ру, а потому я предпочту контраст.
Контраст действительно представил леди Пентрит в самом выгодном свете. Она относилась к тем женщинам, которые не выглядят красивыми, пока не состарятся, а ей к тому же хватило мудрости принять красоту возраста как можно легче. То, что в молодости могло показаться некоторой грубостью черт, превратилось в убедительную, способную победить морщины силу формы и выражения, выгодно подчеркнутую короной пышных седых волос. Фигура была удачно задрапирована черным платьем, а уши и шея искусно прикрыты кружевами, так что не осталось ни одного участка увядшей кожи, взгляд на которую заставил бы подумать не только о старости, но и о достойной сожаления бедности. В танце она двигалась с почтенной грацией, то и дело с лукавой улыбкой поглядывая на окружающих своими темными глазами. Молодой Деронда рядом с ней казался прекрасным цветком возле покрытой лишайником ветки. Возможно, приглашенные арендаторы не оценили пару по достоинству. Леди Пентрит показалась им всего лишь крепкой, активной старухой, а знакомая фигура мистера Деронды была встречена со спокойным дружелюбием, но если бы он являлся наследником, то непременно вызвал бы сожаление: его лицо не было столь безупречно английским, как у сэра Хьюго.
Внешность выступавшего в паре с леди Мэллинджер Грандкорта не носила следов чужеродности и все же не вызывала полного удовлетворения. Было бы замечательно, если бы наследник двух старинных фамильных поместий обладал пышной шевелюрой, свежим цветом лица и заметной живостью характера. Однако тот факт, что великолепные семьи измельчали и выродились, утратив мужскую линию, а поместья соединились, устремившись в единоличное владение человека с мучнистым лицом, выражал лишь общую тенденцию, подтвержденную множеством аналогичных примеров. По мнению присутствующих, мистер Грандкорт был прирожденным джентльменом и действительно выглядел как самый настоящий наследник. Наверное, наименьшее чувство расположения испытывала леди Мэллинджер. Контрданс с ним в паре она воспринимала как демонстрацию собственного женского несчастья: бедняжка подарила мужу лишь четырех дочек – немногим лучше, чем бездетность, несмотря на ее нежную материнскую любовь к милым крошкам и необыкновенную доброту сэра Хьюго. Однако внутренний дискомфорт вовсе не помешал доброй леди вызывать всеобщее восхищение своей красотой и дородностью и взирать на окружающих с искренней симпатией. Все матери и отцы глубоко сожалели, что леди Мэллинджер так и не осчастливила баронета сыном, а то и несколькими, чего все ожидали, глядя на нее в первые годы брака.
Только три стороны галереи были отведены под бальный зал, в то время как четвертая служила коридором. В одном конце танцевали, в другом разместился накрытый для ужина стол, а посредине была устроена уютно обставленная гостиная для отдыха, где в середине бала уединилась Гвендолин с мужем. Гвендолин расположилась в одном из кресел, Грандкорт встал рядом, прислонившись спиной к стене. Между собой они не разговаривали. Заметив это, Деронда направился к Гвендолин, с которой не общался после вчерашнего разговора у фортепиано. Честно исполняя нелегкий долг прилежного кавалера, он решил, что заслужил право немного передохнуть. Присутствие Грандкорта должно было подчеркнуть, что удовольствие беседовать даже о пустяках выражает дружеское расположение, тем более что на лице супруги читалась скука. Однако, заметив приближение Деронды, миссис Грандкорт просияла улыбкой и выпрямилась в кресле. Супруг ворчал, жалуясь на тоскливую бессмысленность этого глупого бала, и предлагал незаметно сбежать, а Гвендолин отказывалась под предлогом соблюдения приличий, хотя уже начала отчаиваться, что зря надела старое ожерелье. Но вот наконец Деронда ее заметил, и спросил:
– Вы больше не танцуете?
– Нет. А разве вы этому не рады? – весело ответила Гвендолин. – Иначе вам пришлось бы покорно предложить себя в качестве партнера, а меж тем не сомневаюсь, что вы уже и так натанцевались больше, чем того хотели.
– Не стану этого отрицать, – согласился Деронда, – если вы также устали от танцев.
– Не окажете ли мне услугу другого рода: не принесете ли стакан воды?
Чтобы исполнить желание, Деронде предстояло отойти лишь на несколько шагов. Руки Гвендолин были скрыты легчайшей белой накидкой, но как только Деронда вернулся, она сняла перчатку, взяла стакан и поднесла его к губам, и трижды обернутое вокруг запястья тяжелое ожерелье оказалось на виду. Грандкорт заметил и его, и то, что оно привлекло внимание Деронды.
– Что за чудовищную вещь ты намотала на руку? – спросил супруг.
– Это? – невозмутимо уточнила Гвендолин. – Старое ожерелье, которое мне нравится. Однажды я его потеряла, но кто-то нашел и вернул.
С этими словами она отдала стакан Деронде, и тот немедленно его унес, а когда вернулся, сказал:
– Советую подойти к одному из окон на противоположной стороне галереи и посмотреть, какой оттуда открывается великолепный вид.
– Очень интересно. Я хочу посмотреть. Пойдешь? – обратилась Гвендолин к мужу.
Грандкорт посмотрел на нее сверху вниз.
– Нет, Деронда тебя проводит, – медленно произнес он и удалился.
На лице Гвендолин отразилось минутное раздражение: демонстративное равнодушие показалось ей оскорбительным. Деронда также ощутил досаду: главным образом за нее, – однако тут же рассудил, что разумнее всего вести себя так, как будто ничего особенного не произошло, и проговорил:
– Позвольте предложить вам руку.
Он полагал, что понял смысл ожерелья: миссис Грандкорт хотела сказать, что приняла его упрек и обиды не испытывала.
Когда они шли по длинной галерее, Гвендолин почувствовала, что недавно произошедшая сцена с мужем давала ей еще больше права на откровенность с Дерондой, однако не произнесла ни слова до тех пор, пока не оказалась перед большим окном, выходившим во двор, залитый лунным светом. Выпустив руку спутника, Гвендолин прислонилась лбом к стеклу. Деронда отошел в сторону и по привычке засунул большие пальцы под отвороты сюртука: он обладал удивительной способностью стоять совершено неподвижно, порою напоминая описанных Данте «spiriti magni con occhi tardi e gravi»[44]. Вне всякого сомнения, некоторые из этих величественных духов в юности танцевали, но потом усомнились в собственном призвании и сочли свои движения чересчур смелыми. Деронда воздерживался от замечаний относительно открывшегося вида, опасаясь, что любое равнодушное слово может ранить Гвендолин: вполне достаточно спокойного чередования света и тени, тяжеловесных древних форм и отстраненности от тайного беспокойства, которое, несомненно, ее терзало. Деронда принял верное решение: простой светский разговор сейчас был бы некстати.
– Если бы я вдруг снова начала играть и потеряла ожерелье, что бы вы обо мне подумали? – едва слышно произнесла Гвендолин.
– Я был бы о вас худшего мнения, чем сейчас.
– В таком случае вы заблуждаетесь насчет меня. Вы не хотели, чтобы я играла в рулетку и воспользовалась своим выигрышем, а я поступила значительно хуже.
– Возможно, я понимаю, что вы имеете в виду, – ответил Деронда. – По крайней мере, понимаю испытываемое вами чувство вины.
Неожиданная откровенность Гвендолин, всегда столь скрытной, встревожила его.
– Как бы вы поступили на моем месте, если бы чувствовали себя виноватым и несчастным и опасались возмездия? – Казалось, Гвендолин спешит высказать все, что у нее накопилось на душе.
– Искупления нельзя достичь одним деянием – только многими, – решительно заключил Деронда.
– Какими? – уточнила Гвендолин, быстро повернувшись и глядя ему прямо в глаза.
Он тоже смотрел прямо и, как ей показалось, сурово. Но в эту минуту Деронда не чувствовал себя вправе проявить мягкость.
– Многое может помочь нам переносить горе и неизбежное сожаление. Скольким людям приходится с ними мириться!
Гвендолин снова отвернулась к окну и нетерпеливо проговорила:
– В таком случае вы должны сказать, что думать и что делать, иначе почему не позволили мне поступать так, как хотелось, и ни о чем не думать? Продолжив игру, я смогла бы получить крупную сумму и решить все проблемы, но вы не разрешили это сделать. Почему мне нельзя действовать по собственному усмотрению? Другие люди только так и поступают. – Слова бедной Гвендолин не имели определенного смысла, а выражали только сильное раздражение.
– Я не верю, что вам приходилось когда-нибудь ни о чем не думать, – ответил Деронда со спокойной убежденностью. – Если бы подлость и жестокость могли освободить от боли, какую пользу получили бы от этого те, кто не способен вести себя подло или жестоко? Идиоты не чувствуют боли, но это не про вас. Некоторые причиняют зло другим и не раскаиваются в этом. Но что, если человек испытывает муки совести? Я верю, что вы никогда не могли бы причинить зла кому бы то ни было без сожаления.
– Тогда скажите, что мне следует делать, – настойчиво потребовала Гвендолин.
– Многое. Смотреть, как живут другие, какие беды испытывают и как с ними справляются. Заботиться о чем-то еще в огромном мире, кроме удовлетворения собственных эгоистичных желаний. Искать все лучшее, что есть в мыслях и человеческой деятельности.
Пару мгновений Гвендолин молчала, а потом, взглянув на него, проговорила:
– Вы считаете меня эгоистичной и невежественной?
Деронда встретил ее взгляд и после долгой паузы многозначительно заключил:
– Больше вы не будете ни эгоистичной, ни невежественной!
Гвендолин не отвела глаз, однако выражение ее лица изменилось тем едва уловимым образом, который иногда даже старикам придает детский облик: в эту минуту на нее снизошло спокойствие абсолютной уверенности в собственных силах.
– Может быть, пора вернуться? – мягко спросил Деронда, подавая ей руку.
Гвендолин молча повиновалась, и вскоре они предстали перед Грандкортом, который медленно расхаживал на прежнем месте.
– Теперь я готова покинуть бал. Мистер Деронда передаст леди Мэллинджер наши извинения, – объявила Гвендолин мужу.