До отъезда Гвендолин он несколько раз приходил на Парк-лейн, однако беседы происходили в присутствии миссис Дэвилоу, а потому не были столь волнующими. Решив принять наследство, Гвендолин составила план, о котором любила говорить: вместе с мамой и сестрами вернуться в Оффендин, чтобы, как она выразилась, восстановить жизнь в том виде, какой она была, когда все вокруг дышало счастьем, только она об этом не знала. Идея не утаилась от сэра Хьюго, и баронет благородно возложил на себя обязанность сдать Гэдсмер за сумму, значительно превышающую стоимость аренды Оффендина. Все это было подробно изложено Деронде, который охотно вступил в обсуждение занимавшей Гвендолин темы. О том, что занимало лично его, он не обмолвился ни словом, а она не спрашивала, поскольку сосредоточилась на его приезде в Диплоу еще до окончания осени. К тому же Гвендолин совсем не думала о том, что Лапидоты – маленькая еврейка и ее брат – способны повлиять на ее судьбу ничуть не меньше, чем забродившие политические или социальные дрожжи влияют на мировую историю.
Глава IX
Тем временем отношения Эзры и Майры со своим другом и благодетелем становились все крепче.
Расставшись с дочерью, Лапидот-старший вознамерился вложить полученные деньги в игру, надеясь получить более существенную сумму и оставив без внимания прочие возможности или решения. До тех пор пока не потерял все, он ни разу не задумался о необходимости вновь обратиться к Майре или отважиться на беседу с сыном. В первый момент он испугался встречи с Эзрой, как испугался бы любой другой неприятной необходимости, а обладание кошельком дочери на время избавляло от мысли о нужде. Страсть к риску действовала на него несравнимо сильнее физического голода, однако хотя бы раз в день он должен был питаться, а для этого требовались деньги. Во время краткого посещения здания с вывеской «Пирамиды» он сначала удвоил ставку, потом утроил и, наконец, потерял все тридцать шиллингов. Выйдя из заведения с пустым кошельком в кармане, Лапидот задумался, как лучше поступить: заложить изящную вещицу и сделать новую ставку или предстать перед дочерью в благообразном виде, вернув кошелек и заявив, что потратил деньги на оплату счета за жилье. Следует заметить, что, по мнению Лапидота, он имел полное право на имущество детей, и ради этого готов был вынести любое унижение при встрече с сыном. В конце концов, лучшее, что можно было сделать в его положении, это поселиться вместе с собственными детьми. Чем больше он думал о встрече с Эзрой, тем меньше боялся, сконцентрировав внимание не столько на угрозе унижения, сколько на возможности легко и безопасно положить что-нибудь в карман.
В результате недолгого размышления Лапидот отправился на маленькую площадь в Бромптоне в надежде встретить дочь. Уже наступил вечер, и, едва подойдя к подъезду, Лапидот сразу понял, что Майра дома: из окна доносился знакомый голос.
Майра сидела за пианино и пела «Сердце, мое сердце», а Эзра слушал с закрытыми глазами, когда миссис Адам осторожно приоткрыла дверь и смущенно сказала:
– Джентльмен внизу утверждает, что он ваш отец, мисс.
– Сейчас спущусь. – Майра немедленно встала и посмотрела на брата.
– Нет, Майра, не надо, – решительно возразил Эзра. – Пусть поднимется, миссис Адам.
Майра стояла, в волнении сжав руки и глядя на брата, который тоже поднялся и в этот миг выглядел потрясенным, хотя от его фигуры исходила решительность.
Открыв дверь, чтобы впустить посетителя, миссис Адам не отказала себе в удовольствии посмотреть на всех троих. Переведя быстрый взгляд с Эзры на Лапидота, она уверенно подтвердила:
– Точно: отец.
Лапидот заранее принял меланхоличный вид, однако в словах его послышалось искреннее волнение:
– Эзра, мой мальчик, вряд ли ты узнаешь меня после долгой разлуки.
– Узнаю тебя… слишком хорошо… отец, – ответил Эзра с язвительной торжественностью.
– Ах, ты недоволен мной! Ничего удивительного. Я знаю, что выгляжу не лучшим образом. Попав в затруднительные обстоятельства, человек не в состоянии следить за собой так, как сам того желает. Мне пришлось вынести немало страданий, поэтому знаю не понаслышке, – быстро ответил Лапидот. Говоря, он всегда чувствовал себя свободно и уверенно, и сейчас, повернувшись к Майре, протянул кошелек: – Вот твой кошелек, дорогая. Я подумал, что ты обрадуешься ему из-за той записки. Но деньги я истратил: пришлось оплатить счет за квартиру и еду. Я знал, что ты захочешь, чтобы я освободился от долгов, и вот теперь стою без единого фартинга в карманах и жду милости от своих детей. Вы можете меня выгнать, даже не вызывая полицию. Только скажи, Майра: «Отец, ты мне надоел. Когда я не могла без тебя обойтись, ты обо мне заботился и тратил на меня все свои средства. Но теперь ты мне не нужен». Только произнеси эти слова, и я исчезну, как искра, чтобы никогда больше не появиться и не испортить тебе удовольствие. – Как обычно, слезы появились сначала в голосе.
– Тебе известно, отец, что я никогда не произнесу таких слов, – возразила Майра.
Боль ее не стала легче оттого, что ложь проявилась во всем, кроме очевидного желания остаться в доме.
– Майра, сестра моя, покинь нас! – требовательно произнес Эзра.
Девушка взглянула на брата умоляюще и, взяв за руку, проговорила тихо, но так, чтобы Лапидот смог услышать:
– Помни, Эзра: ты сказал, что мама никогда не закрыла бы перед ним дверь.
– Доверься мне и иди, – ответил Эзра.
Она вышла из комнаты и направилась к лестнице, однако не стала подниматься, а присела на одну из ступенек с лихорадочно бьющимся сердцем. Что, если непримиримыми словами брат заставит отца уйти?
Лапидот догадался, какие мысли зреют в сознании сына, однако уже освоился в ситуации и приготовился с холодным превосходством встретить любую попытку унижения. Любую проповедь этого изможденного сына, чей голос звучал словно из склепа, следовало принять как нечто неизбежное – точно так же, как человек, укрывшийся от бури в соборе, принимает доносящееся с кафедры религиозное нытье.
Лапидот не родился жестоким, а стал таким.
– Это жилище, – начал Эзра, – оплачивается частично за счет щедрости дорогого друга, который поддерживает меня, и частично за счет трудов моей сестры, которая сама зарабатывает себе на жизнь. Пока у нас есть дом, мы не выгоним тебя на улицу, не отдадим на волю пороков. Хотя отец наш нарушил семейный долг, мы признаем свои обязательства. Но я никогда не смогу тебе доверять. Ты сбежал, забрав все деньги и оставив после себя лишь неоплаченные долги. Ты бросил маму, украв у нее дитя и разбив ей сердце. Ты стал игроком, сменив стыд и совесть на неутолимый азарт, и был готов продать дочь – уже продал, да только она спаслась бегством. Совершивший такие поступки человек недостоин доверия. Ты получишь кров, еду, постель и одежду. Мы исполним свой долг, потому что ты – наш отец, но доверия не жди. Ты порочен, потому что сделал несчастной нашу мать. Такой отец – позорное клеймо на наших лбах, однако его положил Всевышний, и даже если бы человеческое правосудие высекло тебя за преступления, а твое беспомощное тело было выставлено перед всеобщим презрением, мы бы сказали: «Это наш отец. Расступитесь, чтобы мы могли унести его с ваших глаз».
Лапидот не смог предугадать, что слова сына поразят его в самое сердце. Как только Эзра умолк, Лапидот упал на стул, спрятал лицо в ладонях и заплакал, как женщина.
Эзра вернулся в кресло и погрузился в молчание, утомленный извержением вулкана чувств, долгие годы хранимых под спудом одиночества и безмолвия. Худые руки дрожали, а чувствовал он себя так, словно шагнул навстречу зову смерти. Сидя на лестнице, Майра уловила знакомые всхлипывания и не смогла остаться безучастной. Открыв дверь, она поспешила к брату и обеими ладонями сжала его дрожащую руку. Эзра ответил на пожатие, но не произнес ни слова и даже не посмотрел на сестру.
Услышав шаги Майры, Лапидот поднял голову, вытер платком слезы и жалобно произнес:
– Прощай, дочь. Отец больше никогда тебя не потревожит. Он заслуживает собачьей смерти и умрет в придорожной канаве. Если бы твоя мать была жива, она бы меня простила, ведь тридцать четыре года назад, под чуппой, я надел ей на палец кольцо, и мы стали единым целым. Да, она простила бы меня и мы провели бы старость вместе. Но я не заслужил этого. Прощай.
Произнеся последнее слово, Лапидот встал, но Майра удержала его за руку и воскликнула не в слезах и горе, а в священном страхе:
– Нет, отец, нет! – Повернувшись к брату, она спросила: – Эзра, ты отказал ему в приюте? Останься, папа, и ни о чем не думай. Эзра, я этого не вынесу. Разве можно приказать отцу: «Уйди и умри»?
– Я такого не говорил, – с усилием ответил Эзра. – Напротив, я сказал, что он может остаться и жить с нами.
– В таком случае ты непременно останешься, отец. Я позабочусь о тебе. Пойдем со мной. – Майра увлекла его к двери.
Именно этого и добивался Лапидот.
Майра привела отца в маленькую комнату внизу и объяснила:
– Это моя гостиная, а за ней есть спальня, которая отныне станет твоей. Здесь тебе будет хорошо. Считай, что ты вернулся к маме и она тебя простила: беседует с тобой через меня. – Эти слова Майра произнесла умоляющим тоном, однако не нашла сил обнять отца.
Лапидот быстро восстановил самообладание и заговорил с дочерью об улучшении ее голоса, а когда миссис Адам принесла ужин, вступил в вежливую беседу, чтобы показать, что непрост, хотя в данное время одежда рекомендует его не лучшим образом.
Ночью – как обычно, лежа без сна – он задумался, сколько денег может быть у Майры, а затем мысленно вернулся в казино, вспомнив методику своей игры и обстоятельства проигрыша.
О своем сыне, исполненном гнева, он не думал вовсе.
Глава X
Вернувшись из Аббатства и обнаружив в Бромптоне Лапидота, Деронда был неприятно удивлен. Майра сочла необходимым рассказать отцу о Деронде и его дружбе с Эзрой. Того, что Деронда сделал для нее, девушка коснулась вскользь, умолчав о спасении и представив жизнь в семье Мейрик таким образом, чтобы отец решил, будто знакомство произошло именно благодаря этим друзьям. На откровенный рассказ Майра не решилась, поскольку не хотела, чтобы тлетворное дыхание отцовской души коснулось ее отношений с Дерондой. По понятным причинам Лапидот не стал расспрашивать дочь о бегстве в Англию, однако заинтересовался благодетельным, занимающим высокое положение другом.