– Шляпа? – Девушка коснулась головы. – Да, осталась в кустах.
– Сейчас найду, – заверил он, жестом пресекая ее попытку подняться. – Не бойтесь, лодка привязана.
Деронда прыгнул на берег, отыскал шляпу, а на обратном пути поднял мокрый плащ, выжал и бросил на корму.
– Нельзя оставлять одежду. Тот, кто заметил вас не берегу, непременно решит, что вы утонули, – объяснил он жизнерадостно. – К сожалению, мне нечего предложить, кроме собственного сюртука. Может быть, не откажетесь накинуть его на плечи, пока плывем по реке? Так поступают все дамы, когда возвращаются поздно вечером. – Даниэль снял сюртук и с улыбкой протянул ей.
Девушка грустно улыбнулась в ответ и накинула сюртук на плечи.
– А еще у меня есть печенье. Хотите?
– Нет. Не могу есть. Деньги на хлеб у меня еще остались.
Деронда промолчал и начал энергично грести. Долгое время они плыли, не говоря ни слова. Незнакомка не смотрела на него, но следила за веслами, слегка наклонившись вперед и как будто согреваясь и чувствуя возвращение к жизни. Сумерки сгущались: красные отсветы на небе пропали, и маленькие звезды появились одна за другой, – но луна еще не взошла над деревьями и высокими зданиями. Полумрак не позволял ясно различить выражение лица девушки, и Даниэль все еще тревожился за ее разум, так как намерение совершить самоубийство не вызывало сомнений. Деронда хотел начать разговор, но сдерживался в надежде внушить доверие и дождаться, пока она первой нарушит молчание. Наконец незнакомка заговорила.
– Мне нравится слушать плеск воды.
– И мне тоже.
– Если бы вы не появились, меня бы уже не было на свете.
– Невыносимо это слышать. Надеюсь, вы никогда не пожалеете о моем появлении.
– Не понимаю, как я смогу радоваться жизни. Горе и несчастье продолжались дольше, чем счастливое время. – Она немного помолчала и мечтательно добавила: – «Dolore, miseria…» – эти слова кажутся живыми.
Деронда хранил молчание. Любые вопросы сейчас казались бестактными и вульгарными. Он боялся проявить любопытство благодетеля или переступить черту почтительности лишь потому, что застал незнакомку в стесненных и печальных обстоятельствах. Она задумчиво продолжила:
– Я думала, что это не преступление. Перед лицом вечности жизнь и смерть едины. Знаю, что наши отцы убивали своих детей, а потом и себя, чтобы очистить души. И решила поступить так же. Но теперь мне приказано жить, а как я буду жить, не понимаю.
– Вы найдете друзей. Я найду их для вас.
Она покачала головой и скорбно возразила:
– Но только не моих маму и брата. Их я найти не могу.
– Вы, должно быть, англичанка? Да… безупречно говорите по-английски.
Девушка не ответила, но снова взглянула на Даниэля, пытаясь рассмотреть его в неверном свете. До сих пор она наблюдала за движением весел. Казалось, она пребывала в полудреме и сама не знала, какая часть сознания спит и видит сны, а какая бодрствует. Безысходное одиночество притупило ощущение реальности и способность отличать внутреннее от внешнего. Девушка смотрела с робким интересом – так затерянный в пустыне путник смотрит на ангельское видение, еще не понимая, что оно несет: гнев или милость.
– Хотите знать, англичанка ли я? – уточнила она наконец, в то время как Деронда нервно краснел под ее пристальным взглядом, который не столько видел, сколько чувствовал.
– Не хочу знать ничего, кроме того, что вы сочтете нужным сказать, – ответил он, все еще опасаясь, что сознание ее блуждает. – Может быть, сейчас лучше вообще ничего не говорить.
– Скажу. Я иудейка, хоть и родилась в Англии.
Деронда молчал, удивляясь, что сам об этом не подумал, хотя любой, кто когда-нибудь видел испанских девушек с тонкими чертами лица, скорее всего принял бы ее за испанку.
– Презираете меня за это? – тихо спросила незнакомка. Печаль в ее голосе пронзила душу, как пронзает крик испуганного бессловесного существа.
– С какой стати? – удивился Деронда. – Я не настолько глуп.
– Знаю, что многие из иудеев плохие.
– Многие христиане тоже. Однако не сочту справедливым, если вы начнете презирать меня за это.
– Мои мама и брат были хорошими. Но я их никогда не найду. Я приехала издалека – из другой страны. Убежала. Но не могу вам всего сказать… нет сил говорить об этом. Я думала, что сумею найти маму, что Бог мне поможет. Но потом отчаялась. Сегодня утром, едва рассвело, в голове зазвучало одно слово: «никогда». Никогда! А теперь… начинаю думать… – Слова утонули в рыданиях. – Теперь мне приказано жить… может быть, мы плывем к ней.
Незнакомка спрятала лицо в ладонях и расплакалась. Даниэль надеялся, что слезы облегчат страдания, и тем временем смущенно и растерянно представлял, как исполнит твердое намерение и приведет девушку на Парк-лейн. Конечно, трудно найти человека добрее и мягче леди Мэллинджер, но вполне вероятно, что ее не окажется дома. Деронда с содроганием представил лакея, высокомерно рассматривающего эту хрупкую печальную девушку; излишне яркий свет; великолепную лестницу; ледяную подозрительность горничной и экономки, способную испугать, однако ему и в голову не приходило отвезти бедняжку в какое-то другое место. Эта мысль тем более беспокоила его, что ответственность за судьбу девушки была более тяжкой, сильной и волнующей, чем впечатление, которое произвело на Даниэля это жалкое создание. Спустя несколько мгновений в голову пришел другой вариант: попытаться устроить незнакомку под опеку миссис Мейрик, в маленьком доме которой он бывал достаточно часто после возвращения из-за границы, и не сомневался в щедрости романтичных сердец, готовых поверить в невинную искренность горя и бескорыстно помочь. Ганс Мейрик благополучно путешествовал по Италии, так что Деронда не стеснялся появиться вместе со своей подопечной в доме, где его встретили бы добрейшая матушка и три девочки, не знающие иного зла, кроме представленного в исторических романах и драмах. Прелестную еврейку они сразу нарекут Ребеккой, как зовут героиню романа «Айвенго», и решат, что, исполняя просьбу Деронды, действуют во благо своего идола и кумира, Ганса. Представив дом в Челси, Деронда больше не сомневался в верности принятого решения.
После тишины водной глади тряская поездка в наемном экипаже показалась особенно долгой. К счастью, после приступа рыданий подопечная утихла и стала послушной, как утомленный ребенок. Сняв шляпу и откинувшись на спинку сиденья, она задремала, и очаровательная головка поникла, безвольно раскачиваясь из стороны в сторону.
«Они слишком добры, чтобы побояться ее принять», – думал Деронда. Всем своим существом – тихим робким голосом, утонченной внешностью – девушка взывала к доверию и сочувствию. И все же что за история привела ее к нынешнему бедственному положению?
Даниэлю предстояло исполнить странную миссию: вымолить приют для неведомой бродяжки.
Этим вечером он почувствовал, что стал старше и вступил в новую фазу жизни: ему удалось спасти человека, – но как убедиться, что освобождение из лап смерти означает спасение?
Глава VIII
В доме миссис Мейрик царила тишина: окна парадной части гостиной смотрели на реку, а окна приватной половины выходили в сад, так что, когда хозяйка читала вслух дочерям, небольшую комнату, где горели две свечи и лампа, было легко проветрить. Свечи стояли на столе для Кейт, которая рисовала иллюстрации по заказу издательства, а лампа предназначалась не только для чтения, но и для вышивания: Эми и Мэб украшали атласные наволочки, предназначенные на продажу.
С улицы дом выглядел маленьким и бедным, однако приятно было осознавать, что многие неприглядные скромные жилища туманного Лондона были и по сей день остаются убежищами изящного, лишенного вульгарности вкуса. Дом Мейриков был наполнен давно знакомыми, родными предметами, неизменно остававшимися на своих местах. Самой миссис Мейрик эти вещи напоминали время молодости и первых лет счастливого замужества, а детям казались такой же неизменной и не подлежащей критике частью мира, как заглядывавшие в окна звезды Большой Медведицы. Миссис Мейрик многим пожертвовала ради возможности сохранить любимые мужем гравюры, и ее дети изучали историю по картинам и портретам, развешанным в их комнатах. Стулья и столы также воспринимались как давние друзья и не требовали замены. И все же в маленьких комнатах, где оценщикам нечего было бы описать, кроме гравюр и фортепиано, протекала разнообразная жизнь, в которой находилось место для музыки, живописи и поэзии, хотя вряд ли можно с уверенностью утверждать, что в период крайней бедности (пока Кейт не получила прилично оплачиваемую работу) леди могли нанять служанку, чтобы та разжигала огонь в камине и подметала пол.
Мать и дочери были связаны тройными узами: семейной любовью, восхищением идеалами и трудолюбием. Все четверо дружно отвергли желание Ганса потратить часть своих денег на дополнительную роскошь и удобство для семьи, тем самым дав ему возможность заниматься живописью, не бросая университета. Привычная жизнь вполне их устраивала, а поездки в оперу (на галерку) во время кратких визитов Ганса казались пределом мечтаний.
Увидев эту счастливую семью, собравшуюся сегодня вечером в гостиной, никто не пожелал бы ей жизненных перемен.
Миссис Мейрик, живая миниатюрная женщина, была наполовину француженкой, наполовину шотландкой. Хотя ей еще не исполнилось пятидесяти лет, покрытые квакерским кружевным чепчиком волнистые волосы почти полностью поседели, однако брови оставались темными, как и глаза. Похожее на сутану черное платье с длинными рядами пуговиц подчеркивало стройную фигуру. Дочери походили на мать, только у Мэб были светлые, как у Ганса, волосы. Все в девушках отличалось простотой, начиная с локонов, надежно закрепленных на затылке в китайском стиле, и заканчивая серыми платьями с узкими юбками – вопреки модным в то время кринолинам. Воплощенные в воске, все четверо без труда уместились бы в дорожном сундуке модной леди. Единственным из всех, кто находился в комнате, крупным созданием был персидский кот Хафиз. Он торжественно возлежал в кожаном кресле и время от времени открывал огромные круглые глаза – очевидно, желая убедиться, что существа низшего порядка ведут себя пристойно.