елезный характер.
Княгиня приняла величественную позу, словно готовилась отразить очередную попытку посягнуть на ее свободу.
– Твой отец был другим. Он совсем не походил на меня: нежный, любящий. Я сразу поняла, что смогу им управлять, так что, прежде чем выйти замуж, тайно заставила его пообещать не препятствовать моему стремлению стать артисткой. Во время свадьбы отец уже стоял на краю могилы, но давно решил выдать меня замуж за кузена Эфраима. А когда воля женщины так же сильна, как воля обладающего властью мужчины, то приходится прибегать к хитрости. Я знала, что, в конце концов, поступлю по-своему, но для этого надо было изобразить повиновение. Я испытывала благоговейный страх перед отцом – всегда, с раннего детства, и перебороть его было невозможно. Но в то же время я ненавидела свой страх и мечтала открыто проявить волю, однако никогда не могла это сделать. Я не могла даже представить, что отважусь выступить против отца и одержу победу. А рисковать я никогда не умела.
Последние слова прозвучали с трагическим пафосом, после чего княгиня умолкла, как будто сонм воспоминаний помешал продолжить рассказ.
Деронда слушал ее со смешанными чувствами. Сначала откровенная холодность матери оттолкнула его, а ее слова вызвали негодование. Затем он стал смотреть на нее с состраданием и уважением к необыкновенной силе ее характера, как если бы сейчас перед ним сидела не мать, а взывающая к сочувствию посторонняя женщина. И все же сохранить хладнокровие оказалось невозможно: Деронда дрожал при мысли, что последующие слова могут вызвать еще большее отвращение. Очень хотелось попросить, чтобы она ограничилась лишь необходимыми сведениями. А потом пришли восхищение и желание внимательно ее слушать.
– Где жил мой дед? – спросил Деронда, желая навести мать на интересовавшие его подробности.
– Здесь, в Генуе: его предки искони жили в этом городе, – но он побывал во многих странах. Здесь я вышла замуж.
– А вы наверняка жили в Англии?
– Моя мать была англичанкой. Точнее, жившей в Англии еврейкой португальского происхождения. Там отец на ней женился. Определенные обстоятельства этого брака решительно повлияли на мою жизнь: ради женитьбы отец изменил собственные планы. Сестра матери была певицей, но впоследствии вышла замуж за английского купца, партнера генуэзского торгового дома, и переехала сюда. Мама умерла, когда мне было восемь лет, и отец позволял мне подолгу жить у тети и учиться под ее присмотром. Казалось, в то время его вовсе не пугало, что она поощряет мое желание тоже стать певицей. Но в этом проявлялась характерная черта отцовского характера, с которой я потом сталкивалась снова и снова: он никогда не опасался последствий, так как не сомневался, что при желании сможет их предотвратить. Прежде чем тетя уехала из Генуи, я успела получить достаточное образование, чтобы природное дарование певицы и актрисы раскрылось в полной мере. Отец до конца не понимал, что произошло, хотя знал, что меня учили музыке и пению, причем успешно. Это обстоятельство не значило для него ровным счетом ничего: он не сомневался, что я беспрекословно покорюсь его воле. А воля отца требовала выйти замуж за Эфраима – единственного представителя его семейства. Я не хотела выходить замуж. Придумывала всевозможные планы спасения, но, в конце концов, обнаружила, что смогу управлять мужем, и согласилась. Отец умер через три недели после свадьбы, и уже никто не мог мне помешать! – Эти слова княгиня произнесла с воодушевлением, однако после короткой паузы с горечью добавила: – Впрочем, теперь он торжествует. – Она задумчиво посмотрела на сына и заключила: – Ты очень похож на деда, только мягче, но есть в тебе и черты отца. Он посвятил всю жизнь мне: чтобы прислуживать мне, свернул банковское дело и закрыл ломбард, ради меня пошел против собственной совести. Он любил меня так, как я любила искусство. Позволь взглянуть на твою руку. Это кольцо твоего отца.
Деронда придвинул стул ближе и протянул руку, которая очень походила на миниатюрную руку княгини. Ощутив прикосновение маленькой ладони, увидев рядом лицо, так похожее на его собственное, Деронда дал волю почтительной нежности, возобладавшей над всеми остальными чувствами, и пылко воскликнул:
– Матушка! Допустите в свое сердце всех нас – и живых, и мертвых. Простите каждую обиду прошлого. Примите мою любовь.
Княгиня посмотрела на него скорее с восхищением, чем с нежностью, а потом поцеловала в лоб и печально произнесла:
– Я не отвергаю твоей любви, но сама уже не могу ничего дать.
Она выпустила его руку и вновь откинулась на подушки. Деронда побледнел от осознания, что его любовь отвергнута. Княгиня заметила это и грустно произнесла:
– Так будет лучше. Скоро нам предстоит вновь расстаться, и ты ничего мне не должен. Я не хотела, чтобы ты родился. Я рассталась с тобой по доброй воле. После смерти твоего отца я решила, что не свяжу себя иными узами, кроме тех, от которых смогу легко освободиться. Я была той самой Алькаризи, о которой ты наверняка слышал. Мое имя повсюду пользовалось магической славой. Мужчины наперебой ухаживали за мной. Сэр Хьюго Мэллинджер был одним из тех, кто желал на мне жениться. Он был безумно в меня влюблен. Однажды я спросила его: «Живет ли на свете мужчина, способный из любви ко мне исполнить мое желание и ничего не попросить взамен?» – «Что именно надо сделать?» – уточнил он, и я ответила: «Забрать моего сына, воспитать английским джентльменом и никогда не рассказывать ему о родителях». Тебе тогда исполнилось два года, и ты сидел у него на коленях. Сэр Хьюго ответил, что за такого мальчика готов дорого заплатить. Поначалу он решил, что это шутка, но я убедила его в искренности намерения, и он согласился, что ничего лучше для тебя и твоего будущего невозможно представить. Великая певица и актриса, конечно, королева, однако она не передаст сыну свой титул. Впоследствии я сделала сэра Хьюго опекуном твоего состояния. Да, так я поступила и радовалась удачному исходу. Отец превратил меня в рабыню. Его больше заботило рождение внука, чем мое собственное существование: я для него ничего не значила. Тебе предстояло стать таким же несгибаемым евреем, каким был он; исполнить его желание. Но ты был моим сыном, и пришло мое время решать твою судьбу. И я сказала, что ты не должен знать, что родился евреем.
– Обстоятельства последних месяцев заставили меня с радостью принять новость, что я родился евреем, – возразил Даниэль, снова поддавшись духу сопротивления. – Я чувствовал бы себя лучше, если бы с самого начала знал правду. Я всегда страдал от неизвестности, считая ее постыдной. Но нет позора в том, что твои родители – евреи. Позорно от них отречься.
– По-твоему, я должна стыдиться, что скрыла от тебя твое происхождение? – гневно воскликнула княгиня. – Но мне не стыдно, потому что причин для стыда нет. Я избавилась от еврейских лохмотьев и тарабарщины, заставлявших людей отворачиваться от нас как от прокаженных. Я спасла тебя от яростного презрения, преследовавшего еврейскую обособленность. Я не стыжусь, что сделала это, и до сих пор уверена, что поступила правильно.
– В таком случае зачем сейчас вы нарушили тайну? Последствия вашего поступка никогда не изгладятся. Зачем вы призвали сына и сообщили, что он еврей? – Казалось, откровения матери разбудили в Деронде дремавшее упрямство, свойственное евреям.
– Зачем? Ах, зачем?
Княгиня быстро встала, прошлась по комнате и остановилась перед сыном, который поднялся вслед за ней. Голос ее звучал глухо:
– Я не могу этого объяснить. Я могу только рассказать о том, что есть. Сейчас я люблю религию отца ничуть не больше, чем в молодости. Прежде чем выйти замуж во второй раз, я приняла крещение, чтобы стать такой же, как те люди, среди которых живу. Я имела право это сделать, поскольку не считала себя дикаркой, обреченной скитаться со своим племенем. Я никогда в этом не раскаивалась и сейчас не раскаиваюсь. И все же… – Она подошла к сыну ближе, а потом сделала шаг назад и застыла, словно решившись не поддаваться какому-то благоговейному страху, овладевшему ею. – Во всем виновата болезнь. Я не сомневаюсь, что именно из-за нее мои мысли постоянно переносятся в прошлое. Началось это больше года назад. У меня появились морщины, седые волосы – все пришло быстро. Порою боль напоминает агонию; думаю, так случится и сегодня ночью. Тогда кажется, что вся жизнь, которую я для себя выбрала, вся воля, все мысли покинули меня, оставив наедине с воспоминаниями. Уйти невозможно: боль вцепляется крепко. Детство, юность, день свадьбы, день смерти отца – дальше ничего нет. Потом меня охватывает ужас. Что мне известно о жизни и смерти? Что, если те понятия, которые отец считал «правильными», держат меня с непреодолимой силой? И даже сейчас сжимают горло. Что ж, я поступлю так, как он требовал. Я не могу сойти в могилу, не исполнив его приказа. Я хотела сжечь то, что он мне вручил, но не сожгла. Слава богу, не сожгла!
Заметно устав, она снова откинулась на подушки. Глубоко потрясенный страданиями матери, чтобы думать о чем-то другом, Деронда наклонился к ней и умоляюще произнес:
– Может быть, вам лучше отдохнуть? Давайте продолжим беседу завтра.
– Нет, – твердо отказалась княгиня. – Нельзя останавливаться на половине пути. Часто, когда болезнь дает передышку, я становлюсь прежней, но знаю, что вскоре это исчезнет. Я люблю сопротивляться – и сопротивляюсь, когда есть силы, – но как только силы уходят, какая-то другая правда хватает меня железной рукой, и даже в минуты облегчения, при свете дня, появляются мрачные видения. Сейчас ты сделал мое положение еще хуже, – заявила княгиня с неожиданно вернувшимся пылом. – Но я все тебе скажу. Джозеф Калонимус осудил меня, вменив в вину, что ты вырос гордым англичанином, который презирает евреев. Если бы так!
– Кто такой Джозеф Калонимус? – спросил Деронда, хотя внезапно, с поразительной ясностью вспомнил того патриархального вида иудея, что положил руку ему на плечо во франкфуртской синагоге.