Гвендолин переживала слишком глубокое волнение, чтобы обращать внимание на формальности. Она встала по одну сторону фисгармонии, а Клезмер – по другую, и устремил на нее пугающе пронзительный взгляд. Всякое жеманство казалось неуместным, и Гвендолин сразу перешла к делу.
– Хочу попросить у вас совета, герр Клезмер. Мы потеряли все свое состояние и остались без средств к существованию. Я должна зарабатывать себе на хлеб, а также желаю обеспечить маму, чтобы избавить от жизненных невзгод. Я могу избрать только одно поприще – и оно мне больше всего нравится – это выступать на сцене. Конечно, хотелось бы занять высокое положение, вот я и подумала: если вы считаете меня способной… – здесь Гвендолин занервничала еще больше, – я хочу учиться пению и стать певицей.
Клезмер положил шляпу на фисгармонию и, словно стараясь сосредоточиться, скрестил руки на груди.
– Я знаю, – продолжила Гвендолин, то краснея, то бледнея, – что мой метод пения имеет массу недостатков. Но меня плохо учили. Уверена, что могу многое исправить, могу заниматься. Вы поймете мое желание петь и играть так же мастерски, как Гризи[33]. Я всецело полагаюсь на ваше суждение и не сомневаюсь, что вы скажете правду.
Почему-то Гвендолин не сомневалась и в том, что теперь, после обстоятельной просьбы, ответ Клезмера окажется благоприятным.
Однако Клезмер хранил молчание. Поспешно сняв перчатки и бросив их в шляпу, он отошел к окну. Испытывая сочувствие к молодой леди, он хотел смягчить приговор. Наконец, повернувшись к Гвендолин лицом, Клезмер произнес мягким, хотя и решительным тоном:
– Полагаю, вы не знакомы с артистами и не знаете их жизни?
– О нет, – ответила Гвендолин.
– Решаясь на такой важный шаг, вам необходимо учесть все, – продолжил Клезмер, возвращаясь к инструменту. – Прошу прощения, вам, должно быть, лет двадцать?
– Двадцать один, – уточнила Гвендолин, чувствуя, как в душе зарождается страх. – Считаете меня слишком старой?
Клезмер надул губы и поднял указательный палец.
– Многие начинают карьеру еще позднее, – заметила Гвендолин.
Клезмер оставил реплику без ответа и произнес как можно мягче:
– Скорее всего до сих пор вы не думали об артистической карьере. Пока не возникли трудности, вы не испытывали стремления или страстного желания стать актрисой?
– Пожалуй, нет. Но мне всегда нравилось выступать. Я играла на сцене. Вы помните, я участвовала в шарадах и играла роль Гермионы?
– Да-да, конечно, – поспешно подтвердил он. – Помню, прекрасно помню.
Он принялся мерить комнату шагами, что всегда делал, когда находился в волнении.
Гвендолин понимала, что ее оценивают, и, не предполагая, что чаша весов может склониться не в ее пользу, любезно заметила:
– Буду чрезвычайно благодарна, если вы дадите мне совет, каким бы он ни оказался.
– Мисс Харлет, – начал Клезмер, отчетливо произнося каждое слово, – не стану ничего от вас скрывать в этом деле. Я счел бы себя подлецом, если бы представил вам картину в розовом или черном цвете. Боги карают того, кто сознательно направляет другого по ложному пути. А если бы я обманул особу столь молодую, столь прекрасную, как вы, которая, несомненно, ищет в будущем счастье, то считал бы себя бесчестным. – Последнее слово Клезмер произнес шепотом.
Гвендолин похолодела, но, словно завороженная, продолжала в упор смотреть на Клезмера, не пропуская ни одного слова.
– Вы – красивая молодая леди, выросли в комфорте и свободе, всегда делали то, что хотели. Вы никогда не говорили себе: «Я должна это знать. Я должна это понимать. Я должна это делать». – Произнося три раза ужасное слово «должна», Клезмер поднял один за другим три пальца. – Одним словом, вы всегда оставались очаровательной молодой леди, в которой даже невежливо искать недостатки.
Он на мгновение умолк, а потом, скрестив руки на груди и выставив вперед волевой подбородок, продолжил:
– И вот с такой подготовкой вы желаете испытать жизнь артиста, желаете встать на путь напряженного, бесконечного труда, результат которого неведом. Признание придется зарабатывать, так же как хлеб. И то и другое будет приходить медленно, иногда дорогой ценой, а может и вообще не прийти.
Тон разочарования, который, как надеялся Клезмер, мог избавить его от более неприятных суждений, вызвал в душе Гвендолин только горячий протест.
– Мне казалось, что вы как истинный артист считаете свою жизнь полной почета и восторга, – обиженно возразила она. – Что, если я не умею делать ничего лучшего? Почему бы не рискнуть, как это делают другие?
– Ничего лучшего? – воскликнул Клезмер, слегка раздражаясь. – Нет, дорогая мисс Харлет, ничего лучшего не существует на свете. Я не порицаю жизнь истинного артиста, а, напротив, восхваляю. Я полагаю, что она доступна только избранным, которые любят искусство и готовы ради него, как все глубоко влюбленные, сносить все труды и лишения. Жизнь, полная почета? Да. Но почет завоевывают тяжким трудом. В том, чтобы носить жизнь, как ливрею, никакого почета нет.
В душе музыканта ожило волнение вчерашнего дня. Он намеревался как можно деликатнее вызвать в сознании Гвендолин мысль о ее неспособности к опасной, тяжелой артистической карьере, однако ее легкомысленное отношение к любимому делу вызвало в нем раздражение. Возникла опасность не на шутку рассердиться. Сознавая это, Клезмер внезапно умолк.
Впрочем, Гвендолин списала пыл маэстро на свойственную художественной натуре горячность, и потому особенно хотела убедить его в том, что трудности ее нисколько не пугают. Она была уверена, что стоит ей появиться на сцене, как она неминуемо произведет на всех тот же эффект, какой всегда производила в обычной жизни.
– Я готова на первых порах терпеть трудности, – настойчиво заговорила она. – Разумеется, никто не может внезапно стать знаменитым. Если вы будете любезны сообщить, какие шаги необходимо предпринять, у меня хватит мужества последовать вашему совету. Лучше подниматься в гору, чем оставаться в незавидном положении гувернантки.
Клезмер понял, что настало время говорить прямо.
– Я скажу, что вам надо сделать, хотя и не советую этого. Неважно, в чем состоит ваша цель: стать известной певицей или второсортной артисткой, – вы должны отправиться в Лондон в сопровождении матушки и начать серьезно учиться музыке и драматическому искусству.
Гвендолин попыталась что-то сказать, однако Клезмер поднял руку и решительно остановил ее:
– Знаю, вы мне скажете, что умеете декламировать, петь, играть, но, дорогая фрейлейн, все это необходимо забыть. Ваши таланты хороши для гостиной, но не для сцены. Вы даже не представляете, что такое совершенство! Первым делом нужно понять, к чему следует стремиться, а затем подчинить ум и тело строжайшей дисциплине. Прежде всего вы должны думать не о славе, а о совершенстве. Разумеется, в течение долгого времени вы не сможете ничего заработать, потому как об ангажементе нечего будет и помышлять. Вы будете нуждаться в деньгах для себя и своей семьи. Впрочем, – Клезмер нахмурился и махнул рукой, – так или иначе вы найдете себе кусок хлеба.
Слушая Клезмера, Гвендолин то краснела, то бледнела. Ее гордость была уязвлена, а последняя фраза лишила последней надежды. Пытаясь скрыть волнение, она опустилась в кресло и указала собеседнику на кресло напротив. Однако он не принял приглашения и продолжил, не изменив тона:
– Итак, какого же результата вы ожидаете от подобного самоотречения? Скажу честно: результат может оказаться сомнительным и скорее всего неблагоприятным.
Гвендолин ощутила, как к глазам подступают слезы, однако, стараясь не терять самообладания, спросила:
– Считаете, что мне не хватает таланта или что я слишком стара, чтобы начать учиться?
Клезмер неопределенно хмыкнул, а затем безжалостно произнес:
– Да! Если бы вы почувствовали желание и начали обучение лет семь назад, если не раньше, тогда другое дело. Шестилетняя дочка шута, помогающая отцу зарабатывать шиллинги, унаследует способность к пению от окружающих хористов и научится петь так же естественно, как говорить. Вот какое начало обещает успех. Любое великое достижение в музыке или в актерской игре требует долгого упражнения. Всякий раз, когда артист заявляет: «Пришел, увидел, победил», – это относится к его появлению на публике, тогда как сам он шел к успеху долгим и тяжелым трудом. Пение, как и всякое искусство, требует физического развития. Весь ваш организм должен работать как часы, а такого результата даже гении добиваются только в ранней юности благодаря терпению и дисциплине.
– Но я не претендую на гениальность, – возразила Гвендолин, все еще чувствуя, что как-нибудь справится с тем, что Клезмер считал невозможным. – По-моему, немного таланта у меня все-таки есть – достаточно, чтобы его развить.
– Не отрицаю, – ответил Клезмер. – Если бы несколько лет назад вас направили по верному пути и все это время вы прилежно занимались, то сейчас могли бы стать певицей, хотя не думаю, что ваш голос произвел бы эффект на публику. Ваше природное очарование и сообразительность могли бы проявиться на сцене, если бы не пробелы в обучении и отсутствие дисциплины.
Конечно, речь Клезмера казалась жестокой, но чувства его не имели ничего общего с жестокостью. Напротив, он питал сострадание к бедной Гвендолин и желал отговорить от настойчивого стремления ступить на путь, который знал слишком хорошо.
И все же Гвендолин не изменила амбициозных планов. Самоуверенность диктовала собственные условия: поскольку приглашенный судья вынес столь суровое и категоричное решение, она пришла к мысли, что суждение его не только ущербно, но и предвзято. Ей пришло в голову, что проще и разумнее было бы отправить по почте письмо директору лондонского театра и попросить о встрече. Она решила больше не говорить с Клезмером о своих музыкальных талантах, так как он решительно не принимал ее пения. Однако относительно драматической сцены она решила поспорить и ответила тоном решительного возражения: