О новом члене семьи Деронде поведал Эзра и сказал в заключение:
– Сейчас я смотрю на него спокойно и стараюсь поверить, что нежность сестры и мирная жизнь помогут ему держаться в стороне от искушения. Я серьезно поговорил с Майрой и добился от нее обещания не давать отцу денег, объяснив, что на них он не купит ничего, кроме собственной гибели.
В первый раз Деронда пришел в дом на третий день после появления Лапидота. Новый костюм, для которого сняли мерку, еще не был готов, а появиться в старом Лапидот не решился, опасаясь произвести неблагоприятное впечатление. Однако он видел Деронду в окно и был весьма удивлен, как молод человек, способный на серьезную крепкую дружбу и многочасовые занятия с умирающим сыном. Но в результате недолгого размышления Лапидот заподозрил, что истинный мотив странного внимания к семье заключается в любви к Майре. Что же, тем лучше: привязанность Майре обещала отцу больше привилегий, чем холодное отношение Эзры. Лапидот надеялся лично познакомиться с Дерондой и снискать его расположение. Он держался в высшей степени любезно, всеми доступными способами стараясь ужиться с детьми: проявлял внимание к музыкальным занятиям дочери и даже отказался от курения в комнатах, которого миссис Адам не допускала, согласившись выходить на улицу с купленной Майрой немецкой трубкой и табаком. Он был слишком умен, чтобы демонстрировать недовольство решительным отказом в деньгах, который Майра объяснила данным брату торжественным обещанием. Жизнь складывалась вполне приятно, так что можно было подождать.
В следующий свой приход Деронда застал Лапидота в гостиной. Облаченный в новый костюм, тот сидел в комнате вместе с Эзрой, который настойчиво приучал себя терпеть навязанное присутствие отца. Деронда держался холодно и отстраненно: вид человека, сломавшего жизнь жене и детям, вызывал почти физическое отвращение, – однако, ничуть не смутившись, Лапидот попросил разрешения остаться при чтении бумаг из старинной шкатулки и даже помог разобраться в трудном немецком манускрипте, после чего предложил свои услуги в переписывании как этой, так и других рукописей. Он заметил, что зрение Эзры ослабло, в то время как сам он по-прежнему видел хорошо. Деронда принял предложение, подумав, что готовностью к полезному делу Лапидот проявил благое намерение. На лице Эзры также отразилась радость, однако он счел нужным выдвинуть условие:
– Пусть вся переписка проходит здесь, у меня на глазах. Я боюсь, как бы ценные бумаги не пострадали от огня или другой враждебной силы.
Бедный Эзра не мог освободиться от ощущения, что в его доме появился преступник. Не увидев отца за работой, трудно было поверить, что он способен к усердному, добросовестному труду. Однако, выдвинув такое требование, Эзра обрек себя на постоянное присутствие Лапидота в комнате, который, освоившись в доме, потерял первоначальный страх перед сыном и вел себя по старинке: то и дело выходил курить, вскакивал и пускался в рассуждения, потом снова садился и замолкал, переходя на язык мимики и жеста, – а если в комнате оказывалась Майра, по давней привычке вступал с ней в беседу: сплетничал о прошлых делах и знакомых, повторял старые шутки и анекдоты, пересказывал сюжеты пьес. Столь бесцеремонное поведение доставляло Эзре мучительные страдания, поэтому Майра, когда была дома, уводила отца вниз, в маленькую гостиную, и там за ним приглядывала.
Тем временем присутствие Лапидота воздвигло новое невидимое препятствие между Дерондой и Майрой: оба опасались вызвать у него грязные подозрения, причем каждый ошибочно объяснял сдержанность и скромность другого. Однако вскоре Деронду постигло озарение.
Вернувшись из Аббатства, он при первой же возможности отправился на квартиру Ганса Мейрика, считая необходимым рассказать другу о результатах путешествия в Геную и произошедших с ним переменах. Ганса дома не оказалось: он на несколько дней уехал за город. Оставив записку, Деронда подождал неделю, однако ответа не получил и, опасаясь какого-нибудь чудачества со стороны непредсказуемого друга, чья поездка в Аббатство была отложена, зашел снова. На этот раз гостя пригласили в мастерскую, где он нашел Ганса с усталым, увядшим лицом, решительно отвергавшим версию о поездке на свежий воздух. Когда Деронда вошел, друг стоял перед мольбертом с палитрой и кистью в руках.
После крепкого рукопожатия Деронда сказал:
– Не очень похоже, старина, что ты только что вернулся из деревни. Был в Кембридже?
– Нет, – лаконично отозвался Ганс и бросил палитру с видом напрасно притворившегося человека. – Я был неизвестно где. На ничьей земле. В смертельно неприятной стране.
– Надеюсь, ты не пил, – с тревогой заметил Деронда.
– Гораздо хуже. Курил опиум. Я давно собирался попробовать, чтобы выяснить, действительно ли таким способом можно достичь блаженства. А поскольку в настоящее время блаженства ощутимо недостает, я решил, что пора использовать возможность. Но готов поклясться, что больше ни разу в жизни не вскрою полный злостного обмана бочонок. Организм не принимает.
– Что случилось? Последнее письмо ты написал в прекрасном настроении.
– О, ничего особенного. Просто в последнее время мир кажется убогим: напоминает капустную грядку, с которой убрали все кочаны. Должно быть, болезнь гения. – Ганс попытался улыбнуться. – А еще я устал быть добродетельным и не получать за это вознаграждений, особенно в эту жаркую лондонскую погоду.
– И больше ничего? Никаких серьезных неприятностей? – уточнил Деронда.
Ганс покачал головой.
– Я пришел рассказать о своих делах, но не могу этого сделать, если ты намерен держать в тайне собственные переживания.
– Ни малейших переживаний, если не считать ссоры со старьевщиком, – отмахнулся Мейрик. – К тому же, поскольку ты впервые в жизни собрался рассказать мне о своих делах, то только начинаешь выплачивать огромный долг.
Деронда чувствовал, что Ганс держится наигранно, однако надеялся, что прежняя откровенность вернется в ответ на его признания.
– Ты смеялся над тайной целью моей поездки в Италию, – начал он. – Однако она затрагивает счастье всей моей жизни. Я никогда не знал родителей, а в Геную отправился, чтобы встретиться с матерью. Я выяснил, что отец умер давно, когда я был ребенком. Как отец, так и мать, – евреи. Еще до поездки многое заставляло меня думать о таком происхождении как о вполне возможном. В итоге я настолько подготовился к этому известию, что даже обрадовался тому, что я еврей.
– Не жди от меня удивления, Деронда, – ответил Ганс, закинув ногу на ногу и сосредоточенно рассматривая каблук.
– Тебе уже все известно?
– Мама сказала. Она навестила Майру и ее брата, и они сообщили ей грандиозную новость. Конечно, мы не так рады, как они. Но чему бы ни радовался ты, в конце концов этому буду рад и я, хотя результат может оказаться непредсказуемым, – ответил Ганс нехарактерным для него тихим голосом.
– Вполне понимаю, что ты не можешь разделить моих чувств, – возразил Деронда. – Однако я не имею права молчать о таком важном событии в моей жизни. Я принял некоторые из идей Мордекая и намерен воплотить их в жизнь, насколько позволяют возможности одного человека. Осмелюсь признаться, что вскоре я отправлюсь на Восток, где проведу несколько лет.
Ганс молча встал, взял палитру и кисть и остановился перед мольбертом спиной к другу.
– Прости за любопытство, но миссис Грандкорт обо всем этом знает? – спросил он спустя некоторое время.
– Нет, – ответил Деронда и сердито добавил: – Я должен попросить тебя, Ганс, прекратить шутки на этот счет. Любые твои предположения чрезвычайно далеки от истины.
– Я расположен шутить не больше, чем на собственных похоронах, – возразил Мейрик. – Однако вовсе не уверен, что мои предположения по этому поводу тебе известны.
– Возможно, и нет, – ответил Деронда. – Но позволь заметить, что в отношении миссис Грандкорт я никогда не занимал и не займу положение поклонника. Если ты всерьез истолковал свои наблюдения подобным образом, то ошибся.
Повисло напряженное молчание.
– Скорее всего я ошибся и в другом предположении, – наконец проговорил Ганс.
– О чем ты?
– О том, что ты не желаешь занять положение поклонника в отношении другой женщины, которая не является ни женой, ни вдовой.
– Не стану притворяться, что не понимаю тебя, Мейрик, и очень сожалею, что нашим желаниям суждено столкнуться. Надеюсь, ты скажешь правду, если имеешь основания верить в успех.
– Твой интерес абсолютно неуместен, – заявил Ганс с откровенным раздражением.
– Почему же неуместен?
– Потому что ты не сомневаешься в истинном положении дел и, должно быть, имеешь веские доказательства.
– Я буду с тобой более откровенен, чем ты со мной, – жалея друга, проговорил все еще взволнованный выпадом Ганса Деронда. – Я ни разу не получил ни единого свидетельства в пользу собственного успеха. Надежда моя призрачна.
Ганс быстро обернулся, чтобы взглянуть на друга, и тотчас вернулся к картине.
– А в нынешней ситуации, – недовольно продолжил обиженный подозрением в неискренности Деронда, – я понятия не имею, каким образом смогу определенно выразить чувства. Если она не готова ответить взаимностью, то своим признанием я лишь нарушу ее душевное спокойствие, поскольку ни один из нас не может оставить Мордекая (все равно придется часто встречаться), а если доставлю переживания непреднамеренным проявлением чувств, то уподоблюсь неразумному животному.
– Не думаю, что и я когда-нибудь выдал свое отношение, – словно оправдываясь, заявил Ганс.
– Хочешь сказать, что мы находимся в равных условиях и оснований для ревности у тебя нет?
– О, ни малейших! – с горькой иронией воскликнул соперник.
– Я надоел тебе, Мейрик. Прости, но иначе нельзя, – заключил Деронда, вставая. – После всего, что было между нами прежде, я счел необходимым объясниться. Честно говоря, не думаю, что мои претензии могут повлиять на твое положение. Больше того: в нынешних обстоятельствах они вряд ли принесут мне пользу. С ними сейчас живет отец: тебе об этом известно?