– О! Понимая, что значит быть несчастным, я научился замечать признаки несчастья в других и выяснил, что Рекс никогда не ездит в Оффендин и ни разу не встречался с герцогиней после ее возвращения. А мисс Гаскойн проронила несколько слов о каком-то представлении в Оффендине, из чего я заключил, что однажды Рекс не на шутку увлекся прекрасной кузиной. Не знаю, в чем заключалась ее роль. Возможно, появился герцог и увез красавицу на белом коне. Так случается всякий раз, когда исключительно достойный молодой человек проникается благородными чувствами. Теперь я понимаю, почему Гаскойн твердит о намерении сделать юриспруденцию своей любовницей и остаться холостяком. Однако это решение может оказаться преждевременным. Поскольку герцог утонул не в твою пользу, не исключено, что сделал это в пользу друга Рекса. Как знать?
– По-твоему, абсолютно необходимо, чтобы миссис Грандкорт снова вышла замуж? – спросил Деронда, готовясь добавить, что первая попытка Ганса предсказать ее будущее оказалось не столь успешной, чтобы посягнуть на вторую.
– Чудовище! – воскликнул Ганс. – Неужели ты хочешь, чтобы она всю жизнь носила траур по тебе и медленно горела на вдовьем костре, в то время как ты будешь живым и веселым?
Деронда ничего не ответил, однако выглядел таким раздраженным, что Ганс сменил тему, а когда остался в одиночестве, подумал, что между Дерондой и герцогиней существовало чувство более сильное, чем хотелось бы думать Майре. «Почему она не влюбилась в меня? – подумал он со смехом. – Тогда она не встретила бы соперниц. Еще ни одна женщина не пожелала побеседовать со мной о теологии».
На следующий день Деронда отправился в Оффендин, заранее отправив записку с просьбой о встрече. Гвендолин ждала его в той самой старинной гостиной, где произошли важнейшие события ее жизни. Выглядела она менее печальной, чем прежде. Улыбки не было, однако по лицу разлилось спокойствие, ничем не напоминавшее чрезвычайное волнение во время их последней встречи. Она сразу почувствовала печаль гостя и, как только оба сели, проговорила:
– Должно быть, встреча вас пугает: в прошлый раз горе и отчаяние меня сразили. Но сегодня все иначе. Я решила собраться с духом и держаться по возможности спокойно и даже жизнерадостно, чтобы больше вас не расстраивать.
В словах и тоне Гвендолин слышалась необычная тихая безмятежность, отчего предстоящий разговор показался Деронде особенно жестоким и неуместным. Однако он счел необходимым начать немедленно.
– Сегодня мне и в самом деле непросто, – ответил он с печалью во взгляде. – Но это лишь потому, что возникла необходимость сообщить о том, о чем следовало рассказать раньше. Речь пойдет о моей жизни, о моем будущем. К сожалению, я не отвечал взаимностью на ваше доверие и никогда не говорил о событиях, изменивших мою судьбу. Дело в том, что нам никогда не хватало времени, чтобы коснуться тем не столь важных, как те испытания, которые вам пришлось пережить.
Глубокий голос Деронды звучал робко и нежно, и Гвендолин заметно удивилась. Смысл его слов взволновал, но не испугал. Она подумала, что перемены касаются отношений Деронды с сэром Хьюго и его состояния.
– Вы всегда думали только о том, что можно сделать, чтобы помочь мне. Я доставляла столько хлопот! Как вы могли о чем-то мне рассказать?
– Возможно, вас чрезвычайно удивит то обстоятельство, что я лишь недавно узнал, кем были мои родители, – продолжил Деронда.
Гвендолин ничуть не удивилась, а лишь утвердилась в своих предположениях. Деронда не стал медлить.
– Причина нашей встречи в Генуе заключается в том, что я поехал туда ради встречи с матерью. По ее желанию я вырос в полном неведении о своем происхождении. Она рассталась со мной после смерти отца, когда я был еще совсем маленьким. Сейчас матушка серьезно больна, а потому сочла необходимым открыть правду, которую таила лишь потому, что не хотела, чтобы я знал о своем еврейском происхождении. Да, я еврей.
– Еврей! – изумленно воскликнула Гвендолин с видом глубочайшего разочарования, как будто глотнула горького, лишающего ясности мысли снадобья.
Деронда покраснел и замолчал, в то время как она опустила глаза, словно пытаясь на полу найти выход среди множества обрывочных представлений и воспоминаний. Наконец, придя к какому-то решению, она посмотрела на Деронду и спросила:
– Разве это что-то меняет?
– Для меня изменилось очень многое, – убежденно ответил Деронда, однако не смог продолжить с той же уверенностью: его поразила пропасть, открывшаяся между ним и Гвендолин. Они будто говорили на разных языках.
Гвендолин снова задумалась и с глубоким чувством заключила:
– Надеюсь, вам не о чем сожалеть. Вы точно такой же, каким были до того, как стали евреем.
Она хотела заверить, что внешние обстоятельства не могли изменить ни ее отношение к нему, ни его влияние.
– Это открытие вовсе не доставило неприятных переживаний, – пояснил он. – Дело в том, что я уже был готов к познанию истины и очень обрадовался. Подготовила меня к этому близкая дружба с выдающимся иудеем, чьи прозрения оказались настолько значительными, что я решил посвятить лучшую часть своей жизни их воплощению.
Гвендолин снова ощутила потрясение и разочарование, однако теперь к этим чувствам присоединилась тревога. Она взглянула на него, по-детски приоткрыв рот, и поняла, что не в состоянии в полной мере постичь силу и глубину его ума.
– В скором времени мне придется на несколько лет уехать из Англии. Определенные цели требуют отправиться на Восток.
Это заявление прозвучало понятнее, но оттого показалось еще более тревожным. У Гвендолин задрожали губы.
– Вы вернетесь? – спросила она, глотая слезы.
Деронда не смог усидеть на месте. Он встал и отошел к камину. Гвендолин вытерла глаза и повернулась к нему в ожидании ответа.
– Если останусь в живых, – произнес Деронда. – Когда-нибудь.
Оба погрузились в молчание: он не мог решиться произнести ни слова; она явно обдумывала то, что собиралась сказать.
– Что вы собираетесь делать? – наконец очень осторожно спросила Гвендолин. – Смогу ли я понять ваши идеи, или слишком невежественна для этого?
– Я собираюсь на Восток, чтобы лучше узнать жизнь своего народа в различных странах, – мягко ответил Деронда, стараясь не касаться истинной причины их расставания. – Охватившая меня идея заключается в политическом возрождении моего народа, в объединении его в нацию, в создании национального центра – такого, какой есть у англичан, хотя они тоже рассеяны по всему миру. Эту задачу я воспринимаю как священный долг и готов немедленно взяться за ее решение. Самое меньшее, что можно сделать, это пробудить другие умы – точно так же, как пробудился мой собственный.
Снова наступило долгое молчание. Мир вокруг бедной Гвендолин расширился, а она осталась в центре одинокой и беспомощной. Мысль, что рано или поздно Деронда может вернуться, померкла перед туманными видениями непостижимых целей, среди которых она чувствовала себя жалкой песчинкой. Для многих душ наступает ужасный момент, когда судьбы человечества, прежде существовавшие лишь в газетах, внезапно врываются в их жизнь подобно землетрясению. Поступь вражеской армии или жестокость гражданской войны… Седые отцы отправляются искать тела еще недавно цветущих сыновей, а девушки забывают о тщеславии, готовя корпию и бинты, чтобы перевязать раны женихов. А потом выясняется, что еще недавно служившая объектом поклонения и отрицания Невидимая Сила стала видимой и, по выражению иудейского поэта, превратила пламя в свою колесницу, чтобы промчаться на крыльях ветра. Под ее огненными колесами дымятся горы и содрогаются равнины, благородные помыслы рассыпаются под натиском безжалостной силы, страдальцы терпят лишения и умирают, так и не дождавшись ангела с венцом и пальмовой ветвью в руках. А затем душа проходит проверку на покорность Высшей Силе и даже легкомыслие видит, как из сцен человеческой борьбы поднимается жизнь с величественным лицом долга, а религия предстает вооруженной чем-то более значительным, чем личное утешение.
Подобное в этот момент почувствовала и Гвендолин: она впервые ощутила присутствие огромной таинственной силы, впервые утратила власть в собственном узком мирке. Переживания, испытанные за последнее время, не лишили Гвендолин почти врожденной, безоговорочной уверенности в том, что все вокруг существует специально для нее. Именно поэтому в отношениях с Дерондой она не испытывала ревности: Гвендолин просто не могла представить, что он принадлежит кому-то еще, кроме нее. Однако в эту минуту она испытала потрясение более глубокое, чем ревность, – нечто таинственное и неясно пугающее, сразу оттолкнувшее ее на задний план и в то же время возбудившее в ней сознание собственного ничтожества.
Деронда стоял неподвижно, мысленно благодаря судьбу за паузу перед самой трудной частью признания, а Гвендолин сидела словно статуя, со скрещенными на коленях руками и устремленным в пространство взглядом. Наконец она посмотрела на Деронду и дрожащим голосом спросила:
– Это все, что вы можете мне сказать?
Вопрос подействовал подобно уколу копья.
– Иудей, о котором я только что упомянул, – заговорил он неуверенно, – выдающийся человек, перевернувший мое сознание, возможно, не остался для вас совершенно неизвестным. Это брат той самой мисс Лапидот, чье пение вы не раз слышали.
Мощная волна воспоминаний захлестнула Гвендолин, оставив на лице и шее предательский, болезненно-яркий румянец. Перед глазами вновь возникла та утренняя сцена, когда она явилась к Майре, услышала доносившийся из соседней комнаты голос Деронды, получила объяснение, что он занимается с братом, но оставила это объяснение без внимания.
– Он тяжело болен, почти при смерти, – нервно продолжил Деронда и внезапно умолк, почувствовав, что необходимо подождать. Поймет ли она все остальное?
– Мисс Лапидот сказала вам, что я к ней приходила? – быстро спросила Гвендолин.
– Нет, – ответил Деронда. – Не понимаю, о чем вы.