– Тогда пойдем, – порывисто заявила Гвендолин. – Может быть, утонем! – И снова разрыдалась.
Странное поведение жены еще больше убедило Грандкорта в том, что дело очевидно, каким-то образом связано с Дерондой. Он придвинул стул почти вплотную к креслу Гвендолин и тихо приказал:
– Успокойся и слушай.
Непосредственная близость мужа оказала на Гвендолин магическое воздействие. Она перестала рыдать и теперь сидела, закрыв глаза и изо всех сил сжав руки.
– Давай постараемся понять друг друга, – продолжил Грандкорт тем же тоном. – Мне отлично известно, что значит весь этот абсурд. Если ты полагаешь, что я позволю себя дурачить, то немедленно выбрось эту мысль из головы. На что ты надеешься, если не можешь вести себя так, как положено моей жене? Нравится позориться? Ничего другого в этом нет. А что касается Деронды, то совершенно ясно, что он тебя сторонится.
– Лжешь! – в отчаянии воскликнула Гвендолин. – Ты понятия не имеешь о том, что происходит в моей голове. Я видела достаточно позора подобного рода, так что оставь меня в покое. С кем хочу, с тем и разговариваю. Так будет лучше для тебя!
– Позволь мне самому судить об этом, – парировал Грандкорт, отошел к окну и замер, теребя бакенбарды и словно чего-то ожидая.
Произнесенные Гвендолин слова обладали для нее таким определенным и грозным смыслом, что ей показалось, будто муж все понял, и стало страшно. Однако его душа не знала ни предчувствий, ни опасений. Он обладал мужеством и уверенностью властного человека, а в этот момент испытывал глубокое удовлетворение от того, что держал жену в узде. «К концу первого года брака она перестанет упрямиться», – думал Грандкорт, продолжая стоять у окна с равнодушным видом. Тем временем Гвендолин ощутила ставшее уже привычным удушающее состояние безысходности перед огромным неподвижным препятствием – так иногда в страшном сне появляется неведомая фигура, которая заслоняет путь.
– Какое решение ты приняла? – осведомился Грандкорт, глядя ей в глаза. – О чем мне распорядиться?
– О, пойдем, – слабым голосом отозвалась Гвендолин.
Стены давили, комната казалась тюремной камерой. Все бесполезно: пока этот человек дышит, власть останется за ним. Его слова жгли как раскаленные пыточные щипцы, а сопротивление ему напоминало поведение глупого, не умеющего оценить последствий животного.
Лодка была заказана, и незадолго до полудня Гвендолин вместе с мужем отправилась к причалу, чтобы посмотреть ее. Грандкорт совершенно успокоился и с презрительным удовлетворением принимал внимание моряков к английскому лорду – владельцу прекрасной яхты, зашедшей в порт для ремонта. Истинный англичанин, он свободно чувствовал себя в море и управлял парусом так же уверенно, как лошадью. Гвендолин ощущала в муже возбуждение, подобное тому, которое он заметил в ней утром. Морская прогулка действительно была важна для Грандкорта. Он обладал редкой физической выносливостью, любил опасность и гордился этими качествами. Кроме того, сумев настоять на своем, он победил в очередном противостоянии с Гвендолин.
Они снова появились на причале в пять часов. Красивая английская пара обратила на себя внимание всех собравшихся на берегу. Гордые, бледные и спокойные, без тени улыбки на лицах, супруги двигались подобно облеченным сверхъестественной миссией существам.
В толпе послышались разговоры о возможной перемене ветра и необходимости проявлять осторожность при разворотах, однако самоуверенная осанка Грандкорта говорила о том, что он все знает сам и в советах не нуждается.
Как только лодка вышла в море, Гвендолин погрузилась в тяжелые размышления. Больше всего она боялась не природных опасностей, а собственных дурных помыслов; боялась ненависти к мужу, в этот день достигшей крайнего напряжения. Сидела на виду у мужа и под его руководством управляя румпелем, она думала о Деронде и убеждала себя, что он не уедет, не увидевшись с ней, так как понимает, что ей нужна помощь. Ощущение его близкого присутствия не позволяло мыс-ленно совершить зло. И все же роковые образы быстро надвигались и обступали со всех сторон, напоминая о зловещих планах….
Лодка по воле мирного ветра направлялась на восток; легкие облака заволокли небо; день клонился к закату. Повсюду вокруг мелькали большие и малые паруса: то приближаясь, то удаляясь, они напоминали жизнерадостную, дружелюбную компанию. Великолепный город виделся сквозь дымку, а над ним в отрешенной неподвижности нависали горы. Внезапно Гвендолин выпустила из рук румпель и едва слышно пробормотала:
– Господи, помоги!
– Что случилось? – удивился Грандкорт, не разобрав слов.
– О, ничего особенного, – ответила Гвендолин, выйдя из задумчивости и снова взявшись за веревки.
– Разве тебе не нравится прогулка? – спросил Грандкорт.
– Очень нравится.
– Теперь ты согласна, что не может быть ничего приятнее?
– Согласна. Лучше не бывает. Давай останемся в море навсегда, как «Летучий голландец»! – горячо воскликнула Гвендолин.
Грандкорт пристально взглянул на нее и предложил:
– Если хочешь, завтра утром можем отправиться на лодке в Специю, а яхта придет за нами туда.
– Нет. Так лучше.
– Хорошо. Значит, завтра повторим прогулку. А сейчас пора возвращаться в порт. Пожалуй, буду менять галс.
Глава V
Когда Деронда встретил на лестнице супругов Грандкорт, он был занят серьезными размышлениями – только что матушка пригласила его на вторую встречу.
Через два часа после этой встречи стало известно, что княгиня Хальм-Эберштейн покинула отель. Таким образом, его цель пребывания в Генуе была достигнута, и ничто не мешало Даниэлю отправиться в Майнц, чтобы предъявить письмо Джозефу Калонимосу и завладеть фамильной шкатулкой. Однако странное смятение, не воплотившееся в конкретные причины, удержало его в Генуе.
Вернувшись к себе после беседы с матушкой, Деронда долгое время оставался во власти воспоминаний, с новой эмоциональной остротой проживая волнующие сцены. В одиночестве он дал волю слезам, с глубоким состраданием оплакивая жизнь такой близкой и в то же время такой далекой женщины. Он увидел мир вдруг переменившимся: его надежды и страхи стали другими, как будто в ночной тьме по ошибке прибился к чужому стану, а с восходом солнца обнаружил, что его спутники разбили лагерь поблизости. Он с трепетом ощущал воображаемую, но оттого не менее тесную, связь с дедом, одержимым сильными чувствами и дорогими сердцу мыслями, которые теперь воскресали в нем самом. Во время этих долгих раздумий постоянно присутствовали Мордекай и Майра: оба молчали, но крепко держали его за руки.
Колокольный звон вывел его из задумчивости и напомнил о необходимости быстро собраться, чтобы успеть на следующий поезд, однако Даниэль не двигался с места. Мыслями он устремился в Майнц и дальше – в Лондон – к тем, кто составлял его главную жизненную привязанность. Однако другие чувства удерживали его в Генуе с той силой, которая заставляет нас продолжать беседу, обещавшую последнее прощание или грядущую печаль. Деронда не сказал себе прямо: «Останусь еще на одну ночь, потому что сегодня пятница и необходимо посетить вечернюю службу в синагоге, где, наверное, уже все собрались. К тому же не исключено, что я снова встречу Грандкортов». Вместо того чтобы сложить вещи и попросить в отеле счет, Деронда продолжал сидеть без дела: рисовал в воображении старую синагогу, вероятно, почти не изменившуюся с дедовских времен, и думал, что было бы жестоко уехать, даже не попытавшись проявить доброе отношение к Гвендолин, несмотря на открытую враждебность Грандкорта.
В подобном состоянии духа Деронда отложил отъезд, пообедал без всякого аппетита и отправился на поиски синагоги, по пути спросив у портье, здесь ли еще мистер и миссис Грандкорт и в каком номере они живут. Портье назвал номер и добавил, что гости отправились на морскую прогулку. Известие показалось настолько значительным, что не улетучилась из памяти даже при виде редких талесов и характерных смуглых лиц прихожан, чьи страстные молитвы и горячие восклицания сочетались с легкой фамильярностью, придававшей всему действу яркий итальянский колорит. Наблюдая за происходящим, Деронда подумал, что, судя по отзывам княгини о характере деда, тот был таким же особенным евреем, как Мордекай. Но разве не везде кажутся особенными люди, наделенные пылким усердием и безграничной надеждой?
Деронда поспешно вышел из синагоги и направился в сторону причала в надежде встретить Грандкортов, возвращающихся с морской прогулки. Он решил непременно подойти и поздороваться, игнорируя открытую неприязнь к нему со стороны мужа Гвендолин.
Солнце опустилось за плотную кромку облаков, и лишь одна узкая полоса желтого света посылала прощальные поцелуи гонимым ветром волнам. Деронда медленно шел по набережной, когда внимание его привлекла толпа, возбужденно следившая за быстро приближавшейся к берегу лодкой, где на веслах сидели двое мужчин. Даниэль решил, что сможет получить более надежную информацию, не задавая вопросов, а пробившись в первые ряды, чтобы собственными глазами увидеть, что происходит. Те, кто смотрел в подзорные трубы, утверждали, что в лодке лежит утопленник. Кто-то сказал, что это вышедший в море под парусом милорд. Ему тут же возразили, что распростертая фигура – это миледи. Не имевший подзорной трубы француз высказал мнение, что милорд, должно быть, утопил миледи в соответствии с национальным обычаем, на что английский шкипер ответил красочным устойчивым выражением, уверенно подчеркнув абсурдность предположения. Вскоре стало ясно, что в лодке лежит женщина. Деронду охватил смутный страх. Что, если извлеченная из воды женщина – миссис Грандкорт?
Вскоре сомнений не осталось: лодку вытащили на берег, и он увидел Гвендолин. Укрытая просмоленной парусиной и бушлатами, она пыталась приподняться на локтях – мертвенно-бледная, дрожащая, с мокрыми спутанными волосами и диким испуганным взглядом. Казалось, она очнулась в грозившем расправой мире, а толпа собралась, чтобы схватить ее и растерзать. Один из гребцов,