орого остались только скорбные воспоминания.
Даниэль покинул гетто и продолжил неспешный путь, наслаждаясь теплым вечерним воздухом и постоянно оглядываясь в поисках синагоги. Чувство отвращения, которое вызвали в нем несколько незначительных, но безобразных инцидентов, он подавил в самом зародыше. Так, заглянув в небольшую книжную лавку, чтобы узнать, в котором часу в синагоге начинается служба, он был почтительно встречен одним пронырливым еврейским юношей. Тот сердечно выслушал вопрос и направил Деронду в старинную ортодоксальную синагогу, при этом обманув не хуже истинного тевтона. Он любезно рекомендовал Даниэлю совершенно не пользовавшуюся спросом книгу как nicht so leicht zu bekommen[37] и безжалостно завысил цену.
Деронда встречал немало евреев странного вида, отнюдь не лишенных коварства и едва отличавшихся от христиан столь же сомнительной порядочности. В последнее время, размышляя о родственниках Майры, он с какой-то тревогой думал о низшем классе евреев. Но если бы мы больше сравнивали, то не так бы удивлялись и возмущались при встрече с евреями и другими инакомыслящими, чья жизнь не совсем согласуется с их вероучением. В тот вечер Деронда начал осознавать, что впадает в несправедливое и нелепое преувеличение, а потому призвал на помощь спасительное сравнение: лишний заплаченный им талер не уменьшил ни его интереса к судьбе еврейского народа, ни желания отыскать синагогу. Как бы там ни было, на закате солнца он вошел в старинное здание вместе с многочисленными приверженцами ортодоксальной веры.
Он сел в одном ряду с пожилым, почтенного вида человеком – на достаточном расстоянии, чтобы время от времени на него посматривать. Пышная белая борода и фетровая шляпа обрамляли удивительно тонкий профиль, который с равным успехом мог принадлежать как еврею, так и итальянцу. Человек тоже обратил внимание на Деронду, и, наконец, их взгляды встретились – для незнакомых людей момент не самый приятный, а потому Деронда отвернулся, однако тут же получил раскрытый на нужной странице молитвенник и был вынужден поклониться в знак благодарности. Наконец паства собралась, проповедник взошел на кафедру, и служба началась. Немецкий перевод религиозного текста подсказал, что звучали главным образом псалмы и отрывки из Ветхого Завета, и Деронда погрузился в очарование литургии, воздействующей независимо от произносимых слов подобно «Мизерере» Аллегри или «Магнификату» Палестрины.
Мелодичное пение хора мальчиков, монотонный звучный голос проповедника, благочестивое покачивание голов прихожан, простота здания и убожество внутреннего убранства зала, где проникшая в сознание половины человечества и вызвавшая к жизни прекрасные формы вероисповедания религия рождала отдаленное, смутное эхо, – все это произвело на Деронду такое сильное впечатление, какого он не ожидал.
Однако когда благочестивые речи стихли и пришли в движение вульгарные фигуры с безразличными лицами, Деронда разочарованно понял, что, возможно, никто не разделял его чувств, и только для него служба не стала скучной рутиной. Деронда поклонился своему любезному соседу и вместе со всеми направился к выходу. В этот момент он почувствовал, что кто-то опустил руку на его плечо, обернулся с неприязнью, которую неизменно вызывает подобное притязание, и увидел того самого соседа. Почтенный господин обратился к нему по-немецки:
– Простите, молодой джентльмен… позвольте узнать ваше имя… кто ваша матушка…
Деронда, осторожно освободившись от руки незнакомца, холодно ответил:
– Я англичанин.
Незнакомец смерил его полным сомнения взглядом, приподнял шляпу и удалился. То ли понял, что ошибся, то ли обиделся. По пути в гостиницу Деронда попытался справиться с беспокойством, убеждая себя, что не мог поступить иначе. Разве он имел право признаться совершенно незнакомому человеку, что не знает имени матери? Тем более вопрос старика был ничем не оправдываемой грубостью, продиктованной скорее всего сходством Деронды с другим молодым человеком. Даниэль успокоил себя, назвав этот случай банальным, однако именно из-за этой встречи не рассказал Мэллинджерам о посещении синагоги. Деронда вообще скрывал от сэра Хьюго все, что баронет мог бы назвать энтузиазмом в духе Дон Кихота. На свете нашлось бы мало людей более добрых, чем сэр Хьюго: в своем великодушии, особенно по отношению к женщинам, он часто совершал поступки, которые другие назвали бы романтическими; однако сам никогда не считал их таковыми, да и вообще не принимал всерьез попыток объяснить чьи-либо действия возвышенными мотивами. В этом заключалось принципиальное различие между ним и Дерондой.
Вскоре Деронда вернулся в Англию и предупредил миссис Мейрик о своем визите. Майру он застал в обществе хозяйки дома и Мэб. Изящно уложенные волосы, чистенькое платье и счастливое выражение лица, в котором художнику ничего не пришлось бы менять, если бы он пожелал изобразить героиню ангелом, возвещающим: «Мира земле и доброй воли людям», – все в ней составляло милый взгляду Деронды контраст с отчаянием во время их первой встречи. Майра тоже подумала об этом и сразу после приветствия сказала:
– Смотрите, как разительно я отличаюсь от того несчастного существа у реки! А все потому, что вы нашли меня и устроили наилучшим образом.
– Найти вас было огромным счастьем, – ответил Деронда. – Любой другой мужчина с радостью сделал бы то же, что сделал я.
– Нет, так не следует об этом говорить. – Майра серьезно и решительно покачала головой. – Я думаю о том, что произошло на самом деле. Только вы, и никто другой, нашли меня и проявили необыкновенную доброту.
– Я согласна с Майрой, – поддержала ее миссис Мейрик. – Нельзя поклоняться всякому встречному.
– Тем более что любой другой не привез бы меня к вам, – добавила Майра, улыбнувшись доброй хозяйке. – Мне приятнее быть с вами, чем с кем-то другим. Конечно, кроме мамы. Интересно, есть ли на свете бедный птенец – потерявшийся и не способный летать, – которого подобрали и посадили в теплое гнездо к любящей матери и добрым сестрам? А те приняли найденыша так естественно, словно он всегда с ними жил. Раньше мир никогда не казался мне таким счастливым и добрым, как сейчас. – Она на миг задумалась и добавила: – Иногда даже становится немножко страшно.
– Чего же вы боитесь? – с тревогой спросил Деронда.
– Боюсь, что на улице сверну за угол и увижу отца. Ужасно, что встреча с ним так меня пугает. И в этом заключается моя единственная печаль. – Она грустно вздохнула.
– Подобная встреча маловероятна, – заверил Деронда, в глубине души желая, чтобы так оно и было в действительности, и поспешил воспользоваться случаем: – Вы бы очень опечалились, узнав, что не сможете найти свою матушку?
Майра задумалась, устремив взгляд на противоположную стену, где висели гравюры, потом посмотрела на Деронду и твердо произнесла:
– Хочу, чтобы мама знала, что я всегда ее любила и люблю. Если она жива, я хочу ее утешить. Может быть, она умерла. Если это так, то я хочу узнать, где она похоронена и где живет мой брат, чтобы вместе с ним ее вспомнить. Я постараюсь не горевать, ведь долгие годы считала ее мертвой. Как и раньше, я буду хранить ее образ в своем сердце. Разлучить нас нельзя. Думаю, я ни в чем перед ней не виновата и всегда старалась не делать того, что могло бы ее огорчить. Единственное, о чем она могла бы сожалеть, – что я не стала хорошей иудейкой.
– Почему вы не считаете себя хорошей иудейкой? – удивился Деронда.
– Потому что невежественна. Мы никогда не соблюдали законов, а жили среди христиан по их правилам. Отец часто насмехался над строгостью иудеев в отношении пищи и других традиций. Думаю, мама была правоверной, но не могла бы запретить мне любить тех христиан, кто относится ко мне лучше моих соплеменников. Да я бы и не послушалась ее. Мне намного легче любить, чем ненавидеть. Когда-то я прочитала пьесу на немецком языке, в которой героиня говорит нечто подобное.
– «Антигона», – догадался Деронда.
– Ах, так вы знаете! Только не думаю, чтобы мама запретила мне любить своих лучших друзей. Она была бы им благодарна. О, если бы мы с ней встретились и узнали друг друга такими, как стали сейчас, благословение наполнило бы меня, а душа испытала бы единственное желание: любить маму!
– Да благословит тебя Господь, дитя мое! – отозвалась миссис Мейрик, тронутая до глубины своего материнского сердца. Чтобы сменить тему, она обратилась к Деронде: – Удивительно, что Майра так хорошо помнит матушку, словно и сейчас ее видит, но совсем не может вспомнить брата – кроме того, что он нес ее на руках, когда она устала, и стоял рядом, когда она сидела у мамы на коленях. Наверное, он редко оставался дома, так как был уже взрослым. Жаль, что брат для нее чужой человек.
– Он хороший. Я уверена, что Эзра хороший, – горячо заверила Майра. – Он любил маму и, думаю, заботился о ней. Я помню о нем и кое-что еще: например, однажды мама позвала: «Эзра!» – и он откликнулся: «Да, мама!» – Эти слова Майра произносила с разной интонацией, и в голосе ее слышалась любовь. – Да, я чувствую, что он хороший, и это меня успокаивает.
Миссис Мейрик и Деронда обменялись быстрыми взглядами: брат вызывал у хозяйки дома такие же сомнения, как и у Даниэля. Между тем Майра продолжала:
– Разве не чудесно, что голоса я помню лучше всего? Наверное потому, что они проникают в душу глубже, чем другие впечатления. Я часто думаю, что небеса населены голосами.
– Да, такими, как твой, – подтвердила Мэб, до этого хранившая скромное молчание, а сейчас заговорившая смущенно, как всегда в присутствии Деронды. – Мама, попроси Майру спеть. Мистер Деронда еще ни разу ее не слышал.
– Вы сейчас, вероятно, не расположены к пению? – осведомился Деронда с еще более почтительной мягкостью, чем прежде.
– О, почему же? Спою с удовольствием, – отозвалась Майра. – Теперь, когда я отдохнула, голос начал постепенно возвращаться.
Возможно, простота ее обращения происходила не только от ее цельной натуры. Обстоятельства жизни заставляли девушку смотреть на все, что делала, как на необходимую работу. А работать она начала прежде, чем успела себя осознать.