Последние слова утонули в подступивших рыданиях. Ослабев, Гвендолин откинулась на спинку кресла. Воспоминание об остром разочаровании на миг затмило все, что произошло потом. Не глядя на нее, Деронда настойчиво проговорил:
– Все так и осталось в воображении. Вы сопротивлялись злу до последнего момента.
Гвендолин молчала. По щекам текли слезы. Прижав к глазам платок и собравшись с силами, она заговорила почти шепотом:
– Нет-нет. Я расскажу обо всем так, как известно Богу. Не произнесу ни единого слова лжи. Только правду. Что еще остается делать? Когда-то я думала, что не способна на дурные поступки. Представляла порочных людей так, как будто они существуют где-то далеко. А потом сама стала порочной. Ощутила готовность творить зло. С тех пор все вокруг превратилось в наказание: порою наказанием казался сам дневной свет, – потому что мне нельзя было выходить за него замуж. С этого начался кошмар. Я причинила вред другому человеку. Нарушила обещание. Пожелала забрать чужое счастье, а получила страдания. Захотела выиграть за счет чужой потери – помните, как в рулетке? – но деньги только жгли мои руки. Жаловаться было нельзя. Я знала, что виновна. В море, на яхте, лежа по ночам без сна, я думала, что ничего не спрячешь. Разве может что-то остаться известным только мне? Это не мое знание, а вошедшее в меня знание Бога. Все вокруг наказывало меня, даже тишина несла в себе наказание. Только вы отнеслись иначе. Я всегда думала, что вы не захотите меня наказывать, а постараетесь помочь стать лучше. Одна лишь мысль об этом спасала. Вы ведь не измените убеждений? Не захотите наказать меня сейчас?
Снова послышались сдавленные рыдания.
– Избави Бог! – простонал Деронда, продолжая сидеть неподвижно.
Рассказ Гвендолин терзал его душу, однако ни единым словом, ни единым вопросом он не осмелился нарушить ход исповеди.
– Когда пришлось отправиться на морскую прогулку, стало совсем плохо, – продолжила Гвендолин. – Встреча с вами принесла неожиданную радость. Я подумала, что смогу рассказать обо всем: и о запертом ящике, и о том, о чем не успела упомянуть в городе. Если бы я открылась вам, наваждение потеряло бы свою силу. Я на это надеялась. Ведь даже после борьбы и слез оно постоянно возвращалось, неся с собой ненависть, ярость, пугающее искушение и тоску по самому страшному. Но вместо беседы с вами пришлось сесть в лодку, и зло обступило меня со всех сторон – как в тюрьме, откуда нет спасения. В тот момент я была готова отдать все, чтобы с неба ударила молния и убила его!
В тихом голосе слышались нотки той невыносимой ярости, о которой вспоминала Гвендолин. После короткого молчания она торопливо, возбужденно продолжила:
– Что бы я делала, окажись он снова здесь? Я не жалею о его смерти и все же не могу вечно выносить его мертвое лицо. Я проявила трусость. Мне следовало принять позор и уйти, вместо того чтобы остаться и чувствовать себя дьяволом. Но я не смогла, не нашла сил поступить так, как должна была поступить. Иногда мне казалось, что, если я не сдамся на милость его воли, он меня убьет. А теперь вижу его мертвое лицо и не могу это вынести.
Внезапно Гвендолин выпустила ладонь Деронды, порывисто встала и, вскинув руки, со стоном воскликнула:
– Я жестока! Что мне делать, кроме как молить о помощи? Я тону. Умри, умри… Уйди, уйди во тьму. Неужели я всеми безжалостно покинута? Да, все кончено!
Она упала в кресло и разрыдалась.
Деронда ощутил позорную беспомощность. Несмотря на недавние переживания, способность к сопереживанию не притупилась, а, напротив, стала еще острее.
Агония раскаяния молодой женщины, еще недавно жизнерадостной и полной надежд, произвела на него еще большее впечатление, чем недавняя исповедь другого разбитого сердца. Деронда переживал один из тех редких моментов, когда страстная жалость заставляет человека отказаться от радости и посвятить себя помощи погубленным душам. Он встал, пораженный ужасной истерической вспышкой, и отвернулся от Гвендолин. Внезапно наступила тишина. Когда же он снова обернулся, то увидел ее лихорадочно блестящие глаза, в которых застыл немой вопрос: неужели она уже брошена, покинута? Впервые с той минуты, как Гвендолин призналась, что виновна, Деронда смотрел на нее прямо. И этот открытый печальный взгляд ясно говорил: «Все знаю, но оттого тем более не брошу». Он снова сел рядом, но не взял ее за руку и не смотрел в ее сторону.
Как когда-то в Аббатстве, при виде грустного лица Деронды Гвендолин испытала угрызения совести и с искренним сожалением заметила:
– Из-за меня вы несчастны.
– Дело не в том, счастлив я или несчастен. Больше всего сейчас я хочу вам помочь. Расскажите все, что сможет принести вам облегчение.
Эти слова, выражавшие безусловную преданность, тем не менее открывали нравственную пропасть между ними, и Гвендолин почувствовала, что говорить стало труднее. Она была готова броситься перед ним на колени, но сдержала порыв, погрузившись в молчание.
После долгой паузы Деронда заговорил первым:
– Наверное, вы слишком устали. Может быть, мне лучше уйти и вернуться, когда вы сочтете нужным?
– Нет-нет, – ответила Гвендолин и продолжила: – Я хочу рассказать, что произошло со мной в лодке. Я сгорала от ярости из-за того, что пришлось повиноваться мужу, и не могла делать ничего другого, кроме как сидеть, словно раб на галере. Вокруг стояла полная тишина. Мы не смотрели друг на друга и не разговаривали. Он только коротко отдавал команды. Вдруг я вспомнила, как в детстве мечтала уплыть далеко-далеко – туда, где не нужно жить с тем, кого не любишь. А я очень не любила своего отчима. И вот теперь я сидела в лодке с человеком, которого ненавидела еще сильнее, а судьба уносила меня прочь – безвозвратно, без надежды на освобождение. Я чувствовала себя еще слабее и беспомощнее, чем обычно; мысли обратились к худшему. Я мечтала, чтобы случилось что-нибудь ужасное, воображала жестокие сцены… Я не хотела умирать и боялась, что мы утонем вместе. Я понимала, что молитва бесполезна, но все равно молилась: молилась о том, чтобы с ним что-нибудь случилось, чтобы он ушел под воду и оставил меня в покое. Я не знала, как убить его, но все-таки убила – убила в мыслях.
Гвендолин погрузилась в молчание, подавленная тяжестью неподвластных словам воспоминаний.
– Я чувствовала, что становлюсь все хуже. Надежды не осталось. Внутри все горело. Меня охватило отчаяние: совершить злодейство означало больше никогда не увидеть вас и лучшую жизнь. То и дело возвращалось беспомощное осознание напрасных усилий. Порочные желания оказались слишком сильны. Помню, как бросила румпель и взмолилась: «Господи, помоги!» – но тут же снова схватила и продолжила путь. Губительные желания, губительные молитвы снова пришли и затмили собой все вокруг. Не знаю, как это случилось… он поворачивал парус, и внезапно налетел ветер. Он не удержался… ничего не знаю… только вдруг я увидела, как мое главное желание исполняется. – Гвендолин заговорила еще тише и быстрее: – Я увидела, что он тонет, и сердце мое едва не выпрыгнуло из груди. Но я сидела неподвижно, крепко сжав руки. Все продолжалось достаточно долго: я успела обрадоваться, а потом подумать, что все напрасно: он выплывет. И он действительно выплыл, только далеко. Лодку отнесло волнами. «Веревка!» – крикнул он не своим голосом. Этот крик и сейчас звучит у меня в ушах. Я наклонилась за веревкой… почувствовала, что должна это сделать. Он умел плавать: я не сомневалась, что он обязательно вернется, и боялась, – но он опять ушел под воду, а я осталась стоять с веревкой в руке. И вот его лицо опять показалось над водой, и он снова крикнул. А я ничего не сделала, только сердце сказало: «Умри!» И он скрылся из глаз. Тогда я поняла, что все кончено, что я пропала, что я совершила нечто страшное. Не знаю, о чем я думала в тот момент, но я прыгнула за борт, чтобы спастись от себя и спасти его. И совсем близко увидела его лицо – мертвое, мертвое лицо. Все кончено. Вот что случилось. Вот что я совершила. Теперь вы знаете все, и изменить ничего нельзя.
Измученная воспоминаниями, Гвендолин откинулась в кресле. Деронда почувствовал облегчение: его опасения оказались страшнее, чем все было на самом деле. Не оставалось сомнений, что мысли Гвендолин об убийстве не могли повлиять на ход событий. Неизбежная смерть наступила по воле стихии и случайности. И все же внешнее проявление преступного желания не может изменить нашего мнения о самом желании. Однако сейчас не следовало об этом говорить. Деронда верил, что раскаяние обострило чувство вины, а потому Гвендолин приняла за решительное действие то, что на самом деле было лишь мимолетным побуждением. В то же время мучительные угрызения совести казались драгоценным свидетельством исправления и новой жизни. Именно раскаяние отличало Гвендолин от преступников, чье единственное сожаление заключается в невозможности исполнить зловещее намерение. Ни единым словом Деронда не мог ослабить ее целебное отвращение от темной стороны души, приподнять терновый венец терзаний, облегчить страдание ради спасения, а потому хранил молчание. Слова несли слишком серьезный и важный смысл, чтобы прозвучать поспешно. Любое утешение стало бы святотатством.
Несколько минут прошло в гробовом молчании. Наконец Деронда взглянул на Гвендолин: она все так же полулежала в кресле с закрытыми глазами, как измученное, растерзанное бурей животное, не имеющее сил подняться и продолжить путь. Он встал и подошел к ней. Испуганно вздрогнув, Гвендолин открыла глаза.
– Вам нужно отдохнуть. Постарайтесь уснуть. Позволите навестить вас сегодня вечером или завтра – когда вы немного восстановите силы? Не будем больше говорить об этом.
Не сдерживая слез, Гвендолин лишь слегка кивнула в ответ. Деронда позвонил горничной, распорядился, чтобы госпожу уложили отдыхать, и ушел.
Глава VII
Вечером Гвендолин снова послала за Дерондой. После катастрофы на море прошли почти сутки.
Деронда застал ее сидящей у открытого окна. Подперев рукой щеку, Гвендолин неподвижно смотрела на море, на лице ее застыла глубокая печаль, и при виде Деронды она не подала ему руки, а просто воскликнула: