«Слишком старая… следовало начать семь лет назад… в лучшем случае достигнете посредственности… тяжелая нескончаемая работа, неопределенный успех… скудный кусок хлеба, а то и полное его отсутствие… унижения… люди больше не будут делать вид, что не замечают ваших промахов… вопиющая ничтожность», – все эти фразы терзали, но больше всего уязвлял намек, что на сцену она могла попасть только в амплуа мечтающей найти мужа красавицы. Подстерегавшие на тернистом пути упомянутые «унижения» не имели для нее конкретных очертаний, однако одно лишь упоминание слова «унижение» в применении к собственной персоне вызывало тревожное негодование. Но вместе с туманными образами, рожденными язвительными словами герра Клезмера, явилось и точное представление о тех досадных трудностях, с которыми ей придется столкнуться. Каким образом удастся взять в Лондон маму и четырех сестер, тем более если не удастся сразу заработать приличную сумму? Что касается положения протеже и необходимости принять унизительное покровительство со стороны мисс Эрроупойнт, то это выглядело так же плохо, как поступить на должность гувернантки. Нет, даже хуже! Если результат обучения окажется столь плачевным, каким описал его герр Клезмер, то сознание неоплаченного долга сделает разочарование еще горше. Стремясь помогать артистам, Клезмер, несомненно, руководствовался благородными идеями, но откуда ему знать чувства дам в подобных вопросах? Надежда оказалась напрасной, и выхода больше нет.
– Все кончено! – громко произнесла Гвендолин и поспешно встала, услышав на крыльце голоса матери и сестер.
Она подошла к роялю и принялась перебирать ноты с выражением женщины, гордо переносящей нанесенную ей обиду и готовой отомстить.
– Ну, дорогая, – заговорила миссис Дэвилоу, входя в комнату, – по следам на гравии вижу, что Клезмер приезжал. Разговор тебя удовлетворил?
Она смутно догадывалась о теме, однако боялась спрашивать напрямую.
– Удовлетворил ли меня разговор? О да, мама, – ответила Гвендолин высоким пронзительным голосом. Она чувствовала, что если не защитится притворным равнодушием, то не сумеет удержаться от бурного взрыва отчаяния, который ввергнет мать в печаль еще более глубокую, чем все остальные невзгоды.
– Дядя и тетя жалели, что не встретились с тобой, – сообщила миссис Дэвилоу, подходя к инструменту и наблюдая за дочерью. – Я сказала, что ты решила отдохнуть.
– И правильно сделала, мама, – тем же тоном заметила Гвендолин.
– Неужели ты мне ничего не расскажешь, милая? – отважилась спросить матушка, чувствуя по напряженному голосу и бледному лицу дочери, что случилось нечто мучительно-тягостное.
– Честное слово, мама, сейчас говорить не о чем, – ответила Гвендолин еще резче. – Я заблуждалась, а герр Клезмер развеял это заблуждение. Вот и все.
– Только не говори таким тоном, дитя мое, это невыносимо, – потеряв самообладание, взмолилась миссис Дэвилоу. Ее охватил необъяснимый ужас.
Пару мгновений Гвендолин стояла молча, закусив губу, а потом подошла к матери, обняла и прошептала:
– Мама, не разговаривай со мной сейчас. Бесполезно плакать и тратить силы на то, что все равно нельзя исправить. Вы будете жить в коттедже Сойера, а я отправлюсь к дочерям епископа. Больше сказать нечего. Изменить положение невозможно, да и кому какое дело, что с нами происходит? Всем безразлично, что мы делаем и как живем. Мы должны сами о себе позаботиться. Я очень боюсь поддаться своим чувствам. Помоги мне сохранить спокойствие.
Миссис Дэвилоу смотрела на дочь словно испуганный ребенок, а потом, ни о чем больше не спрашивая, ушла.
Глава VI
Гвендолин радовалась, что переговорила с Клезмером до встречи с дядей и тетей, и теперь понимала, что впереди ее ждут только трудности, поэтому прониклась решимостью мужественно принять любое предложение, каким бы унизительным оно ни было.
В понедельник они с матерью отправились в дом священника и по дороге заглянули в коттедж Сойера, осмотрели узкие комнаты с голыми стенами и полами, маленький сад с оставшимися на грядках капустными черенками и пыльную, затянутую паутиной тисовую беседку. Все это производило тяжелое впечатление.
– Как ты сможешь это вынести, мама? – спросила Гвендолин. – Ты и четыре девочки в тесноте, с режущими глаза зелеными и желтыми обоями? Да еще без меня?
– Я найду утешение в том, дорогая, что хотя бы ты будешь от этого избавлена.
– Если бы не было необходимости зарабатывать, я предпочла бы жить здесь, чем идти в гувернантки.
– Не настраивайся так заранее, Гвендолин. Если ты попадешь в дом епископа, то будешь жить в роскоши. А ведь ты всегда об этом мечтала. Жизнь там не покажется тебе такой же утомительной, как здесь. Тебе не придется бегать взад-вперед по узким скрипучим лестницам, слушать грохот кухонной утвари и разговоры сестер.
– Все это напоминает страшный сон, – горячо отозвалась дочь. – Поверить не могу, что дядя позволил тебе жить в таком месте. Он был обязан принять какие-нибудь меры.
– Не будь неразумной, дитя мое. Что он мог сделать?
– Это его дело. Мир кажется невероятным, если люди нашего положения могут внезапно пасть так низко.
Высказаться столь резко Гвендолин побудил гордый характер. Об испытаниях в жизни других людей она говорила бы более пристойным образом. Однако в ее оправдание следует заметить, что высказывания Гвендолин всегда имели притязание на остроумие, а не на скромность и добродетель, а потому на словах мисс Харлет обычно казалась хуже, чем была на самом деле.
Несмотря на острое чувство несправедливости, Гвендолин все-таки испытала некоторое раскаяние, когда дядя и тетя встретили ее с большей добротой, чем прежде. Она не могла не поразиться той благородной жизнерадостности, с которой родственники рассуждали о необходимости жесткой экономии – как в образе жизни, так и в обучении мальчиков. Нравственные качества мистера Гаскойна, обычно слегка затененные светскими условностями – так же, как идеальная женская красота скрывается за уродливыми требованиями моды, – в минуту бедствия проявились особенно ярко. Быстрый и в то же время методичный, он не только решил продать экипаж, но и ограничил свой гардероб, отменил мясо на завтрак, отказался от периодических изданий, забрал Эдви из школы, в определенные часы начал сам учить всех мальчиков и организовал быт самым дешевым образом. Физически и нравственно здоровым людям экономия доставляет удовольствие, и примеру священника последовали все домочадцы. Миссис Гаскойн и Анна не заметили глобальных перемен в их образе жизни и совершенно искренне уверовали, что самая тяжелая доля общего семейного несчастья пришлась на миссис Дэвилоу и ее детей. Анна впервые нашла в себе силы не гневаться на Гвендолин из-за ее отказа Рексу, а миссис Гаскойн в глубине души надеялась, что неприятности подействуют на племянницу благотворно, и потому решила не усиливать горечь ее положения. Обе они были заняты тем, что пытались изыскать в домашних запасах шторы для коттеджа, однако при появлении Гвендолин деликатно оставили эти заботы и заговорили о ее путешествии и о том, каким огромным утешением стало для миссис Дэвилоу возвращение дочери.
Таким образом у Гвендолин не было поводов обратить свое недовольство на окружавших ее людей. Подчиняясь общему настроению, она внимательно слушала дядю, который твердым, но добрым голосом сообщил о тех усилиях, которые уже предпринял, чтобы найти для племянницы приличное место. Не забыл мистер Гаскойн и о Грандкорте, однако как человек здравомыс-лящий считал перспективу брака племянницы слишком туманной в сложившихся обстоятельствах.
– Я понял, Гвендолин, что медлить нельзя, ибо место в хорошей семье, где тебя ждет уважение, очень трудно найти с первой попытки. Больше того: сколько бы мы ни ждали, условия лучше, чем в доме епископа Момперта, ты вряд ли получишь. И он сам, и миссис Момперт меня знают – в этом заключается огромное преимущество, – однако меня ничуть не удивило, что, прежде чем принять окончательное решение, миссис Момперт пожелала с тобой побеседовать. Она планирует назначить тебе встречу в Вончестере, где задержится по пути в Лондон. Осмелюсь заметить, что разговор может показаться тебе неприятным, но еще есть немного времени, чтобы собраться с мыслями.
– Дядя, а вам известно, почему она хочет меня видеть? – спросила Гвендолин, быстро перебирая в уме все причины, которые могли бы показаться существенными воображаемой миссис Момперт, причем каждая из этих причин не сулила соискательнице ничего хорошего.
Священник улыбнулся.
– Не беспокойся, дорогая. Ей просто хочется получить о тебе более полное представление. Естественно и похвально, что мать щепетильно относится к выбору наставницы для дочерей. Я сообщил, что ты очень молода, однако она сама пристально следит за воспитанием девочек, потому возраст ее не волнует. Леди Момперт обладает не только тонким вкусом, но и строгими принципами, и не желает видеть в доме француженку. Не сомневаюсь, что твои манеры и образованность в полной мере удовлетворят ее запросам, а что касается религиозного и нравственного воспитания, то этим занимается сама миссис Момперт – несомненно, под наблюдением епископа.
Ответить Гвендолин не посмела, однако отвращение ко всему сказанному было столь велико, что необычайно яркий румянец залил не только лицо, но и шею, а через минуту пропал так же внезапно, как и появился. Чуткая добрая Анна взяла ее за руку, а мистер Гаскойн, понимая, как непросто Гвендолин смириться с необходимостью идти в гувернантки, и желая загладить неприятное впечатление, продолжил более жизнерадостным тоном:
– Место представляется мне настолько удачным, что я непременно устроил бы на него Анну, если бы она соответствовала требованиям миссис Момперт. Ты будешь чувствовать себя там как дома и никогда не вспомнишь, что гувернантка. Епископ относится ко мне с неизменным дружелюбием, хотя между нами и возникают небольшие разногласия в религиозных вопросах.
Далее мистер Гаскойн принялся разглагольствовать о взглядах епископа, наполняя рассказ лестным для себя смыслом и воображая, какое впечатление произведут его слова на племянницу. Однако Гвендолин, и без того напуганная открывающейся перспективой, восприняла красивые туманные фразы дядюшки как обжигающий жар расплавленного стекла, и начала отчаянно искать альтернативу.