тот факт, что Деронда решительно отказался от литературного труда – призвания, способного обратить глупые мысли в деньги.
Энергично работая веслами, в синем сюртуке и кепке, с коротко подстриженными кудрями и густой волнистой бородой, Даниэль лишь отдаленно напоминал «витающего в облаках славы» ангельского мальчика. И все-таки даже тот, кто не видел его с детства, при встрече начинал медленно, но верно узнавать его – возможно, благодаря особому взгляду, названному Гвендолин ужасным, но на самом деле отличавшемуся мягким и благожелательным вниманием. Деронда еле слышно что-то напевал высоким баритоном. Опытному наблюдателю хватило бы одного взгляда на сильную гибкую фигуру и серьезное внушительное лицо, чтобы понять: в нем не следует искать редкого, восхитительного тенора, которым природа неохотно награждает человека без ущерба для прочих достоинств. Руки у Даниэля были большие, сильные – такие изображал Тициан, желая передать сочетание утонченности и силы. Да и лицо также чем-то напоминало образы великого венецианца: та же слегка смуглая кожа, тот же высокий лоб, те же спокойные проницательные глаза. От ангельского облика не осталось и следа: мальчик вырос и превратился в человека вполне земного, мужественного, дающего понятие о высшей человеческой породе.
Следует заметить, что Деронда всегда решительно возражал против навязчивого мнения окружающих о том, что его внешность привлекает внимание. Любые лестные намеки отзывались в душе гневом, порожденным теми сложными переживаниями, секрет которых уже был раскрыт. Собственное отражение в зеркале на протяжении многих лет наводило на мысли о той, на которую он, должно быть, походил, о чьей судьбе постоянно думал, но не решался спросить.
Между шестью и семью часами вечера на реке, рядом с мостом Кью, было оживленно. Несколько человек прогуливались по тропинке вдоль берега, кое-где виднелись лодки. Стараясь как можно быстрее миновать оживленное место, Деронда налег на весла, но, заметив приближавшуюся баржу, свернул в сторону и остановился в паре ярдов от берега. Все это время, сам того не замечая, он негромко напевал песню гондольера из оперы «Отелло», в которой Россини переложил на музыку великие слова Данте:
Гулявшие по тропинке люди остановились, чтобы посмотреть на проходившую под мостом баржу, и, несомненно, обратили внимание на молодого джентльмена в лодке, но тихое пение поразило не их, а стоявшую в нескольких ярдах девушку, словно воплощавшую то горе, о котором он пел. Ей было лет восемнадцать, невысокая и тоненькая, с нежным личиком, с заправленными за уши темными кудрями под большой черной шляпой и в накинутом на плечи длинном черном плаще. Она стояла неподвижно, словно статуя, сцепив опущенные руки и в отчаянии глядя на реку. Неожиданная картина захватила внимание и заставила Даниэля замолчать, но его голос, очевидно, проник в сознание девушки, так как, едва пение прекратилось, она испуганно посмотрела по сторонам и увидела незнакомое лицо. Их глаза встретились всего лишь на пару мгновений, однако для двух людей, пристально смотрящих друг на друга, мгновение иногда кажется вечностью. Взгляд девушки напоминал взгляд олененка, готового пуститься в бегство: ни смущения, ни особенной тревоги – лишь робость. Деронде показалось, что незнакомка смутно осознает, где находится. Может быть, она голодна, или растерянность вызвана иной причиной? Он ощутил вспышку интереса и сочувствия, однако в следующий миг девушка повернулась и отошла к стоявшей под деревом скамье. Он не имел права медлить и продолжать наблюдение. Бедно одетые печальные женщины не редкость на улицах, но эта девушка привлекла его внимание хрупкой красотой и изящными чертами лица. Даниэль налег на весла, и лодка устремилась вверх по течению, однако никаким другим мыслям не удалось вытеснить из памяти бледный образ несчастной девушки: то он задумывался о романтической истории, возможно, ставшей причиной ее одиночества и безысходного отчаяния, то с улыбкой упрекал себя за предрассудок, внушавший, что интересное личико непременно обещает интересное приключение, и наконец, оправдывал свое сочувствие тем, что горе кажется особенно трагичным в изящной юной красотке.
«Я не забыл бы ее выражение печали, даже если бы она выглядела некрасивой и вульгарной», – заверил он себя. Однако трудно было отрицать, что привлекательность образа усиливала впечатление. Он виделся четко, как вырезанная на ониксе камея: коричнево-черное одеяние, белое лицо с мелкими, но правильными чертами, темными глазами и длинными ресницами. Даниэль задумался о тайных девичьих трагедиях, не замеченных миром, словно это были трагедии рощи или живой изгороди, где подстреленная птица одиноко волочит раненые крылья и кропит тенистый мох красными каплями смерти. В последнее время Деронда был занят главными образом сомнениями относительно собственного жизненного пути, но сомнения эти имели тесную связь с жизнью и историей. Новый образ беспомощного горя без труда вписывался в общий список причин, объяснявших, почему следует сторониться мирских обычаев, которые заставляют людей оправдывать содеянное зло и рядиться в чужие мнения как в мундиры.
На обратном пути Даниэль почти не использовал весла, доверившись течению, и когда достиг Ричмондского моста, солнце уже садилось за горизонт – наступало его любимое время суток. Деронда нашел уединенное место, подогнал лодку к берегу и, подложив под голову подушки, лег на спину, чтобы полюбоваться медленно гаснущим закатом и рождением «волшебных четок», как назвал звезды один восточный поэт. Деронда лежал, сцепив руки за головой, на одном уровне с бортами – так, чтобы видеть все, что происходит вокруг, но самому оставаться незамеченным даже с расстояния нескольких ярдов. Долгое время он не менял позу и не отрывал глаз от сказочного зрелища, забыв обо всем на свете. Внезапно на противоположной стороне реки – там, где берег зарос ивовыми кустами, – возникло легкое движение, заставившее Даниэля перевести взгляд. В первое мгновение он принял мелькнувшую фигуру за обманчивую игру воображения, но, приглядевшись, увидел освещенное странным, умирающим солнечным лучом бледное личико. Боясь испугать девушку неосторожным движением, Деронда замер, не отводя пристального взгляда. Незнакомка посмотрела по сторонам, чтобы убедиться, что рядом никого нет, спрятала широкополую шляпу в ивовых кустах, торопливо сняла шерстяной плащ и, присев, старательно окунула плащ в воду, несколько минут подержала там, а затем встала и с усилием вытащила. К этому времени Деронда уже не сомневался, что мокрому плащу предназначалась роль савана. Раздумывать и медлить было уже невозможно, он поднялся и сел на весла. Придя в ужас оттого, что ее заметили с противоположного берега, девушка снова присела с мокрым плащом в руках, съежилась и спрятала лицо в надежде, что лодочник ее не видит и лишь по чистой случайности гребет в эту строну, однако вскоре он оказался рядом, пристал к берегу и очень мягко проговорил:
– Не пугайтесь. Вы несчастны. Умоляю, доверьтесь мне. Скажите, как вам помочь.
Девушка подняла голову, и освещенное заходящим солнцем лицо показалось странным образом знакомым. Она молчала, а спустя несколько мгновений их взгляды снова встретились. Наконец незнакомка заговорила низким мелодичным голосом, с легким акцентом:
– Я видела вас раньше. – Немного помолчала и мечтательно добавила: – Nella miseria.
Не уловив последовательности ее мыслей, Деронда решил, что разум бедняжки ослаблен печалью, усталостью и голодом.
– Это вы пели? – продолжила она с сомнением. – Nessun maggior dolore.
Произнесенные тихим нежным голосом слова прозвучали словно сама мелодия.
– Ах да, – подтвердил Деронда, начиная понимать, о чем идет речь. – Я часто пою эту арию. Боюсь, однако, что здесь, на берегу, вы навредите себе. Позвольте отвезти вас на лодке в безопасное место. И мокрый плащ… позвольте его взять.
Даниэль не осмелился бы забрать вещь без разрешения, чтобы не испугать незнакомку. Даже от самых осторожных слов она попятилась и крепче сжала плащ, но глаз не отвела.
– Вы кажетесь добрым, – проговорила она тихо. – Может быть, такова воля Бога.
– Доверьтесь мне. Позвольте помочь. Я скорее умру, чем допущу, чтобы с вами приключилось что-нибудь плохое.
Девушка поднялась, но тут же уронила плащ на землю – он оказался слишком тяжелым. Миниатюрная фигура с опущенными вниз замерзшими руками выглядела невыразимо трогательной. Отступив на шаг, девушка слегка склонила голову, чтобы не потерять из виду лицо спасителя.
– Боже милостивый! – пробормотал Деронда так тихо и торжественно, что слова прозвучали подобно произнесенной вслух молитве, и подумал: «Может, моя мама была такой же».
Этот призыв, который веками и на западе, и на востоке выражает сострадание к ближнему, казалось, успокоил незнакомку. Она подошла к лодке и уже вложила крохотную ладонь в его руку, как вдруг отпрянула и проговорила:
– Мне некуда идти. У меня здесь никого нет.
– Тогда я отвезу вас к леди, у которой есть дочери, – тут же ответил Деронда, с облегчением подумав, что неласковый дом и жестокие друзья, от которых она спаслась бегством, оказались далеко. И все же незнакомка продолжала сомневаться.
– Вы из театра? – спросила она еще осторожнее, чем прежде.
– Нет. Я не имею к театру ни малейшего отношения, – решительно ответил Даниэль и умоляющим тоном добавил: – Поверьте, в доме истинной леди, очень хорошей женщины, вы окажетесь в полной безопасности. Уверен, она отнесется к вам со всей добротой. Нельзя терять времени, не то заболеете. Жизнь непременно обернется светлой стороной. На свете живут добрые люди, готовые о вас позаботиться.
Незнакомка больше не сомневалась, а, напротив, с необыкновенной легкостью переступила через борт и устроилась на подушках.
– Кажется, у вас был головной убор, – напомнил Даниэль.