– Пожалуйста, называйте его Эзрой, – тихо ответила Майра и опустила глаза.
Действительно ли поведение Деронды изменилось, или разница существовала лишь в ее чувстве? Переживания нескольких последних часов утомили Майру, а голод и усталость лишили сил. Заметив бледность и смущение любимой, Деронда ощутил стремление утешить, однако не осмелился. С усилием улыбнувшись, Майра подала на прощание руку. И все.
Наделенный благородством и гордостью мужчина никогда не признается в любви женщине, чье богатство и положение способны вызвать подозрения в корысти или дерзости. Деронда оказался в менее затруднительном, однако более деликатном положении. Он понимал, что Майра считает себя обязанной, а потому каждое его желание может предстать в ее воображении в виде требования или притязания, а невозможность его исполнения причинит боль тем более острую, что ради Эзры общаться все равно придется. Эти страхи были вызваны не только гордостью, но и невероятной нежностью. Иными словами, образ благодетеля представлялся Деронде непреодолимым препятствием на пути к признанию в любви – если только каким-то чудесным образом не выяснилось бы, что сердце Майры уже приняло его. Однако вопрос взаимности вызывал особое волнение.
Даже опытный в любви мужчина способен поддаться благоговейному страху истинного чувства: дрожать, краснеть, заикаться и проявлять другие признаки неуверенности. Что уж говорить о человеке, чьи переживания не заглушили тонкость восприятия, а, напротив, обострили впечатлительность и оставили язык страсти таким же свежим и полным жизни, как весенняя листва на склоне холма!
Что же касается Майры, то этой ночью ее очаровательная головка лежала на подушке, полная тревог и сомнений. Все, что сегодня довелось узнать о Деронде, определенно доказало, что он не связан теми путами, которые она позволила себе вообразить. Как его поведение, так и слова, подтвердили, что тайной связи, способной повлиять на будущую жизнь, не существует. Однако, несмотря на этот разумный вывод, сердце Майры не успокоилось. Даже против собственной воли Деронда обладал очевидной притягательностью для миссис Грандкорт, которая давала ей определенную власть над ним. Мысль о сложившемся между ними доверии разбудила маленькую, но ядовитую змею, долгое время мирно дремавшую в нежной груди Майры.
Глава VII
После приезда матушки Гвендолин согласилась остаться в Генуе лишь на несколько дней. Стремление бежать прочь от морской синевы помогло собраться с силами и с духом. Разве существует на земле такое место – пусть даже в цветущей райской долине, – которое чувство не превратит в поляну колючего чертополоха?
– Больше никогда в жизни не вернусь на Средиземное море, – заявила Гвендолин, и матушка подумала, что вполне понимает чувства дочери, даже несмотря на молчаливый запрет относительно любых упоминаний о покойном муже.
Вынужденная официально признать это время как исполненное глубокой печали, на самом деле миссис Дэвилоу наслаждалась жизнью больше, чем когда-либо после замужества дочери. Любимое дитя вернулось к ней и выказывало еще бо́льшую привязанность, чем раньше.
– Ты здесь, мама? – воскликнула однажды Гвендолин среди ночи – почти так же, как в детстве, после страшного сна.
– Да, милая, – ответила миссис Дэвилоу, спавшая с дочерью в одной комнате. – Тебе что-нибудь нужно?
– Нет, спасибо. Всего лишь хотела проверить, здесь ли ты. Прости, что разбудила.
– Я не спала, дорогая.
– Я до сих пор не верю, что ты со мной. Захотелось услышать твой голос. Когда ты рядом, мне становится легче. Но только не надо лежать без сна и беспокоиться обо мне. Ты должна быть счастлива. Должна позволить мне наконец-то сделать тебя счастливой. Что еще мне остается?
– Да благословит тебя Господь, милая. Нет большего счастья, чем твоя забота.
Следующей ночью, услышав вздохи дочери, миссис Дэвилоу предложила:
– Позволь дать тебе снотворное, дорогая.
– Нет, мама, спасибо. Я не хочу спать.
– Но сон пойдет тебе на пользу.
– О, только не говори, что пойдет мне на пользу, мама! – горячо воскликнула Гвендолин. – Ты не знаешь, что для меня хорошо и что плохо. Вы с дядей не должны мне перечить и давать советы.
Ничуть не удивленная раздражительностью бедной девочки, миссис Дэвилоу промолчала, а Гвендолин вскоре сказала:
– Я всегда была с тобой капризна, мама.
– Нет, дорогая, нет.
– Да, была, – настойчиво подтвердила Гвендолин. – И оттого, что всегда была плохой, теперь я несчастна.
Она безудержно разрыдалась. Внезапные вспышки загадочного возбуждения объяснялись решимостью скрыть правду о своей замужней жизни, однако благодаря таким вспышкам и отрывочным сведениям, полученным от мистера Гаскойна, миссис Дэвилоу начала кое-что понимать.
Принимая все необходимые меры в отношении смерти племянника и возможного поиска тела, добродушный сэр Хьюго счел полезным воспользоваться дружеским общением со священником, чтобы в самой мягкой форме сообщить содержание завещания Гранд-корта и тем самым избавить пастора от иллюзий на этот счет. Возможно, сэр Хьюго проявил бы разговорчивость и без этого похвального намерения, однако оно определенно присутствовало. Он постепенно готовил слушателя к неприятной новости: сначала выразил опасение, что вдова не настолько хорошо обеспечена, как ожидал не только мистер Гаскойн, но и сам баронет, затем несколько раз туманно намекал на серьезные обязательства Грандкорта, и только после этого, наконец, объявил о незаконной связи и о том, что почти все состояние, при отсутствии законного наследника, переходит к побочным детям.
Священник чрезвычайно огорчился и с особой горечью вспомнил, как высокомерно и отталкивающе покойный вел себя по отношению к нему самому. Вспомнил также слухи о его беспутной жизни и чрезмерной приверженности удовольствиям. Однако трудно было представить, что «удовольствие», так сказать, заметенное в дальний угол, внезапно появится в виде стаи прожорливых гусениц, пагубных для благосостояния добропорядочных людей. Впрочем, пастор не довел эти размышления до сведения сэра Хьюго, а повел себя как благонравный светский человек, хотя и ставший добросовестным священником.
– Когда завещание составляет здоровый молодой человек, то, как правило, рассчитывает прожить еще долго. Возможно, мистер Грандкорт не верил, что этот документ вступит в силу. – Немного помолчав, пастор добавил: – Однако тягостно осознавать, что незаконной связи отдается предпочтение перед законным браком.
– Суть дела заключается в том, – рассудительно заметил сэр Хьюго, – что, поскольку мальчик существует, подобный способ передачи состояния действительно представляется самым разумным. У Грандкорта не было родственников ближе кузена, однако страшно думать об уходе из жизни во имя дальнего родственника. Человеку свойственно испытывать некое удовлетворение, если завещание составлено в пользу родных кудрявых головок, но нелепо передавать наследство такому же пресыщенному парню, как ты сам, особенно если он тебе совершенно безразличен. Хуже может быть только пожизненное владение поместьями. Нет, я готов простить Грандкорта за эту часть завещания, но, между нами говоря, не могу смириться с той бедностью, в которую он поверг вашу – нет, нашу – племянницу. Можно подумать, что она вдова доктора. Ничто не кажется мне более отвратительным, чем посмертное сведение счетов с женой. Мужчина должен относиться к собственной вдове с гордостью и любовью. Во всяком случае, именно такие чувства испытываю я. Считаю, что настоящий мужчина легче воспринимает смерть, зная, что жена и дочери достойно обеспечены.
– Это решение огорчает меня тем больше, – признался мистер Гаскойн, – что в роли отца невесты я проявил абсолютное доверие к очевидному благосостоянию мистера Грандкорта и не оговорил в брачном контракте определенных условий содержания для его жены. В тех обстоятельствах подобное поведение показалось мне оправданным. Возможно, вы сочтете меня виновным.
– Нет, виновным не сочту. Доверие неизменно вызывает у меня уважение. Но позвольте дать вам совет: выдавая замуж следующую племянницу – даже за самого архиепископа Кентерберийского, – для начала свяжите его по рукам и ногам. Но что касается миссис Грандкорт, могу сказать лишь одно: сочувствую ей особенно глубоко, так как подозреваю, что с ней обращались дурно. Надеюсь, вы посоветуете племяннице рассчитывать на меня как на друга.
Так говорил благородный сэр Хьюго в глубоком возмущении оттого, что молодая красивая вдова Хенли Мэллинджера Грандкорта стала обладательницей жалких двух тысяч фунтов в год и дома в безнадежно испорченной угледобычей местности. Разумеется, священнику подобный доход казался менее убогим, однако в этом разговоре он значительно острее, чем баронет, осознал унижение, которому подверглась как сама Гвендолин, так и ее ближайшие родственники из-за открытого – более того, демонстративного – признания связи Грандкорта с миссис Глэшер. Подобно всем примерным мужьям и отцам мистер Гаскойн воспринял оскорбление умом женщин, которых оно затронуло особенно остро. Таким образом, испытанное в момент разговора раздражение оказалось значительно легче того, которое достойный пастор испытал, передавая суть завещания миссис Дэвилоу и думая о непосредственной реакции Гвендолин, когда бы матушка ни сочла нужным сообщить ей новость. Почтенный священник пребывал в невинной уверенности, что племяннице ничего не известно о существовании миссис Глэшер. В отличие от дядюшки матушка Гвендолин сразу нашла объяснение многим словам и поступкам дочери, до и после помолвки казавшимся загадочными, и пришла к выводу, что каким-то непостижимым образом бедняжка узнала о существовании любовницы и детей. Она возлагала большие надежды на сердечное откровение Гвендолин по пути в Англию. Возможно, именно тогда удастся узнать, насколько далеко простиралась осведомленность Гвендолин, и подготовить ее к грядущему разочарованию. Однако хлопотать ей не пришлось.
– Полагаю, мама, ты не ждешь, что теперь я стану богатой и знатной, – заявила Гвендолин вскоре после разговора матери с мистером Гаскойном. – Не исключено, что я вообще ничего не получу.