– Это ты, папа?
– Да. Но почему ты убежала от меня, дочка? – заговорил Лапидот быстро, стараясь придать голосу интонации нежной укоризны. – Чего испугалась? Я никогда не заставил бы тебя сделать что-нибудь против воли. Я разорвал ангажемент в Форштадте, потому что он тебя не устраивал, а ты отплатила тем, что бросила меня. Я заключил более выгодный контракт с дрезденским театром, но не сказал тебе, потому что хотел сделать сюрприз. Из-за твоего побега договор пришлось разорвать, и я понес убытки. Такова твоя благодарность за все, что я сделал для тебя? Какой отец посвятил себя дочери больше, чем я? Ты знаешь, как терпеливо я пережил разочарование насчет твоего голоса, но когда настали тяжелые времена и рядом со мной не оказалось никого, кроме тебя, ты решила меня бросить. Кому, если не мне, ты обязана всем? Где твоя благодарность? Тебе безразлично, буду ли я жив или умру в канаве.
Лапидот замолчал, но не из-за того, что ему больше нечего было сказать, а потому, что достиг драматической кульминации: зарыдал, как женщина, вытирая слезы старым, пожелтевшим шелковым платком. Он действительно считал, что дочь обошлась с ним дурно, ибо относился к тем бесцеремонным людям, которые готовы любым способом добиться цели. Несмотря на рыдания, Майра нашла силы ответить твердо, впервые осмелившись произнести обвиняющие слова:
– Ты знаешь, почему я тебя оставила, отец. Причины для недоверия у меня были, поскольку я знала, что ты обманул маму. Если бы я не сомневалась в твоей честности, то осталась бы с тобой и продолжила работать.
– Я никогда не собирался обманывать твою матушку, Майра, – возразил Лапидот, спрятав платок, но в голосе его слышались сдержанные рыдания. – Я хотел вернуть тебя ей, но обстоятельства помешали, а потом пришло известие о ее смерти. Для тебя было лучше остаться со мной, а твой брат мог сам позаботиться о себе. О смерти твоей матери я узнал от близкого друга и послал ему деньги на расходы. Конечно, существует вероятность, – быстро добавил Лапидот, – что он обманул меня, чтобы выманить немалую сумму.
Майра промолчала, не в силах произнести: «Я не верю ни одному твоему слову», – и, опасаясь привлечь нежелательное внимание посторонних, пошла вперед по улице. Лапидот отправился следом. Прохожие с любопытством оборачивались на них, ибо они представляли собой странную пару: красивая девушка, одетая скромно, но элегантно, и бедный грязный мужчина с густой копной кудрявых седых волос и быстрой походкой.
– Судя по всему, ты неплохо устроилась, Майра. Вижу, что не бедствуешь, – заметил Лапидот, с подчеркнутым вниманием оглядывая дочь.
– Добрые друзья, которые нашли меня в отчаянном положении, помогли получить работу, – ответила Майра, почти не осознавая собственных слов: все ее мысли были заняты тем, что еще предстояло сказать. – Я даю уроки пения и пою в богатых домах. Только что выступала на благотворительном концерте. – Она помолчала и с особым значением добавила: – У меня появились очень хорошие друзья, которые знают обо мне все.
– И тебе будет стыдно, если они увидят твоего отца в бедственном положении? Ничего удивительного. Я приехал в Англию без перспектив, но с одной надеждой: найти тебя. Должен сказать, затея казалась безумной. Оставшись за границей, я мог бы очень хорошо устроиться, но отцовское сердце суеверно: оно чувствует, в какую сторону тянет магнит. Вот я и решил, что моя маленькая Майра одумается и раскается в том, что бросила папочку. Но здесь мне пришлось очень трудно. В этой стране не нужны таланты, подобные моему. А когда у человека дырки на локтях, кто ему поверит? В таком виде я не мог найти приличную работу и вынужден был соглашаться на самую грязную, чтобы заработать хотя бы шиллинг.
Дочерний долг Майры требовал помочь и предотвратить дальнейшую деградацию отца, однако, прежде чем она успела что-то ответить, Лапидот быстро спросил:
– Где ты живешь, Майра?
– Недалеко отсюда.
– В арендованной квартире?
– Да.
– Кто-нибудь о тебе заботится?
– Да, – повторила Майра и прямо посмотрела в обращенное к ней любопытное лицо. – Брат.
В глазах отца что-то блеснуло, словно от удара молнии, а плечи едва заметно дрогнули.
– Эзра? Но как ты узнала… как его нашла?
– Слишком долго рассказывать. Мы уже у двери нашего дома, и брат не простил бы меня, если бы я закрыла ее перед тобой.
Майра помедлила на крыльце, пристально глядя на стоявшего на тротуаре отца. При мысли о том, что ожидает Эзру, сердце забилось чаще. И в то же время она ощутила укол унижения и стыда, острой болью пронзивший почтительное дочернее сердце.
– Подожди минуту, дорогая, – попросил Лапидот тише. – Каким человеком стал Эзра?
– Хорошим человеком. Удивительным человеком, – подчеркнуто медленно ответила Майра, стараясь справиться с волнением. Она считала необходимым подготовить отца к предстоящей встрече. – Но когда мои друзья его разыскали, он был крайне беден. Работал за кров и еду. Когда-то, двенадцать лет назад, сильным и счастливым, он держал путь на Восток, о котором мечтал. Но мама позвала его, потому что… потеряла меня. Он вернулся, чтобы заботиться о ней: помогал справляться с трудностями, пока она не умерла в глубоком горе. Эзра тоже потерял здоровье и силу и с каждым годом слабел. Он обладает многими знаниями и сохранил ясный ум. Каждый, кто его узнает, проникается к нему глубоким почтением. Стоять перед ним все равно что стоять перед пророком Господа. Любая ложь бесполезна, – с трудом закончила Майра и опустила глаза, чтобы не видеть отразившегося на лице отца постыдного разочарования.
Со свойственной ему бойкостью он тут же нашел выход из затруднительного положения.
– Дочка, милая, – проговорил он ласково. – Не хочется ли тебе, чтобы я предстал перед сыном в более приличном виде? Располагая небольшой суммой, я смог бы привести себя в порядок и явиться к вам, как положено отцу, а потом поискать работу в достойном месте. В приличной одежде меня охотно бы взяли. Я хочу соединиться со своими детьми, все забыть и все простить. Тебе никогда еще не доводилось видеть отца в таком состоянии. Если бы ты дала мне сейчас десять фунтов или принесла их завтра, то через день-другой я смог бы предстать перед вами в надлежащем виде.
Майра почувствовала искушение, но не поддалась соблазну и решительно ответила:
– Не хочется отказывать тебе, отец, но я дала слово ничего не делать тайно. Мне очень тяжело видеть тебя в нужде, но придется немного потерпеть. А потом ты сможешь купить новую одежду, а мы за нее заплатим. – Майра поняла, как мудра оказалась миссис Мейрик, взяв с нее обещание не иметь никаких тайных сношений с отцом.
Добродушие покинуло Лапидота. Презрительно усмехнувшись, он заметил:
– Ты жестокая молодая леди. Дала обещание не дать отцу фунт-другой, когда у самой достаточно денег, чтобы ходить в шелках. Отцу, который тебя боготворил и лучшую часть жизни посвятил твоему воспитанию.
– Да, я знаю, что это жестоко, – ответила Майра, чувствуя себя хуже, чем в тот день, когда хотела утопиться. Губы ее побелели. – Но, отец, еще более жестоко нарушать данные обещания. Ты разбил сердце мамы, а это разбило жизнь Эзры. Теперь нам с тобой предстоит принять горечь прошлого. Наберись терпения и предстань перед сыном таким, какой ты есть.
– Значит, завтра, – заключил Лапидот и уже хотел отвернуться от бледной дрожащей дочери, но вдруг передумал. Беспокойно порылся в карманах и умоляющим тоном произнес: – Я расстроен твоим отношением, Майра, но к завтрашнему дню соберусь с духом. У тебя найдется немного карманных денег? Полагаю, обещание не будет нарушено, если ты одолжишь отцу пару монет на сигару.
Майра холодными дрожащими руками достала кошелек. Лапидот мгновенно его схватил и исчез, пробормотав на прощание:
– До свидания, моя девочка. До завтра.
Отойдя на небольшое расстояние, он остановился и открыл кошелек. В нем оказалось две монеты по полсоверена, серебряная монета и приклеенный к крышке листок бумаги, на котором каллиграфическим почерком Эзра написал на иврите имя матери, даты ее рождения, свадьбы и смерти, а также короткую молитву: «Да будет Майра избавлена от зла». Прочтя эти строки, Лапидот вспомнил себя – умного честолюбивого молодого человека, зарабатывающего на жизнь перепиской бумаг, – и свою обожаемую невесту Сару. Сейчас в Лапидоте не осталось ничего от прежнего молодого человека, и о прошлом он вспоминал хладнокровно – так человек, потерявший вкус, воспринимает лишь форму и текстуру еды, но не чувствует ее главное качество. Лапидот быстро отвлекся от воспоминаний и попытался представить, сколько удастся выручить за изящный кошелек, а потом задумался, как бы получить от дочери еще денег, не подвергая себя покаянию и серой жизни под наблюдением грозного сына. Чувствительности к подобным вопросам он не утратил.
Тем временем Майра вошла в дом, не в силах терпеть жестокую душевную боль. Брат разбирал свои старые рукописи, которые хотел передать Деронде. Майра упала перед ним на колени и зарыдала, время от времени восклицая:
– Эзра, Эзра!
Он молчал, пытаясь понять причину горя – тем более поразительного из-за несвойственной сестре вспышки отчаяния. Наконец, все еще всхлипывая, Майра подняла голову и судорожно пролепетала:
– Эзра, отец! Наш отец! Он преследовал меня. Я хотела, чтобы он пришел сюда. Я сказала, что ты примешь его, но он ответил, что не сейчас, а завтра. Попросил денег. Я отдала ему кошелек, и он ушел.
Тревога Мордекая утихла: он ожидал чего-то худшего. Погладив сестру по волосам, он нежно проговорил:
– Успокойся, Майра, и поведай все по порядку.
Она ощутила родственное тепло и уже через несколько минут подробно рассказала, что произошло.
– Он не придет завтра, – заключил Мордекай, когда сестра умолкла.
Ни один из них не признался другому, о чем думает: скорее всего отец снова подкараулит Майру на улице и попросит еще денег.
Глава VI
Возвращаясь на родину, Деронда чувствовал себя другим человеком. Когда он отправлялся в Геную, то не представлял, каким образом воплотятся его сокровенные мечты и стремления. Вернулся же он, обладая чем-то вроде хартии, дарующей то самое наследственное право, к которому тайно стремилось честолюбие. Он привез с собой нечто большее, чем свобода: осознание, что с радостью принятые обязательства заставляют его следовать именно туда, куда тайно манило сердце, – даже если ничто не предвещало удовлетворения заветного желания. С того часа, как он покинул дом в Челси после спасения Майры от смерти, молодая еврейка заняла в душе Даниэля особое место, лишив притягательности другой образ и контрастно подчеркнув его отрицательные черты. Печальная участь бедной Гвендолин заключалась в том, что ее страстное доверие к Деронде возбуждало в его душе неподдельную жалость, в то время как нежность и любовь незамутненным потоком устремлялись к другому человеку. Больше того, после переезда Майры к брату эта любовь только усилилась. Чистый образ неизменно присутствовал в мыслях Даниэля, заставляя держаться в стороне от поступков, способных разочаровать Мордекая. Однако Деронда воспринимал это чувство так, как мы воспринимаем страстное желание, которое проще заглушить другими мыслями, чем признаться в нем даже самому себе, и только в разговоре с матерью он впервые открыто сказал, что любит молодую еврейку. Да, именно мать заставила Даниэля открыто признать любовь – точно так же, как Джозеф Калонимос заставил точно и определенно сформулировать главное дело жизни. Решимост