В глубине души пастор воспринимал трагедию сына как счастливое избавление. Ответная любовь Гвендолин создала бы более тяжкую проблему, решение которой оказалось бы ему не по силам, однако предстояло преодолеть новые трудности.
В одно прекрасное утро Рекс принял ванну и привел себя в порядок. Узнав о благих переменах, Анна бросилась к лестнице, чтобы встретить брата. Впервые за время болезни Рекс ответил сестре улыбкой настолько грустной на исхудавшем бледном лице, что та с трудом сдержала слезы.
– Нэнни! – нежно произнес Рекс, взял сестру за руку и медленно повел в гостиную.
Увидев сына, миссис Гаскойн подошла к нему и поцеловала, а он покачал головой и пробормотал:
– Сколько беспокойства я вам доставил!
Потом сел к окну и застыл, глядя на лужайку и покрытые инеем кусты, на которые солнце бросало слабые лучи, похожие на грустную улыбку Рекса. Он чувствовал себя так, словно родился заново и не знал, что делать, оставив прежние интересы в жизни прошлой. Анна сидела рядом и притворялась, что вышивает, но на самом деле с тоской наблюдала за братом. За живой изгородью сада лежала дорога, на которой вскоре показалась нагруженная бревнами телега. Лошади тянули ее из последних сил, а возница бежал рядом с первой упряжной и щелкал кнутом, опасаясь, что та свернет в сторону. Рекс будто внезапно очнулся, с интересом проводил телегу взглядом, пока та не скрылись из виду, а потом стал ходить по комнате. Миссис Гаскойн к этому времени уже ушла. Когда брат снова опустился в кресло, Анна увидела в его взгляде тягу к общению и не смогла остаться безучастной. Усевшись на низкую скамеечку у его ног, она взглянула на него, словно умоляя: «Поговори со мной».
И Рекс заговорил:
– Я скажу тебе, о чем думаю, Нэнни. Хочу поехать в Канаду или еще куда-нибудь.
– О, Рекс, только не навсегда!
– Навсегда. Я построю хижину в уединенном месте – чтобы вокруг стеной возвышались деревья и стояла абсолютная тишина – и буду зарабатывать на жизнь тяжелым трудом на вырубке леса.
– А меня с собой возьмешь? – спросила Анна со слезами на глазах.
– Разве это возможно?
– Больше всего на свете я хочу уехать вместе с тобой. К тому же переселенцы, как правило, переезжают на новые земли вместе с семьями. Я лучше отправлюсь в дикие края, чем останусь здесь, в Англии. Буду разводить огонь, чинить одежду, готовить еду. А хлеб научусь печь еще до отъезда. Ничего лучше быть не может. Это похоже на нашу детскую игру: помнишь, как мы строили хижину из одеял и сидели там с игрушечными кастрюльками и тарелками?
– Родители тебя не отпустят.
– Когда я все объясню, отпустят. Нашим отъездом мы сбережем семье деньги, и папа сможет больше истратить на обучение мальчиков.
Они обсуждали этот вопрос еще не раз, прежде чем объявить о своем решении отцу.
Разговор произошел в кабинете мистера Гаскойна, когда тот остался один. Матушку не хотелось расстраивать раньше времени, к тому же она всегда соглашалась с любым решением супруга.
– Итак, дети мои! – жизнерадостно приветствовал мистер Гаскойн сына и дочь. – Рекс, приятно снова видеть тебя здоровым.
– Можно нам немножко посидеть с тобой, папа? – спросила Анна. – Рекс хочет кое-что сказать.
– Конечно. Я всегда готов выслушать.
Все трое представляли заметную, достойную внимания группу, объединенную очевидным фамильным сходством: высокий лоб, прямой нос, короткая верхняя губа, сильный и четко очерченный подбородок, одинаковые глаза, и даже цвет лица один и тот же. Седой отец выглядел массивным; лоб его пересекала морщина, углублявшаяся всякий раз, когда он говорил с особым увлечением; привычка принимать решения и управлять наделила его властной сдержанностью манер. Рекс показался бы портретом отца в молодости, если бы можно было представить мистера Гаскойна без определенных планов и принципов, с разбитым сердцем и душевной болью, скрывать которую он умел не лучше раненого животного. Анна же являла собой миниатюрную копию Рекса: ее лицо повторяло каждое выражение лица брата, словно на двоих они делили одну душу.
– Ты знаешь причину моего страдания, отец, – начал Рекс, и мистер Гаскойн кивнул.
– К жизни в этой части мира я больше не пригоден. Не сомневаюсь, что возвращение в Кембридж бесполезно. Учиться я больше не могу. Провалю экзамены, и все затраты окажутся напрасными. Хочу получить ваше согласие начать другую жизнь, сэр.
Мистер Гаскойн кивнул уже не так уверенно, морщина на лбу заметно углубилась.
– Если вы дадите мне немного денег, то я бы отправился в одну из колоний, чтобы работать там на земле.
– Со мной вместе, папа, – добавила Анна. – Ведь Рексу потребуется женщина, чтобы вести хозяйство. Мы оба никогда не вступим в брак, и зажили бы счастливо. Конечно, уехать от вас с мамой нелегко, но вам надо воспитывать остальных детей, а мы больше хлопот не доставим.
Анна встала и подошла к отцу. Мистер Гаскойн не улыбнулся, но обнял дочь, посадил на колени, словно исключив из разговора неразумное дитя, и обратился к сыну:
– Признаешь ли ты, что жизненный опыт дает мне право судить за тебя, что я в состоянии решить практические вопросы лучше, чем решишь их ты?
– Да, сэр.
– Возможно, ты признаешь также – правда, не хотелось бы это подчеркивать, – что сыновнее почтение обязывает тебя считаться с моими суждениями и желаниями?
– Я еще ни разу вам не противоречил, сэр. – В глубине души Рекс чувствовал, что не сможет уступить отцу в главном требовании: отказаться от путешествия в колонии и вернуться в Кембридж.
– Но сделаешь это, если утвердишься в поспешном и глупом решении и не прислушаешься к суждениям, подсказанным мне жизненным опытом. Полагаю, ты уверен, что пережил тяжкий удар, изменивший все твои склонности, притупивший мозг, лишивший способности ко всякому труду, кроме самого грубого, и навсегда отвративший от общества. Я прав? Так ты считаешь?
– Что-то в этом роде. Я не смогу выполнять работу, обязательную для меня в Старом Свете. Не осталось душевных сил. Никогда больше я не стану прежним. Без тени неуважения к вам, отец, я думаю, что молодой человек имеет право выбрать собственный путь в жизни, если не причиняет никому вреда. Многие предпочитают домашний уют, и лишь некоторые стремятся отправиться туда, где есть еще не освоенные земли.
– Я убежден – и для этого у меня есть верные основания, – что нынешнее состояние твоего ума преходяще; если ты исполнишь намерение и уедешь, то в недалеком будущем пожалеешь, что не закончил учебу. Разве у тебя не хватит силы воли последовать моему совету и на собственном опыте убедиться в его правоте? Никак не могу согласиться, что ты волен бросить все, превратиться в колониста и, засучив рукава пропитанной соленым потом рубахи, от зари до зари махать лопатой и мотыгой. На мой взгляд, ты не имеешь права покидать родину до тех пор, пока не попытаешься честным трудом извлечь пользу из полученного здесь образования. Умолчим о том горе, которое твой отъезд доставит нам с мамой.
– Глубоко сожалею, но что же делать? Учиться я не могу, это точно, – возразил Рекс.
– Возможно, не сразу: придется пропустить семестр. Я уже позаботился о том, как ты проведешь следующие два месяца. Но должен признаться, Рекс, ты глубоко меня разочаровал. Я всегда считал тебя умным человеком. И вдруг, пережив самую банальную неприятность, через которую переступают почти все мужчины, ты утратил чувство долга. Можно подумать, что мозг твой внезапно размягчился, лишив тебя ответственности.
Что оставалось Рексу? Внутренне он продолжал сопротивляться, однако противопоставить железным аргументам отца хоть сколько-нибудь убедительные доводы не мог. Несмотря на увещевания мистера Гаскойна, по-прежнему уверенный, что готов уже завтра мчаться в колонии, он сознавал, что должен испытывать иное чувство – и испытывал бы, если бы был умнее и лучше, – чувство глубокой привязанности ко всему, что его взрастило. Только эта вера поддерживает нас в душевных недугах.
Рекс встал, словно желая показать, что разговор окончен.
– Значит, ты согласен с моим планом? – спросил мистер Гаскойн тем не допускающим возражений тоном, который свидетельствует о неизменности принятого решения.
Немного помолчав, Рекс ответил:
– Постараюсь сделать все, что в моих силах, сэр. Обещать не могу. – Он полагал, что старания окажутся напрасными.
Анна хотела было уйти вслед за братом, однако отец удержал ее в объятиях.
– Ах, папа, – обливаясь слезами, заговорила она, едва дверь закрылась. – Рексу очень тяжело, очень плохо. Разве он не выглядит больным?
– Да, так и есть, но поверь: скоро ему станет лучше. Горе уляжется и забудется. А ты, Анна, сиди тихо, как мышка, и никому ни слова. После его отъезда даже не упоминай о том, что произошло у нас дома.
– Хорошо, папа. Но я ни за что и никогда не стану такой, как Гвендолин, – чтобы в меня так ужасно влюблялись. Слишком больно видеть эти страдания.
Анна не осмелилась признаться, что разочарована запретом отправиться в колонии вместе с братом, но втайне часто вспоминала эту историю и говорила себе: «Подумать только, мне пришлось бы отказаться от выездов в свет, от перчаток, от кринолина, от бесед во время торжественного шествия к столу… от всего на свете!»
Чтобы утолить интерес пытливых мыслителей всех рангов, хочу точно указать время действия и связать течение жизни частных лиц с историческими событиями. Так вот, в эту эпоху мода на широкие кринолины вызвала в обществе дискуссию о необходимости увеличения пространства церквей, бальных залов и экипажей, но миниатюрная фигура Анны Гаскойн допускала размер юбки, рассчитанный исключительно на молодых леди четырнадцати лет от роду.
Глава IX
Через восемь месяцев после прибытия семейства в Оффендин – то есть в конце июня – по округе пронесся слух, возбудивший у многих живой интерес. К итогам американской войны он отношения не имел, однако затронул все сословия, населявшие территорию вокруг Вончестера. Земледельцы, пивовары, торговцы лошадьми, шорники – все сочли новость благой, достойной чистой радости, поскольку она доказывала высокое значение аристократии в такой свободной стране, как Англия. Кузнец из деревни Диплоу почувствовал, что настали хорошие времена; жены батраков вознадеялись, что их десятилетние и двенадцатилетние сыновья получат работу помощниками лакеев, а фермеры сдержанно, с оттенком сомнения признавали, что, возможно, теперь снова удастся выгодно продавать или обменивать сено и солому. Если люди низшего сословия выражали столь радужные надежды, можно легко предположить, что благородные жители округи испытывали еще большее удовлетворение, правда, связанное скорее с радостями жизни, чем с ее деловой стороной. Перспектива замужества, однако, посетила головы как простые, так и утонченные. Подобно тому, как посещение того или иного города королевской персоной вызывает в умах местного муниципалитета мечты о звании рыцаря или баронета, наша новость возбудила в благовоспитанных умах туманные мысли о браке.