– Ты любишь ее так же, как твой отец любил меня, а она влечет тебя за собой, как я влекла его. Но я вела его по другому пути. А теперь мой отец в твоем лице мстит мне.
– Матушка! – горячо воскликнул Деронда. – Давайте не будем думать об этом столь воинственно! Я готов признать, что воспитание, которое вы для меня выбрали, принесло немало добра, и предпочитаю с благодарностью принимать все хорошее, а не хранить обиду. Думаю, было бы правильно, если бы я вырос, сознавая свою принадлежность к еврейскому народу, но в то же время получил широкое образование и свободные взгляды. Теперь вы восстановили в моем сознании истинное происхождение и избавили свою душу от опасности лишить мой народ верного слуги, а меня самого – возможности исполнить свой долг. Отчего вы не желаете всей душой признать, что это так?
Деронда ждал ответа, однако мать, пристально глядя него, отрицательно покачала головой. Тогда он заговорил снова, еще более настойчиво:
– Вы сказали, что постарались дать мне ту жизнь, которую считали лучшей. Так откройте сердце для раскаяния и любви к отцу: ведь он тоже хотел для вас того, что считал правильным.
– Нет, он никогда не думал обо мне, – возразила княгиня. – Он видел в дочери лишь инструмент, средство для достижения поставленной им цели. А поскольку я имела собственные интересы, меня следовало мучить и унижать. Если я поступила неправильно, если Бог наказывает меня за то, что обманула отца, я подчинилась, и теперь ты знаешь правду. Я сделала все, что могла, и твоя душа возрадовалась тому, что ты еврей. Достаточно. В конце концов, я послужила тем самым инструментом, каким отец меня видел. «Я хочу иметь внука с истинно иудейским сердцем, – говорил он. – Каждый еврей должен воспитывать своих детей так, как будто надеется, что из их среды появится Спаситель».
Произнося эти удивительные слова, княгиня прищурилась и, покачивая головой, говорила каким-то чужим, грудным голосом – словно, сама того не желая, кого-то изображала.
– Это слова моего деда? – спросил Деронда.
– Да-да, – ответила она с жаром. – Ты обнаружишь их в бумагах в шкатулке. – И добавила уже спокойнее: – Ты советуешь мне полюбить то, что я ненавидела с детства. Но это невозможно! А главное, хотела я того или нет, все равно исполнила волю отца и ты именно такой внук, о котором он мечтал.
В ее резком голосе звучало презрение. Чтобы не наговорить жестких слов, в этот тяжелый и торжественный момент Деронде пришлось настойчиво напомнить себе, что перед ним та, кому он обязан жизнью.
– Матушка, не думайте, что я считаю себя мудрым, – почтительно произнес он. – Мне очень трудно. Но я не вижу другого пути достичь ясности, кроме как оставаться честным и не скрывать факты, которые влекут за собой новые обязанности. Разве удивительно, что подобные факты рано или поздно раскрываются, несмотря на все усилия их спрятать? Подготовленный целыми поколениями результат непременно восторжествует над эгоистичными желаниями одного человека. Ваша воля была сильна, однако завет моего деда, который вы приняли, но не исполнили, оказался могущественнее. Вы отказались от меня и продолжаете не признавать меня своим сыном, но судьбе было угодно, чтобы, вопреки всем препятствиям, я все равно стал тем самым сыном моего народа, которого вы стремились уничтожить.
Мать смотрела на него не отрываясь, и снова в ее взгляде отразилось восхищение. После недолгого молчания она повелительно произнесла:
– Сядь рядом!
Даниэль повиновался. Княгиня положила руку ему на его плечо и продолжила:
– Ты упрекаешь меня и обижаешься на то, что я тебя отвергла. Что ты можешь сделать для меня, кроме как проявить терпение? Я свое отжила. Мое ощущение жизни сводится к воспоминаниям; в настоящем есть только боль. Ты обвиняешь меня в том, что я с тобой рассталась. Тогда мне хватало радости и без тебе. А теперь ты вернулся, но я уже не могу принести тебя счастье. Неужели в тебе живет непреклонный дух иудея? Неужели ты не найдешь сил меня простить? Тебе приятно думать, что я жестоко наказана за то, что не стала тебе настоящей еврейской матерью?
– Как вы можете задавать такие вопросы? – осуждающе воскликнул Деронда. – Разве я не умолял хотя бы сейчас признать меня вашим сыном? Но вы сами сказали, что я не могу быть для вас утешением. Ради возможности облегчить ваши страдания я готов от многого отказаться.
– Не надо ни от чего отказываться, – взволнованно возразила княгиня. – Ты будешь счастлив. Я не причинила тебе вреда, и тебе не за что меня проклинать. Думай обо мне как об умершей и горячо желай, чтобы я поскорее освободилась от всех страданий. И вместо строгого образа твоего деда в мрачные минуты я буду видеть тебя. Достойна ли я осуждения за то, что нарушила его волю? Не знаю. Если ты считаешь, что каддиш мне поможет, то молись, молись. Тогда ты станешь тем звеном, которое соединит меня с отцом. Думая обо мне, ты останешься таким же, как сейчас, нежным сыном – словно я была нежной матерью.
Княгиня выглядела уверенной, однако Деронда чувствовал, как дрожит ее рука на его плече. Взглянув на мать с мольбой, Даниэль обнял ее и прижался щекой к скрытым черными кружевами волосам. Через несколько минут княгиня освободилась из его объятий, тяжело вздохнула – будто пыталась освободиться от тягостных мыслей – и встала. Деронда почувствовал, что прощание близко, однако, поддавшись одному из своих внезапных порывов, мать удивила его неожиданным вопросом:
– Она красива?
– Кто? – уточнил Деронда, краснея.
– Та женщина, которую ты любишь.
Момент не располагал к долгим объяснениям, и пришлось ответить коротко:
– Да.
– Не честолюбива?
– Нет. Думаю, что нет.
– Не из тех, кто стремится непременно следовать своим путем?
– Полагаю, чрезмерные притязания не в ее характере.
– Она не такая?
Княгиня достала из ридикюля обрамленную бриллиантами миниатюру и показала ее сыну. С портрета на Деронду смотрела его мать во всем блеске юной красоты.
– Разве я не имела права претендовать на что-то большее, чем роль жены и матери? Мой голос и талант соответствовали внешности. Даже если я в чем-то виновата, признай, что у меня были веские основания стать артисткой, пусть и вопреки воле отца. Сама природа выдала мне охранную грамоту.
– Трудно не согласиться, – признал Деронда, переведя взгляд с портрета на оригинал. Даже сейчас, во время тяжелой болезни, лицо княгини выражало такую силу, какую не смог бы изобразить ни один художник в мире.
– Хочешь взять портрет? – спросила княгиня мягче. – Если она добрая женщина, научи ее думать обо мне с симпатией.
– Благодарю, – ответил Деронда. – Вот только я не уверен, что та, кого люблю, ответит мне взаимностью. Я до сих пор еще не открыл ей своих чувств.
– Кто она? – Вопрос княгини больше напоминал приказ.
– Ее с детства готовили для сцены, как певицу, – неохотно ответил Деронда. – Отец рано разлучил ее с матерью, и жизнь ее сложилась несчастливо. Она очень молода – всего двадцать лет. Отец стремился развивать в дочери презрение к еврейскому происхождению, однако она преданно хранила память о матери и чувство общности со своим народом.
– Ах, совсем как ты. Верна иудаизму, которого не знает, – категорично заявила княгиня. – Это чистая поэзия, пригодная лишь для оперного сюжета. Но любит ли она артистическую жизнь? И достойно ли поет?
– Поет она восхитительно, однако ее голос не годится для сцены. А артистическая жизнь, насколько мне известно, вызывает у нее отвращение.
– В таком случае эта особа создана для тебя. Сэр Хьюго писал, что ты категорически отказался стать певцом. А теперь мне ясно, что ты никогда не позволишь себе раствориться в жене подобно своему отцу.
– Но я повторяю, – горячо подчеркнул Деронда, – что не уверен ни в ее чувствах ко мне, ни в возможности нашего союза. Я всегда ощущал необходимость готовить себя к мысли, что счастье невозможно. Впрочем, видимо, я просто не верю в реальность счастья. Неизвестно, придет оно или нет, а потому надо быть готовым обходиться без него.
– Ты так чувствуешь? Бедный мальчик! Что было бы, если бы я оставила тебя при себе? Твое сердце впитало бы старинные понятия, восстало против меня, и мы начали бы ссориться.
– Я уверен, что сыновняя любовь способна победить любую ссору, – печально ответил Деронда. – Мое присутствие не испортило бы вашу жизнь, а, напротив, обогатило.
– Только не в то время. Тогда я в этом не нуждалась. Возможно, теперь я была бы и рада, – горько ответила княгиня, – если бы только могла чему-нибудь радоваться.
– Надеюсь, вы любите других своих детей, а они любят вас? – с тревогой спросил Деронда.
– О да, – ответила княгиня и тотчас тихо призналась: – Но я не способна любить. Да, так и есть. Любовь – этого своего рода талант, но мне он не достался. Другие меня любили, а я играла роли. Я отлично знаю, что делает любовь и с мужчинами, и с женщинами: повергает в абсолютную зависимость, в подчинение. А я никогда не подчинялась мужчинам – наоборот, мужчины всегда подчинялись мне.
– Вполне возможно, что из двоих более счастлив тот, кто подчиняется, – грустно заключил Деронда.
– Не исключено. Но я была счастлива. Да, в течение нескольких лет я испытывала восторг творчества и славы. А если бы не испугалась провала, то это счастье продолжалось бы и дольше. Неправильно я рассчитала. А теперь все кончено… Люди говорят, что другая жизнь начинается только по ту сторону могилы. А я уже давно живу другой жизнью. – С последними словами княгиня вскинула руки и закрыла глаза. В этой позе и в свободном платье она казалась призраком, восставшим из мира ушедших.
Чувства Деронды накалились сверх меры: он утратил контроль над собой и зарыдал. Княгиня тотчас открыла глаза, снова положила руки ему на плечи и тихо проговорила:
– Прощай, сын мой, прощай. Мы больше не услышим друг о друге. Поцелуй меня.
Деронда заключил мать в объятия.
Он не помнил, как вышел из комнаты, но почувствовал, что вдруг постарел на несколько лет. Все детские мечты и тревоги о матери улетучились как дым. Этот трагический опыт нав