сегда изменил его жизнь, и Деронда понял, что впредь будет гораздо серьезнее подходить к принятию решений и к ответственности за собственные поступки.
Глава IV
Пия де Толомеи, которую муж, испытывая глубокую обиду, увез в свой замок, чтобы избавиться от нее среди болотистых равнин Мареммы, являет собой одну из характерных фигур дантевского Чистилища, населенного раскаявшимися и жаждущими сострадания грешниками. Нам ничего не известно о причинах разногласий сиеннской пары, однако можно с уверенностью утверждать, что муж никогда не отличался милым нравом, а болота Мареммы послужили тем фоном, на котором его дурные манеры расцвели пышным цветом. Поэтому в стремлении как можно строже наказать жену он зашел так далеко, что, избавившись от нее, сделал избавление взаимным. Таким образом, не обижая бедную тосканскую даму, давным-давно обретшую освобождение, мы имеем право не питать к ней того острого сочувствия, какое выказываем более близкой нам Гвендолин. Вместо того чтобы быть освобожденной от грехов в Чистилище, миссис Грандкорт искупляла их на земле и окончательно запуталась в фатальной паутине лжи.
Взяв жену в морское путешествие, Грандкорт вовсе не собирался от нее отделаться. Напротив, он хотел быть уверенным в том, что она безраздельно принадлежит ему, и внушить это чувство и ей. Кроме того, он чрезвычайно любил ходить на яхте: мечтательное, не нарушаемое светскими обязанностями бездействие вполне соответствовало его нраву и ни в коей мере не казалось похожим на заточение в каменном замке. У Грандкорта имелись веские причины удалить жену из Лондона, однако вряд ли они носили жестокий, кровожадный характер. Он подозревал, что в Гвендолин растет дух сопротивления его воле, а то, что испытывал к Деронде, сам Грандкорт в отношении другого мужчины назвал бы ревностью. На самом деле он всего лишь хотел положить конец тем глупостям, которые могли бы произойти, если бы он не разгадал женскую хитрость и не прервал тайно организованный визит Деронды.
Грандкорт считал себя вправе позаботиться о том, чтобы жена исполняла принятые на себя обязательства. В его понимании брак представлял собой контракт, где все очевидные преимущества оставались на ее стороне, а муж использовал свою власть, чтобы оградить ее от недостойных отношений или неподобающего поведения. Грандкорт прекрасно понимал, что Гвендолин вышла замуж не из любви к нему лично и даже больше того: так и не смогла преодолеть отвращение к некоторым фактам его биографии. Он покорил ее положением в свете и роскошью – условиями, которые обещал и дал, выполнив свою часть контракта.
Нам известно, что Гвендолин ясно представляла ситуацию и не могла оправдаться тем, что в проекте ее контракта существовало одно тайное условие: она собиралась управлять мужем, всегда и во всем поступая по-своему. Однако, несмотря на стремление доминировать над всеми окружающими, Гвендолин не принадлежала к числу тех недалеких женщин, которые всю жизнь считают свои эгоистичные потребности правами, а в каждой претензии видят обиду. Ей было присуще чувство справедливости, и процесс искупления начался для нее еще на цветущей земле: она осознала, что была не права.
А теперь проникните в душу молодого существа, очутившегося среди голубых волн Средиземного моря, отрезанной от мира, на крохотной деревянной яхте – собственности мужа, которому она продалась и от которого получила условленную плату и даже больше, чем отважилась попросить для приличного существования матери.
Разве могла она на что-нибудь жаловаться? Яхта оказалась восхитительной. Каюта выглядела безупречно: аромат кедра, мягкие подушки, шелковые шторы, зеркала. Экипаж соответствовал образу этой элегантной игрушки: был даже один матрос с бронзовым загаром, белоснежной улыбкой и серьгой в ухе. Мистер Лаш отсутствовал: подготовив все необходимое, скромно вернулся в Англию. Больше того, поначалу путешествие очень нравилось Гвендолин. Морской болезнью она не страдала, а подготовление судна к выходу в море внесло разнообразие в серые будни и удовлетворило ее жажду повелевать. Стояла великолепная погода, и яхта шла вдоль южного берега, где даже размытая дождями и высушенная жарой глина походила на драгоценный камень. Гвендолин могла бесконечно витать в голубом пространстве и наяву мечтать о счастливом, свободном от печалей мире.
Но что может утолить сердечный голод, лишающий человека способности видеть красоту и превращающий всякое удовольствие в нестерпимую муку? Какой мусульманский рай способен погасить яростный огонь нравственного страдания и возмущенной совести? В то время как Гвендолин восседала на подушках, любуясь вечерним великолепием моря и неба, и надеялась, что шагавший взад-вперед по палубе Грандкорт не остановится рядом, не посмотрит в ее сторону и не заговорит, где-нибудь в отдаленном уголке мира какая-нибудь другая женщина, вынужденная думать о цене яиц к обеду, радостно прислушивалась к шагам возвращавшегося с работы мужа.
Догадывался ли Грандкорт, что происходит в душе жены? Да, он знал, что она его не любит. Но разве любовь необходима? Гвендолин находилась в его власти, а он не привык утешаться мыслью, в отличие от более жизнерадостных людей, что все окружающие его любят. Однако Грандкорт не представлял, что жена способна питать к нему особое отвращение. С какой стати? Сам он лучше всех знал, что такое личное отвращение. Знал, до чего безвкусны и фамильярны его знакомые мужчины и женщины; как глупо и самодовольно ухмыляются; как мерзко размахивают носовыми платками; как ужасно одеваются; как отвратительно пахнут лавандовой водой; как неприятно таращат глаза; как тупо докучают ненужными разговорами. До свадьбы такой уничтожающий взгляд на окружающих сближал Гвендолин и Грандкорта: нам известно, что его язвительные комментарии казались ей чрезвычайно привлекательными. Он даже понял ее неприязнь к Лашу. Но как он мог допустить неприязнь к самому себе – Хенли Грандкорту? Некоторые люди умудряются не только утверждать, но и верить, что внешнего мира не существует, а кое-кто даже считает себя достойным объектом молчаливой ненависти женщины. Однако Грандкорт не принадлежал ни к тем ни к другим. Всю жизнь он имел основание считать себя чрезвычайно привлекательным мужчиной, непохожим на человека, способного вызвать отвращение у обладающих тонким вкусом женщин. Он не имел понятия о нравственном отвращении и никогда не поверил бы, что презрение и осуждение могут сделать красоту более отвратительной, чем уродство.
Как же Грандкорт мог понять чувства Гвендолин?
Между собой оба вели себя безупречно и не вызывали подозрений даже у иностранной горничной и личного, чрезвычайно опытного лакея Грандкорта, а уж тем более у экипажа, видевшего в них образцовую великосветскую пару. Общение супругов заключалось главным образом в благовоспитанном молчании. Грандкорт не делал юмористических замечаний, в ответ на которые Гвендолин могла бы улыбнуться или не улыбнуться, да и вообще не отличался любовью к пустым разговорам. Он соблюдал безупречную вежливость: при необходимости укрывал жену шалью или подавал какую-нибудь нужную ей вещь, а Гвендолин не позволяла себе опускаться до вульгарности, отвергая или грубо принимая обыкновенную любезность.
Глядя в подзорную трубу на берег, Грандкорт сообщал:
– У подножия той горы растет сахарный тростник. Хочешь посмотреть?
– Да, с удовольствием, – отвечала Гвендолин, помня, что ей следует проявить интерес к сахарному тростнику как к любому первому попавшемуся предмету, выходящему за пределы личной сферы.
Затем Грандкорт долго мерил шагами палубу, время от времени останавливаясь, чтобы указать на белеющий на горизонте парус, и, наконец, садился напротив жены, не спуская с нее своего властного, оценивающего взгляда, словно она была украшением яхты, в то время как Гвендолин придумывала хитроумные способы не встречаться с ним глазами. За обедом он сообщал, что фрукты начинают портиться и надо будет зайти в ближайший порт, чтобы купить свежих. Или, заметив, что жена не пьет вино, интересовался, не хочет ли она какого-нибудь другого сорта. На подобные обращения леди должна была отвечать соответствующим образом. И даже если бы она пожелала затеять ссору по какому-нибудь важному вопросу, поссориться с Грандкортом было все равно что ссориться с ядовитой змеей, без приглашения свернувшейся в каюте. Да и какая гордая, наделенная достоинством женщина станет ссориться с мужем на яхте, бороздящей просторы Средиземного моря?
Подобный способ порабощения жены доставлял Грандкорту высшее удовлетворение: частная жизнь на виду у всех, по заранее установленному этикету, подходила к его холодному высокомерию. Каждый делал то, что от него ожидалось, а именно повиновался, а протест жены (разумеется, не выраженный) вносил в деспотизм нотку особой пикантности.
Гвендолин, даже во времена девичьей свободы встречавшая мало примеров героизма или возвышенных стремлений, теперь не видела никого, кроме мужа, и общалась только с ним. Самые близкие нам люди, будь то любимые или ненавистные, часто заключают в себе весь мир. Безалаберный джентльмен или легкомысленная леди, которых мы не считаем достойными представителями человечества, вполне могут послужить основанием для печальной теории жизни в умах тех, кто живет рядом с ними. Банальные замечания, мелочные взгляды, низкие подозрения, скука – все это превращает наше существование в вечную прогулку по пантеону, населенному безобразными идолами. Перед Гвендолин постоянно располагалось такое окно, сквозь которое приходилось смотреть не только на то, что находится близко, но и на то, что осталось вдалеке. Некоторые несчастные жены утешаются возможностью стать матерями, однако Гвендолин чувствовала, что желать ребенка значило бы согласиться на довершение того несчастья, которое она себе причинила, выйдя замуж, поэтому материнство вызывало у нее ужас. Избавление от несчастного существования виделось не в сладостном зарождении новой жизни, а в образе иного свойства.
Обострение ненависти порою столь же необъяснимо для окружающих, как и возникновение любви, и оно действительно не зависит от внешних причин. Страсть, как семя, находит питание в себе самой и, стремясь к превосходству, мало-помалу становится центром, притягивающим все жизненные силы. Самая жгучая ненависть произрастает из страха, который превращает любую вспышку ярости в молчаливую жажду мести ненавистному человеку. Подобные мрачные мысли рождались и в сознании Гвендолин, но не приносили утешения, а скорее порождали новый страх. Наряду с ужасом перед мужем рос страх и перед самой собой, и она гнала от себя преследовавшие ее роковые образы. Воспоминания о скверном поступке и его мрачных последствиях отбрасывали отвратительные отсветы на любой, самый дерзкий порыв к освобождению. Больше того, Гвендолин привыкла судить все свои поступки по тому впечатлению, которое они произвели бы на Деронду. Какое облегчение ни принесли бы они ей самой, главным всегда оставалось его суждение. Деронда казался ей строгим ангелом, от которого она ничего не могла скрыть: их отношения с самого начала были основаны на честности и полном доверии, ибо его власть над Гвендолин началась с возбуждения в ней недовольства собой. Однако тепер