Он решил в будущем вести себя осторожнее – например с Майрой, которую собирался навестить впервые после возвращения из Лебронна. Майра, несомненно, то существо, к которому трудно было не проявить нежный интерес как во взглядах, так и в словах.
Миссис Мейрик не замедлила написать Деронде о жизни девушки в семье.
«С каждым днем мы все больше к ней привязываемся. По утрам то и дело поглядываем на дверь, ожидая, когда выйдет Майра, а потом смотрим и слушаем так, словно она явилась из неведомой страны. До сих пор с ее уст не сорвалось ни единого слова, которое позволило бы усомниться в искренности. Она вполне довольна жизнью и исполнена благодарности. Дочери учатся у нее пению и надеются найти других учениц, поскольку Майра не желает есть чужой хлеб, а намерена работать, как мои девочки. Мэб утверждает, что с ней наша жизнь превратилась в сказку, и боится лишь того, что Майра снова превратится в соловья и улетит. Голос ее совершенен: не громкий и не сильный, а проникновенный и мягкий, как мысли о прошлом. Подобные прекрасные голоса по душе таким старушкам, как я».
Однако миссис Мейрик умолчала, что Эми и Мэб ходили вместе с Майрой в синагогу и сочли иудейскую веру гораздо менее подходящей их новой подруге, чем Ребекке – героине романа Вальтера Скотта. Из деликатности они ничего не сказали Майре, так как она слишком трепетно относилась к религии, чтобы беззаботно рассуждать на эту тему, однако спустя некоторое время Эми, как истинный реформатор, не смогла удержаться от вопроса:
– Прости, Майра, но неужели тебе кажется правильным, что женщины у вас сидят отдельно на балконе и за решеткой?
– Я никогда об этом не думала, – с легким удивлением ответила та.
– И тебе нравится, что мужчины остаются в шляпах? – поинтересовалась Мэб, намеренно касаясь мелочей.
– О да. Мне нравится все, что я там вижу: это вызывает знакомые чувства, с которыми я никогда и ни за что не расстанусь.
После подобных ответов любая критика религии и ее обрядов показалась этим добрым людям негостеприимной и жестокой. Религия для Майры была чувством, а не догматом.
– Она считает себя очень плохой иудейкой, потому что почти не знает историю и традиции своего народа, – заключила Эми, когда Майра ушла в свою комнату. – Может быть, эта вера постепенно пройдет, и тогда она примет христианство, как все, особенно если очень полюбит нас и не найдет свою мать. Странно, что теперь еще исповедуют иудейскую религию.
– О-хо-хо! – воскликнула Мэб. – Если бы только я не была такой ужасной христианкой! Разве способна отвратительная христианка, которая то и дело все роняет, обратить в свою веру прекрасную, безупречную иудейку?
– Наверное, я злая, – заметила рассудительная Кейт, – но думаю, что было бы лучше, если бы ее мать так и не нашлась. Может выясниться что-нибудь неприятное.
– Не думаю, дорогая, – произнесла миссис Мейрик. – По-моему, Майра уродилась в маму. Только представь, как та будет рада возвращению чудесной дочери! Но, судя по всему, материнские чувства в расчет не идут, – она лукаво взглянула на дочерей, – а мертвая мать более заслуживает уважения, чем живая.
– Что же, пусть так, мамочка, – возразила Кейт, – но мы предпочли бы видеть тебя живой, пусть это и заставило бы нас питать к тебе меньшее почтение.
Не только члены семейства Мейрик, чьи разносторонние знания были поверхностными, но даже Деронда с его мужской ученостью понимал, что почти ничего не знает об иудаизме и еврейской истории. Этот народ считали избранным ради блага других, а его образ мысли рассматривался как прямая противоположность того, чем оно должно было быть. Подобно остальным обывателям Деронда видел в иудаизме всего лишь отжившую окаменелость, глубокое изучение которой предоставлялось специалистам, однако в ужасе бежавшая от отца и страстно желавшая найти мать девушка заставила его принять неведомую прежде реальность. Оказалось, что иудаизм до сих пор наполняет жизнь людей, оставаясь единственным постижимым облачением мира. В бесцельных прогулках вместе с сэром Хьюго Даниэль начал искать глазами синагоги и книги, в названии которых упоминались иудеи. Подобное пробуждение нового интереса – осознание собственного невежества там, где считал себя непогрешимым, – представляло собой самое эффективное лекарство от скуки, которое, к сожалению, невозможно получить по рецепту врача. Но Деронда носил его в себе, отчего легко переносил недели праздности. Во время путешествия он впервые посетил синагогу во Франкфурте, где компания провела один день. Ему уже доводилось бывать в гетто, и в памяти сохранились живописные старинные дома, но сейчас его привлекали человеческие типы их обитателей. Мысленно сопоставляя их с прошлым народа, он невольно проникался сочувствием, которое помогло утвердиться некоторым чертам его характера, достойным внимания тех читателей, кого интересует будущее Даниэля Деронды. Действительно, если молодой человек хорош собой, не отличается эксцентричностью манер, обладает достойным джентльмена образованием и солидным доходом, то не принято проявлять нескромный интерес к образу его мыслей и вкусам. Он вполне может существовать как приятный член общества, не проходя особого контроля со стороны окружающих. Но в свое время, когда молодой человек станет неопрятным и тучным, его особенности обратят на себя внимание, и будет считаться благом, если они не вызовут острых возражений со стороны большинства. Однако любой, кто желает понять воздействие последующих событий на Деронду, должен немного больше узнать о том, каким он был в двадцать пять лет.
Так получилось, что впечатлительность натуры часто делала Деронду загадочным для друзей и придавала очевидную неопределенность его чувствам. Рано проявившиеся душевные качества – эмоциональность и склонность к размышлениям – развили в нем способность находить привлекательную сторону в любом предмете, что удерживало его от любых решительных действий. Как только он склонялся к антагонизму, пусть даже в мыслях, то сразу казался себе сабинским воином: копье его не встречало ничего, кроме плоти близких и любимых. Его воображение до такой степени привыкло воспринимать мир таким, каким его видели другие, что стойкая защита чего бы то ни было за исключением случаев открытого притеснения была для него невозможна. Многостороннее сопереживание в конце концов принимало характер рефлективного анализа, который был способен нейтрализовать всякое сочувствие. Мало кто обладал таким внутренним балансом, как Деронда. Благодаря этому балансу он был пылким демократом в своем сочувствии к народу и в то же время строгим консерватором, опирающимся на свои привязанности и игру воображения, проявлял ненасытный интерес к рассуждениям о правительстве и религии, но не желал расстаться с давно устоявшимися формами, которые вызывали в нем теплые чувства и воспоминания, не уничтожаемые никакими аргументами. Деронда подозревал себя в излишней любви к слабым и побежденным и чувствовал отвращение к успеху, отрицание которого иногда нарушает общее благо. И все же страх впасть в безрассудную слепую ненависть заставлял его оправдывать привилегированные классы, сторониться горечи неудачников и осуждающего тона непризнанных реформаторов. Склонность к слишком рефлективному сочувствию угрожала парализовать в нем то неприятие зла и ту разборчивость в дружбе, которые являются главными условиями нравственной силы.
В последние годы, ставшие временем сознательного мужания, Деронда настолько ясно понимал особенности своего характера, что страстно ждал какого-нибудь или внешнего события, или внутреннего пробуждения, способного направить его на определенный путь и сконцентрировать на одном предмете всю свою энергию. Он терял интерес к знаниям, не питал практических честолюбивых замыслов, если и то и другое не совпадало с его эмоциональным настроем. Словно убежища потерянных душ, он боялся той мертворожденной культуры, которая превращает Вселенную в бесконечную череду ответов на вопросы; человек, зная понемногу обо всем, забывает сущность всего – как будто ему, например, не положено знать об аромате ничего, кроме самого аромата, которого он не чувствует.
Но как и откуда должно было явиться столь необходимое событие, способное оправдать в его глазах пристрастность к одному предмету и сделать его, Даниэля, таким, каким он хотел, но пока не мог стать, – органичной частью светской жизни, а не блуждающим в ней тоскливым бесплотным духом, движимым смутной любовью к общественному благу, но не имеющим определенного применения к реальному братству людей? Он не хотел жить, не улучшив мир, но как это сделать? Видеть свой путь – это одно, но пройти его от начала до конца – совсем другое. Одну из причин этих трудностей Деронда видел в том, что ни происхождение, ни воспитание не предъявили ему особых требований и не внушили определенных родственных уз. Однако он не пытался скрыть от себя, что, впадая в состояние задумчивого оцепенения, все дальше и дальше ускользал от той практической, энергичной жизни, освещенной блеском идеального чувства, которую считал единственно для себя приемлемой.
Подобные мысли постоянно блуждали в голове Деронды, пока он изучал право или небрежно поддерживал светскую беседу. Тем временем ни за одно конкретное дело он не брался с должным рвением и настойчивостью. Пример, не заслуживающий восхищения и недостойный считаться идеалом, – скорее предвестник переходной эпохи, которую с патриархальных времен проходят многие молодые люди с большим или меньшим количеством синяков, если не увечий.
Нам уже известно, что под спокойной внешностью скрывался жар, позволявший остро чувствовать поэзию в повседневных событиях. Образы гетто с его старинными домами вызвали у Даниэля чувство единения с неведомым миром и заставили задуматься о двух периодах нашей исторической жизни: о робком зарождении верований со свойственными им формами выражения и об их медленном, грустном разрушении. Покрывающая руины пыль рождает в обостренном восприятии сознание былого величия и торжества жизни, от кот