– Ничего не имею против, – примирительно ответил мистер Балт, желая казаться любезным. – Я уверен, что он слишком талантлив, чтобы оставаться исключительно музыкантом.
– Ах, сэр, вот здесь вы заблуждаетесь, – вспыхнул Клезмер. – Никого не следует считать слишком талантливым для того, чтобы быть музыкантом. Большинству людей таланта недостает. Артист-творец не может быть только музыкантом, как великий государственный деятель не может быть только политиком. Мы не искусно сделанные марионетки, сэр, живущие в сундуке и выглядывающие оттуда лишь тогда, когда мир желает развлечений. Мы помогаем развитию наций в той же степени, что и государственные люди. Мы стоим на одной ступени с законодателями. Больше того: говорить с народом при помощи музыки куда труднее, чем упражняться в парламентском красноречии.
Закончив тираду, Клезмер вскочил из-за инструмента и вышел из комнаты.
Мисс Эрроупойнт покраснела, а мистер Балт изрек со свойственной ему флегматичностью:
– Ваш пианист отнюдь не мнит себя мелкой сошкой.
– Герр Клезмер больше, чем пианист, – заметила Кэтрин извиняющимся тоном. – Он великий музыкант в полном смысле слова, на одном уровне с Шубертом и Мендельсоном.
– Ах, леди глубоко разбираются в подобных вещах, – заключил мистер Балт, вполне уверенный, что «подобные вещи» легкомысленны, поскольку Клезмер выказал себя самовлюбленным фатом.
Как всегда, переживая после подобных вспышек учителя, на следующий день, в музыкальной комнате, Кэтрин сочла нужным спросить:
– Почему вчера в разговоре с мистером Балтом вы так рассердились? Он вовсе не хотел вас обидеть.
– Предпочитаете, чтобы я обходился с ним любезно? – яростно воскликнул Клезмер.
– Думаю, было бы вполне достаточно держаться вежливо.
– Значит, вы без труда его терпите? Питаете уважение к политическому пошляку и тугодуму, нечувствительному ко всему, что нельзя превратить в политический капитал? Его монументальная тупость кажется вам соответствующей достоинству английского джентльмена?
– Этого я не говорила.
– Вы считаете, что я вел себя не по-светски, и чувствуете себя оскорбленной?
– Это ближе к правде, – с улыбкой призналась Кэтрин.
– В таком случае мне лучше уложить свой чемодан и немедленно уехать.
– Не вижу необходимости. Если мне приходится терпеть ваше критическое отношение к моей оперетте, то и вам не следует возражать против моего недовольства вашей вспыльчивостью.
– И все же я возражаю. Вам бы хотелось, чтобы я стерпел невежественное презрение к «простому музыканту», не поставив грубияна на место? Чтобы слушал, как оскорбляют не только меня, но и моих богов? Прошу прощения, но даже вы никогда не сможете почувствовать то, что чувствую я, и не сможете понять гнев артиста: для вас он – человек из другой касты.
– Это правда, – с чувством согласилась Кэтрин. – Артист принадлежит к другой, высшей касте, на которую я смотрю снизу вверх.
Клезмер, прежде сидевший за столом, вскочил и, отойдя в дальний конец комнаты, проговорил:
– Благородные чувства. Глубоко признателен. Но все равно мне лучше уехать. Я давно принял это решение. Вы прекрасно обойдетесь без меня: оперетта настолько продвинулась вперед, что дальше пойдет сама собой. А общество вашего мистера Балта подходит мне wie die Faust ins Auge[31]. Я получил ангажемент из Санкт-Петербурга.
Ответа не последовало.
– Значит, вы согласны, что мне лучше уехать? – с заметным раздражением спросил Клезмер.
– Несомненно, если это подсказывают ваши дела и чувства. Остается только удивляться, что в этом году вы согласились провести у нас так много своего драгоценного времени. Должно быть, в других местах намного интереснее. Я всегда считала ваше пребывание здесь большой жертвой.
– Но с какой стати мне понадобилось приносить себя в жертву? – удивился Клезмер и, сев за фортепиано, заиграл мелодию, сочиненную им на стихи Гейне «Ich hab’ dich geliebt und liebe dich noch»[32].
– Это останется тайной, – ответила Кэтрин и от волнения принялась старательно рвать на мелкие клочки лист бумаги.
– И вы не подозреваете никакого мотива? – осведомился Клезмер, скрестив руки на груди.
– Ни единого, который мог бы показаться хоть отчасти справедливым.
– В таком случае объясню. Я оставался здесь потому, что вы для меня – единственная женщина в мире, дама моего сердца, ради которой я готов на любые подвиги.
Руки Кэтрин ослабли и задрожали: пальцы уже не могли рвать бумагу, так же как губы не могли произнести ни слова.
– Это признание было бы с моей стороны величайшей наглостью, если бы я надеялся на взаимность, – продолжал Клезмер. – Но об этом не может быть и речи. Я ни о чем подобном никогда не думал и ни на что не надеялся. Но однажды вы сказали, что обречены подозревать в корысти каждого мужчину, который проявляет к вам особое внимание, а больше всего вас злит то, что каждый пытается делать вид, что ухаживает искренне. Разве вы такого не говорили?
– Вполне возможно, – едва слышно пробормотала Кэтрин.
– Это были горькие слова. Так знайте, что по крайней мере один мужчина, успевший повидать женщин так же много, как цветов в мае, оставался рядом ради вас, а не ради ваших денег. Ему можно верить, поскольку он тот, за кого вы никогда не сможете выйти замуж. Конечно, этим воспользуется другой мужчина, но прошу: не отдавайтесь на съедение такому Минотавру, как Балт. А теперь мне пора собираться в путь. Пойду к миссис Эрроупойнт и принесу свои извинения.
Клезмер встал и решительно направился к двери.
– Вы должны взять с собой эти ноты, – напомнила Кэтрин, указывая на стопку рукописей, лежавшую на столе. – Но почему нельзя выйти замуж за человека, который меня любит и которого люблю я? – спросила она с таким напряжением, которого требует от женщин прыжок с тонущего корабля в спасательную шлюпку.
– Это будет слишком трудно, невыносимо… Вы не справитесь с таким испытанием. Я не стою тех страданий, через которые вам придется пройти. И не приму такой жертвы. Все сочтут этот брак мезальянсом, а я подвергнусь самым жестоким обвинениям.
– Значит, вы боитесь обвинений? А меня пугает только одно: то, что нам придется провести жизнь вдали друг от друга.
Главные слова прозвучали. Исход, о котором мечтали оба, сомнений не вызывал. Оставалось только найти дорогу к желанной цели, и Кэтрин решила избрать самый короткий и прямой путь: отправилась в библиотеку к отцу и матери и заявила, что пообещала Клезмеру выйти за него замуж.
Для миссис Эрроупойнт признание дочери стало ударом. Представьте положение Жана Жака Руссо, который, написав знаменитый трактат «Рассуждение о том, способствовало ли развитие наук и искусств очищению нравов?», вдруг очутился среди дикарей, не знающих, что сырое мясо, которое они предложили ему на завтрак, можно обжарить; или положение Сен-Жюста, страстно обличавшего всякое признание превосходства одного над другим, который получил благодарность за посредственную речь, ничем не отличавшуюся от пространных речей самых тупых патриотов. Примерно в таком же положении оказалась автор «Тассо», когда ее единственная дочь Кэтрин совершила тот самый поступок, которого требовала от Леоноры. Нам сложно жить в полном согласии с собственными теориями и лететь на крыльях своих же слов, если мы ходим по твердой земле и не склонны отказываться от плотных обедов. К тому же давно известно, что приличия в литературе не совпадают с приличиями в реальной жизни. Разумеется, миссис Эрроупойнт желала, чтобы все вокруг складывалось как нельзя лучше. Она не только хотела чувствовать себя на более высоком уровне в литературных вкусах, чем те леди, с которыми общалась, но и стремилась не отстать от них во всех других суждениях. Пока Клезмер представал в облике достойного покровительства музыканта, его странности казались оригинальными, но вполне приемлемыми, однако внезапный взгляд на него как на возможного зятя вызвал жгучий вопрос: что скажут люди? А ведь бедная леди привыкла считать свою Кэтрин образцом совершенства.
В первую минуту миссис Эрроупойнт забыла обо всем на свете от гнева и поспешно произнесла:
– Если Клезмер осмелился сделать тебе предложение, отец прогонит его из дома кнутом. Умоляю, мистер Эрроупойнт, выскажите свое мнение.
Папаша вынул изо рта сигару и отреагировал на событие словами:
– Это нехорошо, Кэт.
– Нехорошо! – воскликнула миссис Эрроупойнт. – Кто в здравом уме подумает, что это хорошо? Вы бы еще сказали, что отравить или удушить – это нехорошо. Ты разыгрываешь комедию, Кэт. Или сошла с ума.
– Я вполне серьезна и в своем уме, мама, а герр Клезмер ни в чем не виноват. Он никогда не думал жениться на мне, но узнав, что он меня любит, я сама объявила ему, что выхожу за него замуж.
– Можешь ничего не объяснять, Кэтрин, – горько возразила миссис Эрроупойнт. – Каждый сочтет своим долгом предположить, что ты сама сделала предложение человеку. Этот то ли цыган, то ли еврей – одним словом, бродяга – никогда не осмелился бы на подобную дерзость.
– Прекрати, мама, – резко ответила Кэтрин, тоже рассердившись. – Мы с тобой прекрасно знаем, что он такой же гений, как Тассо.
– Теперь другие времена, а Клезмер не Тассо, – еще больше распалилась миссис Эрроупойнт. – В твоем сарказме нет иного жала, кроме как надерзить матери.
– Не хочу тебя огорчать, мама. И все же я не променяю счастье на идеи, в которые не верю, и на обычаи, которые не уважаю.
– Значит, ты окончательно утратила чувство долга? Забыла, что ты – наш единственный ребенок и обязана передать огромное состояние в хорошие руки?
– А что такое «хорошие руки»? Мой дед нажил это состояние торговлей.
– Мистер Эрроупойнт, вы собираетесь и дальше молча слушать нелепые рассуждения?
– Я джентльмен, Кэт, и мы с мамой хотим, чтобы ты вышла замуж за джентльмена, – сделав над собой усилие, произнес почтенный отец.