Гвендолин забыла обо всем, кроме своего несчастного положения, которое пыталась представить Деронде в этой сбивчивой речи. Слез не было, и глаза сияли сухим лихорадочным блеском, а в голосе слышалось сдавленное рыдание.
Испытанные в эту минуту чувства Деронда впоследствии называл ужасными. Слова казались ему такими же бесполезными для спасения Гвендолин, как бесполезно под натиском безжалостных волн спасать судно, терпящее бедствие в открытом море. Как он мог изменить горькую судьбу этого молодого создания? Деронда боялся что-нибудь произнести. Он перебирал в памяти подходящие слова, но все они казались только выражением беспомощного отчаяния. Прежде всего ему хотелось сурово произнести: «Признайтесь во всем мужу. Ничего от него не скрывайте», – но этот совет надо было развить подробно, чтобы Гвендолин его поняла, однако прежде чем Деронда успел произнести первое слово, дверь распахнулась, и в комнату вошел Грандкорт.
Чтобы убедиться в справедливости подозрения, Грандкорт специально вернулся раньше времени и застал поразившую его картину: страдальческое, по-монашески обрамленное черной накидкой лицо жены, и в трех шагах от нее стоит Деронда с таким печальным видом, словно созерцает смертные муки возлюбленной. Не выразив ни малейшего удивления, Грандкорт кивнул гостю, снова взглянул на Гвендолин и, пройдя мимо них, удобно устроился в кресле.
Увидев мужа, Гвендолин вздрогнула, однако не двинулась с места. В эту минуту она не могла притвориться и испытывала лишь тупое отчаяние оттого, что жизненно важный разговор так грубо прервался. Занавес опустился. Деронде, естественно, не оставалось ничего другого, как сохранять внешнее спокойствие и невозмутимость. Он понимал, что ждет Гвендолин после того, как супруг застал ее наедине с посторонним мужчиной, к тому же в состоянии глубокого волнения. Чувствуя, что, оставаясь дольше, он только укрепит возможные подозрения Грандкорта, Деронда лаконично произнес:
– Мне пора. До свидания.
Он протянул ей руку, и Гвендолин позволила ему пожать ледяные пальцы, однако не ответила на слова прощания.
Едва Деронда вышел из комнаты, она бросилась в кресло в ожидании наказания, но Грандкорт не сказал ни слова, вполне удовлетворенный тем, что раскрыл обман. Вечером они должны были отправиться на бал, но Гвендолин, сославшись на плохое самочувствие, отказалась, и Грандкорт, даже не ухмыльнувшись на жалобу жены, уехал один.
На следующее утро, за завтраком, он объявил:
– Собираюсь выйти на яхте в Средиземное море.
– Когда? – уточнила Гвендолин, и сердце ее вздрогнуло в радостной надежде.
– Послезавтра. Яхта стоит в Марселе. Лаш уже уехал, чтобы все подготовить.
– Можно мне пригласить к себе маму? – робко спросила Гвендолин. Мечта о покое и любви наполнила душу потоком утреннего света.
– Нет. Ты поедешь со мной.
Глава IX
Прощаясь с Гвендолин, Деронда не посмел сказать: «Я уезжаю, и мы долго не увидимся», – чтобы Грандкорт не подумал, что его отъезд имеет для нее какое-то значение.
Даниэль действительно собрался в путь при обстоятельствах столь значимых, что, отправляясь к Гвендолин с намерением исполнить обещание, находился в глубочайшем волнении. Утром сэр Хьюго отправил к нему на квартиру посыльного с запиской: «Явись сейчас же. Произошло нечто важное».
Войдя в кабинет, Деронда испытал глубокое облегчение: баронет встретил его с искренней нежностью, а не с печалью, как он в тревоге предположил.
– Ничто не расстроило вас, сэр? – проговорил Деронда скорее утвердительно, чем вопросительно, крепко пожав предложенную руку.
Глухим от волнения голосом сэр Хьюго ответил:
– Нет, Дэн, нет. Садись. Я должен сказать тебе нечто важное. – Проявление столь глубокого чувства было не свойственно баронету. – Мой мальчик, причин для огорчения нет. Во всяком случае, если ничто не расстроит тебя сверх меры. Но я не предполагал, что это – именно это – когда-нибудь произойдет, и потому не подготовил тебя к известию. Я никогда не рассказывал тебе о твоем рождении, но, как мог, старался, чтобы это обстоятельство не причинило тебе страданий.
Сэр Хьюго умолк, однако Деронда не мог произнести ни слова. Он боялся положиться на собственный голос, поскольку лучше всех осознавал, как много зависело от того момента, когда тайна перестанет быть тайной. Никогда еще сэр Хьюго не видел прекрасное молодое лицо таким бледным, а губы – сжатыми, словно в момент острой боли. Он заговорил еще осторожнее и мягче, как будто боялся ранить:
– Я исполнял желание твоей матери: она требовала сохранения тайны, – однако теперь изменила мнение и страстно хочет тебя видеть. Я отдаю в твои руки письмо, чтобы ты прочитал его в одиночестве. Здесь подробно описано, что тебе следует сделать, чтобы ее найти.
Сэр Хьюго протянул Даниэлю написанное на заграничной бумаге письмо, и Деронда тут же спрятал его в нагрудный карман, радуясь, что не придется его читать здесь и сейчас. Отразившиеся на лице Даниэля чувства не просто тронули баронета, а заметно нарушили его обычное самообладание. Сэр Хьюго не находил сил сказать что-нибудь еще, а душу Деронды переполнял вопрос, задать который было труднее всего на свете. И все же откладывать дальше он не мог. Настал сакраментальный миг. Если его упустить, то больше никогда не удастся восстановить атмосферу, позволяющую произнести самые важные слова и выдержать ответ. Несколько мгновений Деронда сидел неподвижно, потупив взгляд, и обоим казалось, что мысли витают в воздухе. Но вот он посмотрел на сэра Хьюго и с трепетным почтением, опасаясь даже косвенно выразить много лет скрываемый упрек, спросил:
– А мой отец тоже жив?
Ответ последовал немедленно:
– Нет.
В буре чувств, вызванной коротким словом, невозможно было отличить радость от боли.
Между тем сэр Хьюго также увидел прошлое в новом свете. После долгого молчания, во время которого Деронда чувствовал себя человеком, чья вера рухнула прежде, чем он принял другую религию, баронет проговорил, словно исповедуясь:
– Возможно, Дэн, я был не прав, сделав то, что сделал. Возможно, мне слишком нравилось обладать тобой единолично. Но если ты испытывал страдания, от которых я мог бы тебя избавить, то прошу прощения.
– Прощение давно с вами, сэр, – ответил Деронда. – Главное страдание всегда касалось другого человека, которого я никогда не знал, но теперь должен узнать. Оно не мешало мне испытывать к вам искреннюю привязанность, наполнявшую всю мою жизнь, сколько себя помню.
В едином порыве мужчины сомкнули ладони в долгом, горячем рукопожатии.
Часть седьмая. Мать и сын
Глава I
Вот то письмо, которое сэр Хьюго передал Деронде:
«Моему сыну, Даниэлю Деронде.
Наш с тобой добрый друг, сэр Хьюго Мэллинджер, уже сказал тебе, что я мечтаю о встрече. Здоровье мое слабеет, а потому я хочу успеть сказать тебе то, о чем так долго молчала. Пусть ничто не помешает тебе оказаться в Генуе, в отеле «Альберго дель Италия», к четырнадцатому числу этого месяца. Дождись меня там. Пока точно не знаю, когда я смогу приехать туда из Специи. Это зависит от ряда причин. Дождись меня, княгиню Хальм-Эберштейн. Привези с собой кольцо, которое подарил тебе сэр Хьюго. Я хочу снова его увидеть.
Сдержанное, сухое письмо не подсказало Деронде, что его ждет. Однако он не мог поступить иначе, кроме как принять сдержанность сэра Хьюго, словно не желавшего предвосхитить откровения матери. Больше того: выяснив, что все догадки насчет отцовства оказались ошибочными, Деронда опасался строить новые предположения, а решил мужественно принять правду, какой бы сложной она ни оказалась.
В подобном настроении он не хотел никому объяснять причину своего отъезда, особенно Мордекаю, на которого открытие тайны подействовало бы столь же драматично, как на самого Даниэля, хотя и несколько иначе. Если бы Деронда заявил: «Я еду, чтобы узнать правду о своем рождении», – Мордекай воспылал бы надеждой, способной причинить ему опасное волнение. Чтобы исключить предположения, Деронда объяснил поездку желанием сэра Хьюго и постарался говорить как можно равнодушнее, сообщив лишь, что не знает, когда вернется. Возможно, совсем скоро.
– Я попрошу, чтобы со мной побыл маленький Джейкоб, – печально проговорил Мордекай, пытаясь найти утешение.
– А я съезжу к Коэнам и договорюсь, чтобы мальчика отпустили к нам, – предложила Майра.
– Старуха ни в чем вам не откажет, – заверил ее Деронда и добавил, улыбнувшись Мордекаю: – Я рад, что вы ошиблись так же, как и я. Помните, как вы решили, что старшей миссис Коэн будет слишком тяжело видеть Майру?
– Я недооценил ее сердце, – согласился Мордекай. – Оказалось, что она способна радоваться цветению чужого сада, когда ее собственный засох.
– О, Коэны добрые, хорошие люди. Мне кажется, что все мы очень близки, – с улыбкой заметила Майра.
– А что бы вы почувствовали, если бы вашим братом оказался тот Эзра? – лукаво поинтересовался Деронда, слегка удивленный, что девушка так быстро и легко привязалась к людям, поначалу вызвавшим у него столько сомнений.
Майра посмотрела на него с легким удивлением, на миг задумалась и ответила:
– Мистер Коэн вовсе не плохой человек. Думаю, он бы никогда и никого не бросил.
Едва произнеся эти слова, она густо покраснела и, робко взглянув на Мордекая, тут же отвернулась. Майра вспомнила об отце: эта тема оставалась больной. Мысль, что он может их разыскать, часто ее мучила, превращая залитую солнцем улицу в темный лес, где из-за каждого куста выглядывало воображаемое привидение.
Деронда догадался, в чем заключалась невольная аллюзия, и понял причину смущения. Разве мог он не разделять чувств, которые сейчас стали ему ближе, чем прежде? Слова из письма матери подразумевали, что их встреча не будет утешительной. Наверное, именно поэтому письмо, приблизившее мать как живую реальность, одновременно отдалило ее от сыновней любви. Нежная тоска по той, чья жизнь могла нуждаться в его помощи и заботе; образ лишенной почтения и сострадания матери давно таился в его наблюдении за женщинами, рядом с которыми Даниэлю доводилось оказаться. Однако сейчас выяснилось, что образ матери мог соответствовать правде ничуть не больше, чем прежнее представление о сэре Хьюго. Удивительно, но, читая холодные строки матери, он неожиданно стал чувствовать к ней полное равнодушие. Туманная фигура с загадочной речью оттеснила образ, который, несмотря на неопределенность, постепенно стал для Деронды объектом нежности и тоски. Так что, когда он отправился в Геную, его мысли стремились не столько к матери, сколько к Мордекаю и Майре.