесткость в ее взгляде и манерах, призванную изо дня в день скрывать чувства.
Так, однажды утром, проезжая верхом по Роттен-Роу вместе с Грандкортом, Гвендолин заметила стоящую на повороте темноглазую даму с маленькой девочкой и светловолосым мальчиком и сразу узнала в них тех, кто стал ее вечной болью. Лошади только что перешли с рыси на шаг. Гвендолин не хватило мужества сделать что-нибудь иное, кроме как отвести взгляд от пронзительных темных глаз, а муж с каменным лицом проехал мимо непрошеных зрителей.
Она ощутила волну гнева, смешанного со стыдом. С губ были готовы сорваться слова: «Ты мог бы по крайней мере приподнять шляпу», – но так и остались непроизнесенными. Если Грандкорт в ее присутствии решил игнорировать ту, чье место она заняла, разве позволено ей упрекать его? Гвендолин промолчала.
Миссис Глэшер оказалась на этом повороте далеко не случайно. Она приехала в город под предлогом покупок детям и сочла необходимым встретиться с Лашем, который утешил ее заверениями, что победа, в конце концов, возможна и что достаточно сохранять спокойствие, чтобы увидеть, как брак так или иначе распадется, а ее сын станет законным наследником. Миссис Глэшер встретилась и с Грандкортом, который, как всегда, велел вести себя разумно, пригрозив наказать, если она устроит скандал, и выразил готовность быть щедрым более обыкновенного, тем более что полученные от сэра Хьюго деньги за Диплоу располагали к широким жестам. Смягченная благоприятными перспективами, Лидия, однако, не смогла отказать себе в удовольствии появиться перед Гвендолин в облике горгоны Медузы. Так гадюка, выброшенная за забор, все же высовывает свое жало, хотя ее яд уже бессилен. Узнав у Лаша время, когда Гвендолин совершала верховые прогулки, в течение нескольких дней Лидия появлялась на своем посту, даже рискуя разозлить Грандкорта. Разве она не имела права погулять с детьми в парке?
Призрак горгоны Медузы оказался более действенным, чем Лидия могла представить. Гвендолин испытала глубокое потрясение, увидев, что Грандкорт игнорирует не только женщину, которая когда-то была ему ближе всех на свете, но и своих детей. В то же время мрачный образ женщины, отверженной обществом, пролил свет на ее собственное будущее и усугубил страх за свою судьбу. Любой ведущий к одиночеству шаг вызывал отторжение. Что могло освободить ее от внешне безупречных, но ненавистных уз, которые она не осмеливалась разорвать? Что, кроме смерти? Но смерти не своей. Гвендолин не могла думать о собственной смерти как о близкой реальности и рисовать в воображении вступление в неведомый мир. Более возможной – и все же маловероятной – ей казалась смерть Грандкорта. Но мысль о том, что освободить ее от деспотической власти и укоров совести может только смерть мужа, пришла к Гвендолин вместе с осознанием того, что это освобождение для нее невозможно. Нет! Она видела Грандкорта живущим вечно и вечно подавляющим ее волю. Впрочем, ей было страшно даже думать о его смерти: словно во сне, Гвендолин мерещилось, что за подобные греховные помысли Грандкорт задушит ее собственными руками.
Через несколько дней после встречи с миссис Глэшер в парке Гвендолин была приглашена на грандиозный концерт у Клезмера, который теперь жил в одном из роскошных домов на Гросвенор-сквер. Гвендолин ждала этого события, поскольку не сомневалась, что встретит там Деронду, и раздумывала, как рассказать ему о своем положении, не говоря прямо то, что никогда не решилась бы озвучить, но в то же время чтобы он все понял.
Однако, как нарочно, на вечере у Клезмера Деронда держался в стороне, в то время как она едва ли не демонстрировала нетерпение к каждому, с кем разговаривала. Когда же наконец Деронда оказался рядом, выяснилось, что сэр Хьюго и миссис Рэймонд прочно обосновались неподалеку и могли услышать каждое слово. Ничего страшного: главное, что поблизости не было мужа. Раздражение быстро переросло в приступ отваги, и Гвендолин с высокомерной вседозволенностью заявила:
– Мистер Деронда! Хочу, чтобы вы навестили меня завтра между пятью и шестью часами.
– Непременно, – последовал немедленный ответ.
Спустя некоторое время Деронда решил, что отправит Гвендолин записку с отказом и извинениями. Он всегда избегал визитов в дом Грандкорта, но в то же время боялся сделать шаг, способный обидеть Гвендолин. Неважно, чем был бы мотивирован его отказ: проявлением безразличия или имитацией безразличия, – в обоих случаях он оказался бы в равной степени обидным, поэтому Даниэль исполнил обещание.
Сославшись на плохое самочувствие, Гвендолин отказалась от верховой прогулки, когда лошади уже стояли у крыльца. Она опасалась, что муж решит тоже остаться дома, однако Грандкорт принял объяснение безоговорочно и уехал.
Оставшись в одиночестве и распорядившись не принимать никого, кроме мистера Деронды, Гвендолин начала сомневаться в правильности своего поступка. Скоро он явится, и придется говорить вовсе не о пустяках: то, что она в течение нескольких часов готовилась ему сказать, вдруг показалось невозможным произнести. Впервые робость удерживала ее от откровенного разговора. Сейчас, когда было уже слишком поздно, Гвендолин испугалась, что Деронда может счесть ее приглашение непристойным: в таком случае она падет в его глазах, – но уже через минуту отбросила эту невыносимую мысль, считая ее свидетельством пагубного влияния мужа. Грандкорт непременно сказал бы, что она ставит себя в нелепое положение, и это обстоятельство гарантировало, что подобное суждение не могло прийти в голову Деронде. Насколько велико было ее волнение, доказывал один поступок, на который Гвендолин никогда не решилась бы прежде. Увидев себя в одном из высоких зеркал, она отметила, что ее белоснежная шея выглядит особенно красивой на фоне черного платья. Быстро отвернувшись, Гвендолин бросилась в будуар, схватила лежавшую в кресле черную кружевную накидку и поспешно надела ее на голову, оставляя открытым только лицо. Ей казалось, что демонстративное презрение к собственной внешности освободит ее от нервозности, а также уничтожит всякое подозрение в кокетстве.
Когда объявили о появлении мистера Деронды, Гвендолин стояла в центре комнаты. Едва он вошел, она почувствовала, что по какой-то причине он тоже не таков, как всегда. Определить, в чем именно заключалась перемена, оказалось непросто, но одно не оставляло сомнений: он выглядел не таким жизнерадостным, как обычно, а говорил с заметным усилием. Оба произнесли краткие слова приветствия и умолкли. Гвендолин не села, а облокотилась на высокую спинку кресла; Деронда остановился напротив нее. Оба не знали, что сказать, и хотя мысли Даниэля витали далеко от Гвендолин, в его смущении она естественным образом видела отражение собственного смятения.
– Должно быть, мое приглашение кажется вам странным, – наконец робко произнесла она. – И все же я хочу кое о чем вас спросить. Вы назвали меня невежественной. Это правда. Но что же еще я могу сделать, кроме как обратиться к вам за помощью?
В этот момент она почувствовала, что произнести выстраданные слова совершенно невозможно. Ее волнение заставило Деронду встревожиться, и, предчувствуя новую вспышку, он с печальной нежностью в голосе произнес:
– Я сожалею лишь об одном: о том, что могу принести вам так мало пользы.
Эти слова придали Гвендолин смелости, и она поспешно, словно подгоняя себя, заговорила:
– Я хотела сказать, что постоянно думаю о вашем совете, но все напрасно. Я не могу измениться, потому что окружающая обстановка порождает во мне дурные чувства… Мне приходится жить по-прежнему… И невозможно ничего исправить. Все впустую! – Она на миг умолкла, чувствуя, что не находит нужных слов, но тут же сбивчиво заговорила снова: – Но если я продолжу жить по-старому, то стану еще хуже. А я не хочу становиться хуже. Я хочу стать такой, какой вы желаете меня видеть. Я знаю, что есть хорошие люди, способные наслаждаться великими вещами, а я – презренное создание. Я чувствую, что становлюсь порочной оттого, что ненавижу людей. Я хотела бежать, но не смогла. Слишком многое меня удерживает. Возможно, вам кажется, что мне все безразлично. Но это не так. Я все чувствую и всего боюсь. Я боюсь стать грешницей. Скажите, что мне делать?