Майра тут же встала и подошла к фортепиано. На уверенное прикосновение маленьких пальцев старый инструмент отозвался лучшими звуками, на какие был способен. Деронда выбрал место, откуда мог беспрепятственно наблюдать за ней во время пения.
Представьте Майру, чья внешняя красота, казалось, была присуща ей по праву: темные волосы, аккуратно зачесанные назад, спускалась по спине волнистыми прядями; безупречный профиль напоминал камею, вырезанную из раковины, однако по счастливому стечению обстоятельств украшенную темными драгоценными камнями глаз и шелковыми лентами бровей; тонкие ноздри дрожали при малейшем движении, а маленькие, безупречной формы уши и четко очерченный подбородок придавали ее облику изящество, не имевшее ничего общего с изнеженной слабостью.
Майра пела арию Бетховена «Per pieta, non dirmi addio»[38] с приглушенной, но пронзительной силой, которая составляет сущность совершенного исполнения, заставляя забыть обо всем на свете и погрузиться в музыку. Голос ее звучал естественно, как птичий щебет, и обращался к сердцам дорогих и любимых людей. Поначалу Деронда смотрел на девушку, но вскоре прикрыл глаза ладонью, чтобы всецело отдаться чарующим звукам. Однако, решив, что выглядит невежественно, к концу выступления снова открыл глаза и встретил молящий взгляд Майры.
– Ни одно произведение не доставляло мне такого наслаждения, как это, – признался он благодарно.
– Вам понравилось мое пение? Я очень рада! – ответила Майра с восторженной улыбкой. – Я пережила глубокое разочарование, потому что мой голос не оправдал тех надежд, которые на него возлагали. Но теперь, кажется, с его помощью я смогу зарабатывать на хлеб. Меня очень хорошо учили, и вот теперь появились две ученицы, которых нашла мисс Мейрик. За каждый урок они платят по золотому.
– Кажется, у меня есть знакомые дамы, которые после Рождества найдут вам много новых учениц, – ответил Деронда. – Вы согласны петь перед всеми, кто пожелает вас услышать?
– Да-да, конечно. Я очень хочу зарабатывать. Миссис Мейрик считает, что я могу также обучать чтению и устной речи. Но если никто не захочет у меня учиться, сделать это будет трудно. – В улыбке Майры мелькнула искра веселья, которой Деронда еще не видел. – Скорее всего я найду ее в бедности – я говорю о маме. Надо собрать для нее денег. Да и сама я не могу постоянно пользоваться милостыней, хотя, – здесь она бросила взгляд на всех троих, – должна признаться, что это самая приятная милостыня на свете.
– Думаю, вы скоро разбогатеете, – с улыбкой заверил ее Деронда. – Знатные леди непременно захотят, чтобы вы учили их дочерей. Но это мы узнаем позже, а сейчас спойте нам еще.
Майра охотно согласилась и исполнила несколько произведений Гордиджиани и Шуберта, а когда встала из-за фортепиано, Мэб попросила:
– О, Майра, спой, пожалуйста, твой милый гимн.
– Но он же скорее похож на детский лепет, чем на песню, – смутилась та.
– Что за гимн? – удивился Деронда.
– Еврейский религиозный псалом, который Майра помнит с младенчества: его пела ее мама, – пояснила миссис Мейрик.
– Я бы очень хотел его услышать, – признался Деронда. – Конечно, если вы сочтете меня достойным священной мелодии.
– Если хотите, я спою, – согласилась Майра. – Только по-своему, ведь слов я не знаю. Вы знаете иврит? Если да, то мое пение покажется вам бессмысленной чепухой.
Деронда покачал головой.
– Для меня все сойдет за еврейский язык.
Майра села, грациозно скрестив изящные руки, закинула голову так, словно над ней склонилось любимое лицо, и запела. Сейчас ее голос зазвучал еще мягче, нежнее, чем прежде.
– Кажется, если бы я даже знала слова, то все равно продолжала петь по-своему, – призналась Майра, исполнив короткий гимн несколько раз.
– Почему бы и нет? – согласился Деронда. – Эти звуки полны высшего смысла.
– Конечно, – поддержала миссис Мейрик. – Мать до последнего вздоха слышит в речи своего ребенка, даже взрослого, трогательный для нее лепет. Если бы мне удалось дожить до тех лет, когда мой Ганс состарится, я бы все равно видела в нем маленького мальчика. Я часто повторяю, что материнская любовь подобна дереву, сохранившему все свои сучья и ветви.
– А разве не такова дружба? – с улыбкой возразил Деронда. – Не позволим матерям слишком многое на себя брать.
Хозяйка покачала головой.
– Проще найти старую мать, чем старого друга. Дружба начинается или с симпатии, или с благодарности. То и другое имеет неглубокие корни. А материнскую любовь вырвать нельзя.
– Вряд ли ваш гимн подействовал бы на меня сильнее, если бы я понимал слова, – заметил Деронда, глядя на Майру. – Во Франкфурте я посетил синагогу, и должен признаться, что служба так же глубоко проникла в душу, как если бы я понимал слова литургии.
– О, вам понравилось? – горячо заинтересовалась Майра. – А мне казалось, что никто, кроме нашего народа, не способен ощутить красоту литургии; что она спрятана от мира, как река на дне глубокого ущелья. То есть… – Она умолкла, чувствуя, что не может закончить сравнение.
– Понимаю, – отозвался Деронда. – Но ведь на самом деле отличий почти нет. Наша религия многое почерпнула из иудейской, а религиозное чувство иудеев имеет много общего с чувствами других людей. Точно так же еврейская поэзия, по-своему уникальная, чем-то напоминает поэзию других народов. И все же принято считать, что иудей острее чувствует влияние обрядов своей религии, чем люди других вероисповеданий. Хотя, – Деронда задумался, – это не всегда так.
– Да, не всегда, – грустно согласилась Майра. – Я это видела. Видела, как некоторые из них насмехаются над своей религией и передразнивают ее. Разве это не то же самое, что смеяться над родителями или радоваться их позору?
– Некоторые умы постоянно противятся мыслям и учреждениям, которые их воспитали, и поклоняются чужим идеалам. Они просто презирают то, что находится рядом, – с сожалением пояснил Деронда.
– Но вы не такой, – заключила Майра, пристально глядя на него.
– Думаю, не такой, – согласился он. – Но ведь я не был воспитан в иудейской вере.
– Ах, я постоянно об этом забываю, – разочарованно спохватилась Майра и слегка покраснела.
Деронда тоже смутился. Повисла неловкая пауза, которую он прервал игривыми словами:
– Как бы там ни было, нам придется терпеть друг друга, поскольку, если мы все пойдем против наших учений, в конце концов, запутаемся в различиях.
– Наверняка, – поддержала его миссис Мейрик. – И все же можно почитать родителей, не следуя в точности их убеждениям и не повторяя крой их одежды. Мой отец был шотландским кальвинистом, а мать – французской кальвинисткой. Я же ни то ни другое, и все-таки свято чту память своих родителей.
– Но я не смогу перестать быть еврейкой, – настойчиво заявила Майра, – даже если сменю веру.
– Конечно, дорогая. Но если бы евреи и еврейки переменили свою религию, перестали подчеркивать различия между собой и христианами, то на земле не осталось бы ни одного еврея! – жизнерадостно заключила миссис Мейрик.
– О, пожалуйста, не говорите так! – воскликнула Майра со слезами на глазах. – Это первые недобрые слова, которые я от вас услышала. Никогда не соглашусь ступить на этот путь. Никогда не откажусь от маминого народа. Мне пришлось убежать от отца, но если бы он пришел – старым, слабым, бедным и беспомощным, – разве смогла бы я сказать: «Это не мой отец»? Если бы он терпел позор, мне пришлось бы разделить позор с ним. Он, а не кто-то другой, послан мне в отцы. Так же и с моим народом. Я навсегда останусь еврейкой. Я буду любить христиан, если они окажутся такими же добрыми, как вы, но никогда не отвернусь от своего народа и всегда буду поклоняться Богу так, как поклоняется он.
Говоря это, Майра, сжав маленькие кулачки, вызывающе смотрела на миссис Мейрик. В эту минуту она показалась Деронде воплощением того национального духа, который заставлял людей после долгого и открытого следования догматам католицизма отказаться от богатства и высокого положения в обществе, чтобы начать новую жизнь в отступничестве, присоединившись к своему народу и провозгласив: «Я – еврей».
– Майра, Майра, дорогое дитя, ты неправильно меня поняла! – в тревоге воскликнула миссис Мейрик. – Избави меня Бог от того, чтобы советовать тебе идти против собственной совести. Я просто упомянула о том, что могло бы случиться при известных условиях. Но лучше не умничать. Прости, умоляю! Мы никогда не станем отрывать тебя от тех, кто, по твоему мнению, обладает на тебя большими правами.
– Я готова сделать для вас все, что угодно, поскольку обязана вам жизнью, – заверила Майра, все еще не успокоившись.
– Тише, тише, – остановила ее миссис Мейрик. – Я уже достаточно наказана за пустую болтовню.
– Но ведь все в мире когда-нибудь заканчивается, и мы обязаны об этом думать, – вступила в разговор Мэб, не в силах больше молчать.
Деронда с улыбкой посмотрел на наивную белокурую девушку и саркастически заметил:
– Идея всеобщего конца недалеко нас уведет. А чувства Майры относятся к тому, что происходит сейчас.
Сконфуженная Мэб пожалела, что открыла рот: судя по всему, мистер Деронда решил, будто она придирается к Майре, – однако, начав говорить, остановиться трудно, и она решила оправдаться:
– Я всего лишь хотела сказать, что нам следует иметь мужество слушать друг друга, иначе вообще придется молчать.
Мэб не надеялась на ответ, разделяя мнение Сократа: «Зачем человек живет, если не ради удовольствия порассуждать?»
Вскоре Деронда распрощался. Миссис Мейрик вышла его проводить и обменяться несколькими словами о Майре.
– Ганс приедет на Рождество и остановится у меня, – сообщил Даниэль.
– Вы написали об этом в Рим? – Лицо миссис Мейрик вспыхнуло радостью. – Как великодушно и предусмотрительно! Рассказали о Майре?
– Просто упомянул. Решил, что он уже все знает от вас.
– Должна признать свою вину: я до сих пор не написала о ней ни слова. Всякий раз собиралась все подробно изложить, но так и не решилась. А девочек попросила предоставить это мне. И все же огромное вам спасибо!