– Пойдем порадуем Эзру.
Глава XII
Сэр Хьюго исполнил намерение провести часть осени в Диплоу, и уже в начале октября его присутствие оживило всю округу, начиная с богатых поместий – таких как Кветчем-Холл – и заканчивая респектабельными магазинами Вончестера. Либерал с хорошей родословной, сэр Хьюго любил представать любезным джентльменом, верившим в реформы лишь постольку, поскольку они не меняли привычных английских убеждений, в том числе разделения общества на классы. Он превратил Диплоу в гостеприимный дом, приглашая к себе почтенных адвокатов из Вончестера и молодых сельских викариев, но в то же время очень тщательно подходил к составлению списков гостей. Например, добродушный лорд Брэкеншо не возражал против общения с адвокатом Робинсоном, однако сам Робинсон почувствовал бы себя уязвленным, если бы его попросили составить компанию равным по положению людям. Во всех этих тонкостях сэр Хьюго разобрался достаточно быстро, чтобы заслужить популярность и доставить удовольствие всем и каждому. Священник из Пенникота встретил в Диплоу прием, ничем не напоминавший высокомерное снисхождение эпохи правления Грандкорта. Не то чтобы баронет испытывал симпатию к мистеру Гаскойну – просто хотел поддержать дружеские отношения с пастором ради миссис Грандкорт, к которой относился с рыцарской преданностью. Почему? Главную причину сэр Хьюго не мог в полной мере изложить даже леди Мэллинджер, поскольку не считал себя вправе раскрыть женщине – пусть даже собственной жене – секрет другой женщины. Таким образом, рыцарская преданность подразумевала столь редкое качество, как скрытность.
После помолвки с Майрой Деронда счел необходимым сообщить сэру Хьюго о своем новом положении, причем предпочел это сделать в письменном виде. Он предвидел, что подобный поворот судьбы повергнет старшего друга в глубокое разочарование и даже доставит ему боль. Читая неприятную новость в тиши кабинета, человек получает возможность сдержать поспешное проявление чувств, о котором впоследствии может пожалеть.
Не слишком удивившись, сэр Хьюго, однако, изрядно рассердился и решил показать письмо жене. Леди Мэллинджер выразила изумление, сетуя на то, что все чудесные таланты Даниэля пропадут даром из-за внезапного помешательства на двух евреях.
– О, глупости, дорогая! – возразил баронет. – Поверь, парень ни за что не поставит себя в нелепое положение. Он придерживается политических взглядов на еврейский вопрос, которые ты не можешь понять. Не сомневайся: наш Дэн окажется победителем.
Однако в отношении предстоящей свадьбы мнение супругов совпало. Без тени раздражения добрая леди заметила, что, пригласив Майру выступить на вечере, а затем давать уроки пения дочерям, она понятия не имела о последствиях. После некоторого колебания леди Мэллинджер призналась, что думала о возможной женитьбе Даниэля на миссис Грандкорт – разумеется, когда минует положенный срок траура. Сэр Хьюго запретил жене любое упоминание о помолвке, подумав так: «Подобный исход расстроит Гвендолин, и чем позже бедняжка узнает, тем будет лучше, особенно в ее нынешнем нервном состоянии. И уж конечно, пусть услышит новость от самого Дэна».
Тем временем, пребывая вместе с семьей в Диплоу, он по-отечески заботился о Гвендолин, а леди Мэллинджер, несмотря на неприязнь к вдовам, охотно помогала мужу.
План возвращения в Оффендин был исполнен. Поселившись в прежнем доме, Гвендолин хранила удивительное для матушки спокойствие и находилась в меланхолическом настроении, отказавшись от самолюбивых стремлений и приняв красоту и добро простой жизни как неожиданный дар. Разве тот, кто еще недавно погибал в темной яме, способен жаловаться на свежий воздух и свет солнца? Можно примириться с любыми трудностями, если смотреть на жизнь как на избавление от еще более худшего существования. Те, кто обладает глубиной самопознания в духе Гамлета, поймут это чувство. Его испытывала и Гвендолин, снова и снова переживая историю своего падения – от первоначального самодовольства, впервые заставившего отвернуться от голоса совести, до жгучей ненависти, толкающей к преступлению, в то время как сама она молилась и взывала к помощи той совести, которую когда-то отвергла. Она постоянно повторяла слова Деронды, указывавшие на освобождение от худшего зла в себе и придававшие ей силу противостоять отчаянию.
Ничуть не меньше ее поддерживала надежда на скорую встречу. Настоятельная потребность в общении с благородным, великодушным человеком заставляла ее забыть о том, что у Деронды есть своя жизнь. Мы все склонны поддаваться страстному эгоизму воображения, причем не только по отношению к смертным, но и по отношению к Богу. Гвендолин представляла будущее удобным местом, где она сможет постоянно видеть его рядом с собой. Разве он не возник перед ней как наставник и спаситель, которого она сначала восприняла с негодованием, а затем с искренней любовью и глубочайшим доверием? Она не могла представить, что когда-то эта опора разрушится: воображение представляло ее столь же незыблемой, как земная твердь.
Деронда действительно вскоре приехал в Диплоу, так как поместье находилось от города ближе, чем Аббатство. Поначалу он хотел отвезти Майру и Эзру в какой-нибудь спокойный уголок на морском побережье, пока не обустроит дом, куда Майра вошла бы в качестве жены и где они могли бы вместе ухаживать за ее братом. Однако Эзра попросил его не беспокоить, кроме как ради поездки на Восток. Всякое передвижение тяготило его все больше, но о возможности этого путешествия он думал с иллюзорной радостью. Готовясь к свадьбе, запланированной не позднее чем через два месяца, Деронда хотел обстоятельно обсудить с сэром Хьюго состояние своих дел и денежных средств, а потому не считал возможным откладывать поездку в Диплоу. Впрочем, он не забывал и о другой причине – данном Гвендолин обещании. Ощущение блаженства и довольства собственной судьбой странным образом тревожило его сердце. Это может показаться парадоксальным, ибо любящий и любимый человек всегда считается счастливым, а счастье предполагает полное безразличие к чужой печали. Однако человеческий опыт всегда парадоксален, если это понятие означает несоответствие общепринятой философии. Деронда не изменял Майре, а только делал любовь к ней еще более достойной, разделяя это чувство с заботой о другом человеке. Ибо что есть любовь? Прежде всего вместилище бесконечных забот, которые все равно лучше любых благ за пределами этой любви.
Деронда дважды приезжал в Диплоу и дважды встречался с Гвендолин, но ничего не сказал о переменах в своей жизни. Он корил себя за это, однако объяснение, влекущее собой важные последствия, зависит чаще всего от готовности собеседника принять то, о чем мы намерены поведать. Во время первой беседы Гвендолин была настолько поглощена собственными мыслями, переполнена вопросами о том, как устроить жизнь, как стать менее невежественной, как полюбить всех вокруг, избавиться от былого эгоизма, что Деронда не смог заговорить о сугубо личных делах и ранить ее в тот момент, когда она ждала от него помощи на новом пути. Во время второго приезда, когда Деронда твердо решил направить разговор в нужное русло, он нашел Гвендолин в состоянии глубокой депрессии, охваченной страшными воспоминаниями. Она истерически рыдала и твердила, что он будет постоянно ее презирать. Деронде удалось найти слова успокоения и ободрения, однако, когда Гвендолин ожила и с трогательным детским интересом взглянула на него мокрыми от слез глазами, возложить на ее плечи груз новых переживаний он не смог.
Время шло, и Деронда понимал, что оттягивать трудное признание нельзя. Надо заметить, что Гвендолин никогда не думала о том, что у него могут быть собственные дела; ей даже не пришло в голову спросить, каким образом он оказался в Генуе. Подобная неосведомленность делала неожиданное признание еще более тяжким ударом. А если бы Деронда возложил эту миссию на других людей, Гвендолин сочла бы, что он обошелся с ней с жестоким безразличием. Ограничиться письмом он также не мог: нежная натура не позволяла, чтобы Гвендолин в одиночестве читала прощальные строки, возможно, находя в словах жестокую радость собственного счастья и безразличие к ее судьбе. Вот почему Даниэль отправился в Диплоу в третий раз, твердо решив объясниться с Гвендолин.
К своему удивлению, он застал в Диплоу вооруженного мольбертом и красками Ганса Мейрика, который рисовал портреты дочерей сэра Хьюго, а для разнообразия частенько наведывался в Пенникот, чтобы сделать несколько набросков деревенских детей и укрепить знакомство с семейством Гаскойн. Казалось, к Гансу вернулась прежняя жизнерадостность, но Деронда заметил в его поведении налет притворства.
– Когда ты приехал, Ганс? – спросил он, застав художника на пленэре во время работы над фоном к портрету.
– О, десять дней назад, раньше назначенного сэром Хьюго срока. Я составил компанию Рексу Гаскойну и провел пару дней у него. Услышал все местные сплетни, узнал, как обставлен дом колесного мастера, и даже побывал на экзамене в начальной школе. Добрая сестра Рекса Анна согласилась меня проводить, иначе мне бы досталось от местных мальчишек за длинные волосы и не соответствующую их понятиям о красоте внешность. А в целом в деревне самая настоящая идиллия. Гаскойны безупречны – к тому же состоят в близком родстве с герцогиней Ван Дейка. Я видел ее издалека, в черном платье. С посторонними она не общается.
– Миссис Грандкорт была в Пенникоте? – спросил Деронда.
– Нет. Но меня отвезли в Оффендин, чтобы показать старинный дом, и в результате я познакомился с семейством герцогини. Полагаю, ты там был и все о них знаешь?
– Да, я там был, – спокойно подтвердил Деронда.
– Прекрасное место. Самое подходящее окружение для вдовы с романтической судьбой. Судя по всему, у нее за душой несколько романов, причем один из них с моим приятелем Рексом.
– Незадолго до свадьбы? – искренне заинтересовавшись, уточнил Деронда. – Они прожили в Оффендине всего год. Как ты об этом узнал?