Она отвернулась и снова задумалась. Румянец медленно отступил, сменившись прежней, почти безжизненной бледностью, в этот миг особенно заметной. Наконец, не поворачиваясь, она спросила тихим, сдержанным голосом, словно думая вслух:
– Но вы не женитесь?
– Напротив, – так же тихо ответил Деронда, – я собираюсь жениться.
Гвендолин задрожала и сдавленным голосом воскликнула:
– Я так и знала, что вы меня бросите! Я жестокая женщина, и вот теперь я покинута!
Деронда ощутил нестерпимую боль. Не в силах совладать с собой, он схватил ее за руки и опустился перед ней на колени.
– Я тоже жесток. Я жесток, – повторил он со стоном, умоляюще глядя на нее снизу вверх.
Его близость и прикосновение руки рассеяли ужасное видение. Словно придя в себя после глубокого обморока, Гвендолин встретила его печальный взгляд и разрыдалась. Деронда, не выпуская ее ладоней, бережно промокнул ей глаза платком. Гвендолин сидела неподвижно, как послушный ребенок, пытаясь что-то сказать между судорожными всхлипами. Наконец ей удалось пролепетать:
– Я уже говорила… говорила… хорошо, что я вас узнала.
Глаза Деронды тоже наполнились слезами. Гвендолин высвободила одну руку и в свою очередь вытерла их платком.
– Мы расстаемся не совсем, – заверил он ее. – Я готов вам писать при каждой возможности. А вы будете мне отвечать?
– Постараюсь, – прошептала она.
– Я буду разговаривать с вами больше, чем прежде, – с нежной настойчивостью продолжил Деронда, выпуская безжизненные ладони и поднимаясь с колен. – Если бы мы виделись чаще, то острее чувствовали бы различия и постепенно отдалялись друг от друга. Наверное, это последняя наша встреча, но мысленно мы станем ближе.
Гвендолин промолчала, но машинально тоже встала, чувствуя, что спустя миг он уйдет: удержать его невозможно.
Деронда не находил слов. Он знал, что расставание пройдет без объяснений, однако не мог сделать шаг к двери. Наконец Гвендолин посмотрела на него, и он протянул ей руку. Она сжала ее и сказала то, о чем думала:
– Вы были очень добры ко мне. Я этого не заслужила. Я постараюсь… постараюсь жить. Я буду думать о вас. Разве я совершила что-то доброе? Нет, только причинила зло. Я не хочу причинять вам зло. Для меня будет лучше…
Закончить фразу она не смогла: помешали не рыдания, а внезапная дрожь. Груз честности оказался слишком тяжелым.
Гвендолин поцеловала его в щеку, и он точно так же поцеловал ее. Держась за руки, пару мгновений они смотрели друг на друга, потом Деронда развернулся и вышел.
Спустя некоторое время в комнату заглянула миссис Дэвилоу и нашла дочь неподвижно сидящей в кресле.
– Гвендолин, дорогая, ты кажешься совсем больной, – проговорила матушка, склонившись над ней и тронув холодные руки.
– Да, мама. Но не бойся, со мной ничего не случится, – ответила Гвендолин и истерически разрыдалась.
Миссис Дэвилоу убедила дочь лечь в постель и села рядом. Весь день и всю ночь Гвендолин то и дело принималась рыдать, однако всякий раз взывала к матери:
– Не бойся. Я буду жить. Я хочу жить.
В конце концов она уснула, а утром, открыв глаза, внимательно посмотрела на мать и произнесла:
– Ах, бедная мама! Ты всю ночь просидела возле меня. Не страдай. Я обязательно буду жить. И стану лучше.
Глава XIII
Среди благословенных ощущений любви вряд ли найдется более изысканное, чем осознание, что, соединяя свою жизнь с жизнью любимого человека, мы получаем возможность дарить счастье, приносить успокоение в трудностях и даже скрашивать мрачные воспоминания о лишениях и страданиях. Любовь Деронды к Майре была исполнена нежной заботы.
Сейчас Майра сияла подобно нежному цветку в теплом солнечном свете довольства: любые возможные печали казались ей частью той жизни с Дерондой, которую она не могла назвать иначе, как хорошей. А он замечал сдержанную радость, придававшую ее движениям новую грацию, любовался привычной позой спокойствия и с восторгом думал, что счастье заключается уже в том, чтобы избавить любимую от страданий. Майра ничего не знала о метаниях Ганса и терзаниях Гвендолин. После признания Деронды она с легкостью объяснила чувства светской леди к нему благодарной преданностью за его доброту – точно такой же, какую испытывала сама. К тому же все упоминания Даниэля о миссис Грандкорт подтверждали это предположение, хотя он касался этой темы редко и сдержанно. Майра с готовностью поверила, что жених выступил в роли спасительного ангела не только для нее, но и для многих других. Удивляло лишь то, что именно ей досталось блаженство постоянно радоваться его близости.
Таким образом, оказавшись под балдахином, Майра ощущала не дрожь сомнений, а благоговейный восторг перед великим даром, требующим великого применения. Бархатный балдахин никогда еще не покрывал таких красивых жениха и невесту, которым гости мудро желали щедрого потомства. Никогда еще священной чаши не касались столь благочестивые губы, а брачная клятва никогда не звучала так убедительно, как в мгновение их взаимного обета. Естественно, свадьба состоялась в соответствии с иудейским ритуалом. А поскольку ни одна религия не требует, чтобы мы приглашали на пир исключительно самых знатных из знакомых, то хочется верить, что мало кто обидится, узнав, что среди гостей скромного свадебного пира Деронды присутствовало все семейство Коэн за исключением благоразумно оставшейся дома малышки Евгении. Разве мог Мордекай допустить, чтобы друзья трудных дней не разделили с ним великой радости?
Миссис Мейрик так глубоко прониклась его чувствами, что смирилась с присутствием еврейского ростовщика и явилась на торжество в сопровождении трех дочерей. Все они с удовольствием думали о том, что эта свадьба стала достойным финалом романа, который навсегда останется для них самой светлой памятью. Разве матушка и три сестры не приняли в нем щедрого участия, поддерживая Майру как сочувствием, так и добрыми делами? Конечно, было бы лучше, если бы на свадьбе присутствовал и Ганс, однако, как заметила Мэб, мужчины должны отвечать за свое неуместное поведение.
За широту взглядов и победу над своими предрассудками семейство Мейрик получило награду в виде застольной речи мистера Коэна, отличавшейся от остальных поздравлений отступлением от обычного образца. Джейкоб ел с удивительным для его возраста аппетитом и несколько раз сопровождал слова отца коротким, похожим на жеребячье ржание смехом – не из неуважения, а из приятного осознания внимания к его семье. Одна только Аделаида Ребекка гордо восседала в новом праздничном платье, сохраняя серьезное выражение лица.
Мордекай следил за происходящим с неподдельной радостью, и всякий раз его взгляд возвращался к Деронде, на которого он смотрел с преданным доверием.
Несмотря на скромность свадебного торжества, Майра не осталась без подарков. Как только стало известно о помолвке, друзья позаботились об элегантных памятных вещицах. Сэр Хьюго и леди Мэллинджер преподнесли набор необходимых в путешествии на Восток предметов и драгоценный медальон с надписью: «Супруге нашего дорогого Даниэля Деронды с благословением. Х. и л. М.». Клезмеры прислали великолепные часы – также с милой надписью.
Однако в день свадьбы Деронда получил нечто более дорогое, чем золото и драгоценности. Из окрестностей Диплоу пришло письмо следующего содержания:
«В счастливый день не думайте обо мне с печалью. Я запомнила ваши слова о том, что могу стать одной из лучших женщин, способных дарить радость. Пока я не понимаю, как это сделать, но вам известно лучше, чем мне. Если подобное когда-нибудь случится, то только благодаря вашей помощи. Я думала только о себе и огорчала вас, о чем теперь глубоко сожалею. Больше не горюйте обо мне. Со мной все будет хорошо, потому что я узнала вас.
Сразу после свадьбы началась подготовка к отъезду на Восток: Деронда не смог отказать Эзре в желании отправиться в путь как можно скорее. Он не верил, что Эзра сможет пережить морское путешествие, поскольку зловещие симптомы доказывали, что болезнь перешла в финальную стадию. Однако Эзра невозмутимо заявил:
– Неважно, где я умру. Главное, что рядом будете вы.
Но ему не удалось разделить счастье совместной поездки. Однажды утром он сказал Деронде:
– Не оставляйте меня сегодня. Я умру до захода солнца.
Эзра переоделся и сел в свое кресло, а Деронда и Майра устроились по обе стороны от него. Несколько часов он провел в полном молчании, лишь время от времени посматривая на обоих с удивительным умиротворением, словно желая заверить, что, хотя последние минуты даются нелегко, он ощущает вокруг океан покоя.
Ближе к вечеру, когда дневной свет начал тускнеть, Эзра взял обоих за руки и, глядя на Деронду, проговорил:
– Смерть идет ко мне; она уберет меня с ваших глаз, но навсегда оставит в душах. Куда пойдешь ты, Даниэль, туда пойду и я. Разве это уже не началось? Разве я не вдохнул в тебя свою душу? Мы будем жить вместе.
Опираясь на руки друзей, Эзра с трудом поднялся и на иврите произнес молитву божественному Единству, которая на протяжении многих поколений звучала из уст умирающих детей Израиля, затем медленно опустился в кресло и больше не произнес ни слова. Однако прошло еще несколько часов, прежде чем в объятиях Майры и Деронды Эзра Мордекай Коэн окончил свой земной путь.
«Не о чем плакать, не о чем стенать и бить себя в грудь: ни слабости, ни презрения, вины или греха – ничего, кроме добра и красоты, того, что может утешить нас в благородной смерти».