Несмотря на мучительные переживания, Гвендолин ни на миг не забывала о необходимости держаться в высшей степени достойно и выглядеть, что называется, счастливой. Обнаружить даже малейшее разочарование было бы таким унижением, которое разбередило бы и без того болезненные раны. Кем бы ни оказался ее муж, она вознамерилась нести свой крест так, чтобы не вызывать жалости. О будущем она думала с тяжелым предчувствием: Грандкорт вызывал у нее страх. Бедняжка, когда-то наивно полагавшая, что будет повелевать этим вялым воплощением любезной почтительности, теперь с изумлением осознала, что даже не представляла, какую позицию способен занять мужчина по отношению к супруге и во что может превратиться их совместная жизнь. До свадьбы Грандкорт неизменно подчинялся кокетству – будь то намеренному или невольному, – однако брак уничтожил подобную возможность воздействия на него. Гвендолин осознала, что Грандкорт всегда поступает только так, как хочет, а у нее нет средств ни побороть его волю, ни избежать насилия.
То, что произошло между супругами, прежде чем жена надела бриллианты, можно считать образцом отношений. Однажды вечером, незадолго до приезда в Аббатство, им предстояло ужинать в Брэкеншо-Касле. Гвендолин дала себе слово, что никогда в жизни не наденет эти украшения, ибо вокруг них, как в страшном сне, терзая и без того встревоженную душу, ползали ужасные проклятия Лидии.
В белом платье, с подаренными мужем изумрудами в ушах и на шее, Гвендолин спустилась в кабинет Грандкорта.
Грандкорт стоял спиной к камину и ждал ее появления.
– Я тебе нравлюсь? – спросила Гвендолин, стараясь говорить весело.
Она с удовольствием ждала визита в Брэкеншо-Касл в новом почетном качестве: люди, чьи обстоятельства печально запутаны, с наслаждением обедают в обществе знакомых, пребывающих в приятном неведении относительно их страданий.
– Нет, – ответил Грандкорт.
Гвендолин предчувствовала, что история с бриллиантами не обойдется без борьбы, однако не знала, что последует за этими слова мужа, поэтому растерялась. Между тем Грандкорт тихо, презрительно продолжил:
– Мне ничего в тебе не нравится.
– О господи! – воскликнула Гвендолин. – И что же мне делать?
– Надеть бриллианты, – произнес Грандкорт, глядя на нее в упор.
Гвендолин боялась проявить чувства, но в то же время осознавала, что под взглядом мужа краска залила ее лицо.
– О, пожалуйста, только не это. Думаю, бриллианты совсем не в моем стиле, – как можно равнодушнее произнесла она.
– То, что ты думаешь, не имеет никакого отношения к делу, – заявил Грандкорт. – Я хочу, чтобы ты надела бриллианты.
– Пожалуйста, не настаивай: мне очень нравятся эти изумруды, – испуганно взмолилась Гвендолин.
Казалось, что белая рука, в эту минуту теребившая бакенбард, может так же невозмутимо обхватить ее шею и задушить.
– Сделай одолжение, объясни, почему ты не хочешь надеть бриллианты, когда я этого желаю, – процедил Грандкорт сквозь зубы.
Дальнейшее сопротивление не имело смысла. Все, что она могла сказать, повредило бы ей больше, чем повиновение. Гвендолин медленно повернулась и направилась к себе. Доставая шкатулку с украшениями, она подумала, что Грандкорт, вероятно, подозревает о письме и что ему доставляет удовольствие ее мучить.
«Он наслаждается, заставляя собак и лошадей дрожать от страха перед ним, – думала она, с ужасом открывая шкатулку. – Скоро то же самое случится со мной: я буду дрожать от страха. Что делать? Нельзя же попросить мир сжалиться!»
Гвендолин собралась позвонить горничной, но в этот момент услышала, как за спиной скрипнула дверь. Обернувшись, она увидела Грандкорта.
– Кто-то должен их застегнуть, – произнес он, приближаясь.
Гвендолин не ответила, и пока он надевал ей бриллианты, просто стояла неподвижно. Несомненно, он привык застегивать их на другой. С горьким сарказмом Гвендолин подумала: «Какая высокая привилегия – лишить кого-то этой чести!»
– Почему ты дрожишь? – осведомился Грандкорт, застегнув вторую сережку. – Надень побольше мехов. Терпеть не могу смотреть на женщину, которая входит в комнату и дрожит от холода. Если уж ты моя жена, то постарайся вести себя достойно.
Эта воинственная речь прозвучала вполне убедительно, и Гвендолин заставила себя собраться с силами. Только для нее вокруг бриллиантов витали страшные проклятия; остальные же увидели красивую молодую леди в прекрасных драгоценностях, которые ей чрезвычайно шли, а Грандкорт мысленно отметил, что жена слушается поводьев.
– Да, мама, я вполне счастлива, – заявила Гвендолин, вернувшись в Диплоу. – Райлендс ни капли не разочаровал. Поместье намного больше и красивее этого. Тебе не нужно еще денег?
– Разве ты не знаешь, что в день свадьбы мистер Грандкорт оставил мне письмо? Я буду получать восемьсот фунтов в год. Он хочет, чтобы я оставалась в Оффендине, пока вы здесь, в Диплоу. А если неподалеку от Райлендса найдется симпатичный коттедж, потом мы с девочками сможем жить там без особых затрат. Тогда скорее всего бо́льшую часть года ты будешь рядом.
– Мы должны предоставить это мистеру Грандкорту, мама.
– О, конечно. Необыкновенно мило с его стороны пообещать платить за Оффендин до июня. Мы сможем прекрасно обойтись без слуг. Оставим только Крейна для работы в саду. Добрая мисс Мерри останется с нами и поможет вести хозяйство. Вполне естественно, что мистер Грандкорт намерен поселить меня в хорошем доме неподалеку от вас, и отказаться я не могу. Значит, он ничего тебе не сказал?
– Нет. Должно быть, хотел, чтобы я услышала об этом от тебя.
На самом деле Гвендолин беспокоила судьбы матушки, однако она не смогла преодолеть робость и обратиться к мужу с простым вопросом. Теперь же она чувствовала себя обязанной поблагодарить его за заботу.
– Очень приятно, что ты обеспечил маму. Ты взвалил на свои плечи нелегкий груз, женившись на девушке, у которой нет ничего, кроме родственников.
Грандкорт небрежно ответил:
– Не могу же я позволить ей жить так, как будто она мать лесника.
«По крайней мере он не жаден, – подумала Гвендолин. – Моя свадьба принесла пользу хотя бы маме».
Гвендолин часто сравнивала свое нынешнее положение с тем, что было бы, если бы она не вышла замуж, и старалась убедить себя, что жизнь вообще не спешит никого радовать. Если бы она не приняла предложение Грандкорта, то сейчас оглядывалась бы назад с тем же горьким чувством, которое безуспешно пыталась прогнать. Мрачность матушки, которая так раздражала прежде, теперь представлялась Гвендолин естественным настроением замужней женщины. Да, она все еще надеялась, что сможет устроить жизнь иначе, однако теперь это «иначе» означало только то, что она будет стойко переживать неприятности – так, чтобы никто о них не заподозрил. Гвендолин постоянно обещала себе, что со временем привыкнет к сердечным ранам и найдет новые возможности забыться в радостных ощущениях так же легко, как иногда, в утренние часы, забывалась в скачке верхом. Она могла бы пристраститься к игре. В Лебронне рассказывали истории о светских дамах, подверженных азарту. Сейчас, издалека, это занятие казалось скучным, но кто знает: может быть, если снова начать играть, страсть проснется? Кроме того, она могла получать удовольствие, поражая своим блеском общество, чем занимались в городе знаменитые красавицы, мужья которых могли позволить себе хвастаться женами. Все мужчины поклонялись им: они обладали великолепными экипажами и туалетами, появлялись в общественных местах, вели недолгие беседы и оттачивали собственное совершенство. Если бы только она могла испытывать острый интерес к этим удовольствиям, как раньше! А что касается возможности разнообразить семейную жизнь романтическими похождениями, о которых она имела представление только по французским романам, то поклонники, готовые приспосабливаться к ее предполагаемым вкусам, вызывали у нее только скуку и отвращение. Много безрассудного и греховного совершается без удовольствия, но нельзя мечтать о чем-то, если не надеешься на какую-нибудь радость, а Гвендолин утратила способность надеяться. Уверенность в себе и в своей счастливой судьбе сменилась раскаянием и страхом. Она больше не доверяла ни себе, ни будущему.
Это осознание своего беспомощного положения только усиливало ту власть над ее сознанием, которую Деронда получил уже в первую встречу. Умел ли он смотреть на вещи по-новому и мог ли научить внутренней защите от грядущих событий которых Гвендолин боялась, как обещанного возмездия? Об окружающих Гвендолин давно привыкла думать как об устаревших книгах – слишком знакомых, чтобы оставаться интересными. Деронда же привлек ее внимание ощущением новизны, способным возбудить и в ней новое чувство.
«Если бы только он мог сам узнать все обо мне, – думала Гвендолин, глядя на себя в зеркало – не с восторгом, а с новым печальным чувством товарищества. – Если бы он понял, что я не настолько достойна презрения, как ему кажется, что я в глубоком горе и хочу, если удастся, стать лучше». Без торжественной церемонии и церковного облачения чувства Гвендолин обратили молодого человека, всего несколькими годами старше ее, в священника, которому она безусловно верила. Но подобная вера часто служит источником развития и для предмета, на который она обращена. Те, кто нам доверяет, нас обучают. Не исключено, что идеальным посвящением в духовный сан Гвендолин готовила Деронде некий урок.
Глава II
Тем временем Деронду взял в плен мистер Вандернодт, желавший посплетничать о Грандкорте.
– До чего же Грандкорт напоминает накрахмаленный кусок батиста! Но если вы относитесь к числу его поклонников, то немедленно забираю замечание назад.
– Ни в малейшей степени, – ответил Деронда.
– Я так и думал. Удивительно, что он воспылал страстью, – а судя по этому браку, так оно и есть. Хотя Лаш, его давний дружок, намекает, что на этой девушке он женился из упрямства. Ей-богу, упрямство вполне понятное. Захотеть жениться на такой красавице нетрудно даже без чувства противоречия. Но, должно быть, в кармане у парня образовалась изрядная дыра. Как полагаете?