и цвета, в то время как каждый стук копыта наполнял свод раскатами грома – настолько мощными, что с улицы доносился ответный лай собак.
– О, какое великолепие! – воскликнула Гвендолин, сразу забыв обо всем; она слегка опьянела от простора двора и здания, а также от сознания собственной важности в этом волшебном мире. – Восхитительно! Жаль только, что не в каждом стойле есть лошади. Эта конюшня нравится мне в десять раз больше, чем конюшня в Диплоу!
Однако, едва произнеся эти слова, она вдруг одернула себя и невольно посмотрела на Деронду, который зачем-то снял шляпу и держал ее перед собой, как будто вошел в настоящую церковь. Как и все остальные, он смотрел на Гвендолин, и, к ее крайнему раздражению, их взгляды встретились. Она испугалась, что выдала направление своих мыслей, и покраснела. Сэр Хьюго, услышав о ее желании обладать какой-то частью Аббатства, мог счесть ее замечание неприличным. Что касается Деронды, он, должно быть, почувствовал к ней презрение. Гвендолин была так раздражена, что даже не сумела с обычной легкостью загладить ошибку игривыми словами и сделала вид, что рассматривает крышу. Если кто-то из присутствующих и обратил внимание на ее румянец, то не понял его причины. Румянец – это не язык, а всего лишь сомнительный сигнал, способный означать любое из двух противоречивых положений. Только Деронда частично отгадал причину ее переживаний, однако, наблюдая за Гвендолин, он и сам находился под наблюдением.
– Сняли шляпу перед лошадьми? – с легкой насмешкой спросил Грандкорт.
– Почему нет? – отозвался Деронда, надевая шляпу, которую снял машинально.
Между тем все гости занялись осмотром лошадей. Грандкорт вежливо воздерживался от похвал, лениво соглашаясь с любым мнением сэра Хьюго, который то ругал, то воспевал одно и то же животное, утверждая, что ни за что бы не купил его в молодости, когда безумно гордился своими лошадьми, но в то же время доказывая, что оно куда лучше более дорогих сородичей.
– В наши дни конюшня все глубже залезает в карман, и я очень рад, что избавился от этого зуда, – усмехнулся сэр Хьюго, когда все вышли во двор.
– Что должен делать мужчина? – спросил Грандкорт и сам ответил: – Ездить верхом. Не представляю, чем еще можно заниматься. Но трудно назвать верховой ездой сидение на лошадях, многочисленные изъяны которых колют глаза.
Столь деликатный, дипломатичный отзыв о конюшне сэра Хьюго не требовал немедленной реакции. Чувствуя, что разговор иссяк, баронет обратился ко всем присутствующим:
– Ну а теперь отправимся осматривать монастырь – самую красивую, прекрасно сохранившуюся часть поместья. Кажется, что еще вчера там ходили монахи.
Однако Гвендолин задержалась, чтобы посмотреть на привязанных собак – возможно оттого, что ощущала некоторую подавленность. Грандкорт подождал жену и тихо приказал:
– Возьми меня под руку!
Она послушалась.
– Жутко тоскливо таскаться по всем этим закоулкам, да еще без сигары, – проворчал он.
– Я думала, тебе понравится.
– Понравится! Бесконечная болтовня. А еще попытка поддержать некрасивых девушек. Стоило приглашать гостей, чтобы заставлять их смотреть на таких уродин? И как только этот жирный Деронда может разговаривать с мисс Фенн?
– Почему ты называешь его жирным? Неужели он настолько тебе неприятен?
– Неприятен? Ничуть. Какое мне дело до того, что он жирный? Меня это не касается. Если хочешь, я снова приглашу его в Диплоу.
– Не думаю, что он примет приглашение. Мистер Деронда слишком умен и образован, чтобы интересоваться нами, – возразила Гвендолин, решив, что мужу полезно услышать, что кто-то может смотреть на него свысока.
– Никогда не замечал, чтобы ум и образование меняли мужчину. Есть только два варианта: либо он джентльмен, либо нет, – отрезал Грандкорт.
То обстоятельство, что молодожены стремятся хотя бы на минуту остаться вдвоем, все сочли вполне понятным. Компания не тревожила их до тех пор, пока, войдя в сад, не остановилась перед монастырской стеной, где тринадцать лет назад, среди осыпающихся лепестков роз, мы увидели познавшего первую печаль Даниэля Деронду. Монастырь был построен из более прочного камня, чем церковь, и безжалостным силам природы не удалось его разрушить. Он представлял редкий образец северной архитектуры – полукруглые, обрамленные колоннами окна, не предназначенные для остекления, – а тонко проработанный лиственный орнамент капителей сохранил каждое прикосновение резца. Гвендолин оставила мужа и присоединилась к другим дамам, которым Деронда объяснял изящество украшений, соединивших свободу воображения с точностью передачи природных форм.
– Интересно, как случается чаще: мы учимся любить реальность, увидев ее изображения, или, наоборот, оцениваем изображения в соответствии с реальностью? – задумался он вслух. – В детстве эти капители научили меня замечать красоту листьев.
– Наверное, вы можете представить каждую их линию даже с закрытыми глазами, – предположила Джульетта Фенн.
– Да. Я постоянно повторял их в уме, потому что долгие годы этот двор воплощал для меня образ монастыря, и когда в книгах заходила речь о монахах, сразу вспоминался этот пейзаж.
– Должно быть, это место очень вам дорого, – заметила мисс Фенн вполне невинно. – Большинство строений похожи друг на друга, а это неповторимо, и вы знаете каждую его трещину. Думаю, ни один другой дом не сможет заменить его в вашем сердце.
– О, я всегда ношу его с собой, – невозмутимо ответил Деронда. – Для большинства людей дом детства остается лишь дорогим воспоминанием – не уверен, но думаю, тем лучше. Этот образ никогда не тускнеет и не приносит разочарований.
Гвендолин не сомневалась, что он говорит так из деликатности по отношению к ней и Грандкорту, зная, что они его слышат. Ее же считает эгоисткой, думающей исключительно об обладании наследством его отца. Но что бы ни говорил Деронда, в ее душе всегда таилась боль из-за того, что обстоятельства рождения не позволяли ему унаследовать положение отца. А полагая, что она радуется преимуществу мужа, какие чувства он может испытывать, кроме презрительной жалости? Больше того: Гвендолин не сомневалась, что Деронда избегает ее, предпочитая беседовать с другими, что тем не менее было крайне нелюбезно с его стороны.
Из гордости более не заговаривая с ним, Гвендолин проявила живой интерес к разглядываю портретов в галерее над кельями, сыпала острыми замечаниями, не обращаясь непосредственно к нему, однако наигранное воодушевление чрезвычайно ее утомило. После экскурсии Грандкорт отправился играть в бильярд, а она спряталась в отведенном ей милом будуаре, где смогла предаться своему несчастью.
Да, несчастью. Эта красивая здоровая молодая женщина, в свои двадцать два года познавшая удовлетворение честолюбивых устремлений, больше не испытывала желания целовать свое прекрасное отражение в зеркале. Она созерцала его и удивлялась, как можно быть такой несчастной. Уверенность в собственной неоспоримой власти, которая в девичестве поддерживалась в ней поклонением окружающих, бесследно исчезла. За семь недель брака, показавшихся ей половиной жизни, муж добился власти над ней, сопротивляться которой она могла не больше, чем парализующему воздействию электрического ската. В маленьком девичьем мирке воля Гвендолин казалась непреложной, однако это была воля человека, подверженного множеству воображаемых страхов. А теперь она столкнулась с волей, которая, как удав, обхватила ее, не боясь раскатов грома. Однако Грандкорт действовал не без расчета: в действительности он с удивительной прозорливостью угадал то душевное состояние жены, в котором ее гордый мятежный дух терял силу и смирялся перед ним.
Гвендолин сожгла письмо Лидии Глэшер, боясь, что его увидят другие глаза, и упрямо скрывала от Грандкорта истинную причину бурной истерики по приезде в поместье, объясняя ее усталостью и волнением после свадьбы. Обстоятельства вынудили ее солгать.
– Не спрашивай. Причина в моих чувствах, в неожиданной смене обстановки.
Слова из рокового письма тяготили совесть страшным пророчеством и постоянно будили воспоминания о свидании возле Шепчущих камней. Гвендолин с ужасом думала о том, что Грандкорт может о нем узнать: настолько нелепой теперь виделась идея поговорить с ним о миссис Глэшер и детях и убедить его достойно позаботиться о них. Вынести любые душевные муки теперь казалось легче, чем признаться, что еще до свадьбы она все знала, а выйдя за него замуж, нарушила данное слово. Гвендолин была готова пойти на все, только чтобы завеса тайны между ней и Грандкортом однажды не поднялась и не дала ему право издеваться над ней. После прочтения письма миссис Глэшер Гвендолин стала испытывать страх перед мужем.
Между тем Грандкорт все это время знал ее тайну. Правда, ему не было известно, что она нарушила данное Лидии обещание, да он и не придал бы этому обстоятельству большого значения, однако знал не только то, что рассказал Лаш о встрече возле Шепчущих камней, но и то, что Гвендолин скрыла истинную причину своей истерики в день свадьбы. Грандкорт не сомневался, что к бриллиантам Лидия приложила некую записку, которая вызвала у Гвендолин отвращение к нему и страх перед признанием. Грандкорт не испытывал по этому поводу сожаления и не говорил себе, подобно многим мужчинам, что надежды на счастливый брак не оправдались. Он хотел жениться на Гвендолин – и женился. Грандкорт не был склонен к сожалению и раскаянию. Почему джентльмен, никогда не руководствовавшийся в жизни чувствами, должен искать их в семье? Он понял, что условия его власти над женой изменились, отчего эта власть только укрепилась. Грандкорт понимал, что женился не на простушке, не способной понять, что выхода нет, или увидеть подстерегающие за углом бедствия, а на гордой девушке, обладавшей достаточным умом, чтобы не попасть в глупое положение, отказавшись от всех привилегий ее нового положения. А если, чтобы принять правильное решение, ей потребуются многозначительные намеки, он, со своей стороны, позаботится, чтобы эти намеки прозвучали.