– Сожалею, что не делаю того, что могло бы вас порадовать, сэр, – ответил Деронда. – Но никак не могу убедить себя посмотреть на политику как на профессию.
– Почему же? Если человек не предназначен для общественной жизни своим рождением и положением, ему остается одно: пробиться собственными силами. Дела страны требуют решения: правительство ее величества должно работать, как справедливо заметил старый герцог. А этого, мой мальчик, никогда не произойдет, если каждый будет рассматривать политику как нечто требующее вдохновенного призвания. Если тебе предстоит заседать в парламенте, то не годится болтаться без дела и ждать призыва то ли с небес, то ли от избирателей.
– Не хочу зарабатывать на жизнь убеждениями, – возразил Деронда. – Особенно заимствованными убеждениями. Не хочу никого винить, но многие молодые люди не стесняются ради славы подниматься на трибуну и расточать обещания от имени партии.
– Вот что я тебе скажу, Дэн, – парировал сэр Хьюго. – Без актерской игры невозможна общественная деятельность. Тот, кто противится этому, просто непрактичный. Если приходится управлять людьми, то это следует делать посредством их же собственных идей. Я согласен с архиепископом Неаполя: чтобы справиться с чумой, он организовал крестный ход к мощам святого Януария. Бесполезно издавать королевский указ против распространенных предрассудков.
– Иногда приходится прибегать к обману, – ответил Деронда. – Но одно дело сказать себе: «В этом случае остается лишь надеть шутовской колпак и широко улыбнуться», – и совсем другое – постоянно носить колпак в кармане и упражняться в улыбках. Не вижу ни одной общественной необходимости, которая мешала бы держать знамя идеала, чтобы ограничивать подобные отклонения от прямой дороги. Однако, занявшись политикой, не трудно принять собственный успех за общественную необходимость.
После этого неприятного разговора Деронда решил осуществить запланированный визит в лавку Эзры Коэна. По дороге он мысленно применял недавно высказанные им слова о позволительности обмана в случае крайней необходимости к личной причине, заставившей его вернуться в этот непривлекательный квартал. Даниэль решительно не знал, насколько ему позволительно скрывать от Майры то, что удастся узнать о ее родственниках. Он невольно замедлял шаги и время от времени останавливался перед самыми приличными, достойными внимания джентльмена лавками.
Его внимание привлекла одна букинистическая лавка: на узком столе выставленном на улицу, лежали книги всех времен, начиная с бессмертных поэм Гомера и заканчивая дешевыми романами для чтения в дороге. Деронда обнаружил здесь кое-что интересное для себя, а именно прекрасно изданную автобиографию польского еврея Соломона Маймона[40]. Он взял книгу со стола и вошел в лавку, чтобы заплатить. Даниэль ожидал найти за прилавком неопрятного продавца, демонстрирующего общее для всех букинистов безразличие к покупателю, однако увидел человека, поразившего его с первого взгляда. Неопределенного возраста, с желтой, похожей на слоновую кость иссохшей кожей, в потертой ветхой одежде он сидел на табуретке и читал вчерашний номер «Таймс», однако тут же отложил газету и взглянул на входящего покупателя. В сознании Деронды мелькнула мысль, что именно такое лицо могло принадлежать великому пророку эпохи изгнания или гениальному средневековому поэту. Это было прекрасное еврейское лицо, на котором виднелись следы физических страданий. Мелкие черты были четко очерчены; лоб невысокий, но широкий, окаймленный кудрявыми черными волосами. Возможно, лицо это никогда не отличалось особой красотой, однако всегда выражало силу мысли и духа. Сейчас, благодаря отрешенному взгляду и желтоватой бледности на фоне темных книг, его можно было принять за мученика в тюрьме инквизиции, которую разрушила внезапно напавшая толпа. В то же время устремленный на случайного покупателя живой, заинтересованный взгляд словно спрашивал, что тот принес – освобождение или смерть. Скорее всего местным обитателям этот человек был давно знаком, однако его странный вид так поразил Деронду, что он не сразу спросил:
– Сколько стоит эта книга?
Не вставая, еврей взял книгу и, пролистав, ответил:
– Цена здесь не обозначена, а мистера Рэма сейчас нет. Я присматриваю за лавкой, пока он обедает. Сколько вы готовы за нее заплатить?
Он положил книгу на колени, прикрыл ладонью и внимательно посмотрел на Деронду, который с неприязнью подумал, что, возможно, этот поразительный персонаж хочет понять, какую выгоду удастся извлечь из невежества покупателя, однако уточнил:
– А вы не знаете, сколько она стоит?
– Я не знаю рыночной цены. Но позвольте узнать, вы читали эту книгу?
– Нет, но читал рецензию. Потому и решил купить.
– Вы интересуетесь еврейской историей? – В голосе послышалась искренняя радость.
– Безусловно, я интересуюсь еврейской историей, – спокойно ответил Деронда. Негодование, что он неожиданно подвергся допросу, сменилось любопытством.
Странный еврей внезапно поднялся, и Деронда ощутил, как крепко сухая ладонь сжала его руку, услышал хриплый взволнованный голос – почти шепот:
– Вы из нашего народа?
Деронда густо покраснел, а потом покачал головой и коротко ответил:
– Нет.
Еврей тут же отдернул руку, выражение заинтересованности сменилось равнодушием, и, протянув книгу, произнес с холодной вежливостью:
– Полагаю, сэр, что мистер Рэм сочтет полгинеи достаточной суммой.
Впечатление от этой перемены – потом Деронда не раз вспоминал его с улыбкой – оказалось странно обескураживающим и унизительным, как будто некое высокопоставленное лицо сочло его неимущим и предоставило скидку. Однако сказать было нечего: Деронда заплатил полгинеи, коротко попрощался и ушел в дурном расположении духа.
Спустя пару минут он вошел в лавку Коэна и увидел пышущее здоровьем, полное лицо, услужливо склонившееся перед клиентом, рассматривающим три серебряные ложки. Увидев посетителя, Коэн позвал:
– Мама! Мама! – и с вежливой улыбкой пояснил: – Одну минуту, сэр. Она сейчас подойдет.
Деронда смотрел на внутреннюю дверь с тревогой, которая не исчезла при виде энергичной женщины явно за пятьдесят. Ее нельзя было назвать крайне отвратительной. Она выглядела, подобно многим пожилым еврейкам, так, как будто, приводя себя в порядок, не часто прибегала к воде и скорее всего спала в тяжелых серьгах, кольцах и ожерелье. Больше всего Деронду расстроило то обстоятельство, что женщина не отличалась грубостью и уродливостью, чтобы исключить всякое ее родство с Майрой. Напротив, он пытался освободить ее лицо от печати времени и был вынужден признать: у этой женщины вполне могла быть прелестная элегантная дочь, чертами и выражением лица подобная Майре. Особенно раздражали сходством формы брови.
Добродушно, по-матерински взглянув на Деронду, женщина спросила низким гортанным голосом:
– Чем могу помочь, сэр?
– Хотелось бы поближе рассмотреть выставленные в витрине серебряные застежки, – ответил Даниэль.
Достать их оказалось нелегко, и сын, заметив это, быстро подошел.
– Сейчас помогу, мама, сейчас помогу. – Он дотянулся до застежек и подал их Деронде, с улыбкой заметив: – Мама слишком гордая, все хочет делать сама. Когда заходит благородный покупатель, то я не смею иметь с ним дело, а должен пригласить ее. Но я не могу допустить, чтобы она причинила себе вред чрезмерным напряжением.
С этими словами мистер Коэн подошел к матушке, а та дружелюбно усмехнулась и посмотрела на Деронду так, словно хотела сказать: «Мальчик шутит, но вы же видите, что он лучший сын в мире».
Деронда принялся внимательно изучать застежки.
– Всего три гинеи, сэр, – подбодрила его старуха.
– Первоклассная работа, сэр. На самом деле они стоят в два раза больше, но я купил их в Кельне по дешевке, – пояснил сын.
Тем временем в лавку вошли два новых клиента, и Коэн громко крикнул:
– Эдди!
На этот призыв в дверях тотчас показалась молодая черноглазая женщина в ярко-голубом платье, с коралловыми бусами и серьгами. Ее простое лицо отличалось от лица старухи, и это утвердило Деронду в неприятном впечатлении, что старуха не типичная еврейка и потому Майра вполне могла быть ее дочерью. На руках молодая женщина держала черноглазого чернокудрого малыша. Вместе с ней в лавке появились крепкий мальчик лет шести и девочка лет трех. Оба черноглазые, с черными кудрявыми волосами; причем семитские черты проявлялись у них еще резче, чем у родителей. Пока Деронда раздумывал об этом, мальчик выбежал из-за прилавка, остановился напротив Даниэля и, засунув руки в карманы бридж, принялся рассматривать покупателя.
С тайной дипломатической целью подольше остаться в лавке и втереться в доверие Деронда потрепал мальчика по кудрявым волосам и спросил:
– Как вас зовут, юный сэр?
– Джейкоб Александр Коэн, – ответил мальчик с уверенностью и достоинством.
– Значит, вас назвали не в честь отца?
– Нет, в честь деда. Он продает ножи, бритвы и ножницы, – пояснил Джейкоб, желая поразить незнакомца столь высоким родством. – Недавно подарил мне вот что. – Он достал из кармана складной нож и быстро ловко обнажил два лезвия и штопор.
– Не опасна ли эта игрушка? – обратился Деронда к старухе.
– Что вы! Он ни за что не поранится! – заверила та, с нежностью и восхищением глядя на внука.
– А у тебя есть нож? – поинтересовался Джейкоб, подойдя ближе. Бойкий детский голосок звучал с хрипотцой, как будто принадлежал старому торговцу, за долгие годы уставшему от переговоров и сделок.
– Да. Хочешь посмотреть? – предложил Деронда и достал из кармана жилета маленький перочинный ножик.
Джейкоб тут же его схватил, отступил на пару шагов и, держа перед собой оба ножа, принялся задумчиво их сравнивать. К этому времени другие покупатели уже ушли, и вся семья окружила удивительного мальчика.
– Мой лучше, – наконец заключил Джейкоб и вернул Деронде нож с таким видом, как будто думал об обмене, но потом отверг идею.