– Непременно, – подтвердил Деронда. – Лорд и леди Пентрит тоже удалились некоторое время назад.
Грандкорт молча подал руку жене и кивнул Деронде через плечо. Гвендолин же слегка поклонилась и произнесла:
– Спасибо.
Супруги вышли из галереи и молча миновали череду коридоров. Закрыв дверь отведенной им комнаты, Грандкорт бросился в кресло и негромко, категорично приказал:
– Сядь!
Предчувствуя неприятности, Гвендолин нервно сбросила накидку и немедленно села на ближайший стул. Устремив на нее тусклый взгляд, Грандкорт заговорил:
– Сделай милость: впредь не демонстрируй свои причуды подобно ненормальной героине дурной пьесы.
– О чем ты? – спросила Гвендолин.
– Полагаю, между тобой и Дерондой существует некое тайное соглашение относительно этой нелепой вещицы на твоем запястье. Если тебе есть что ему сказать – скажи, но не передавай телеграфных сообщений, которые могут заметить другие. Это чертовски вульгарно.
– Ты можешь узнать об этом ожерелье все, что хочешь, – заявила Гвендолин, в душе которой оскорбленная гордость взяла верх над страхом.
– Я не желаю ничего знать. Держи свои глупые секреты при себе. Все, что сочту нужным, я узнаю без твоих объяснений. Только будь добра: веди себя так, как подобает моей жене, и не устраивай спектаклей.
– Ты возражаешь против моих бесед с мистером Дерондой?
– Мне плевать и на Деронду, и на всех других самодовольных прихлебателей. Можешь беседовать с ним сколько душе угодно. Он никогда не займет мое место. Ты моя жена, а потому или будешь должным образом исполнять свои обязанности – и передо мной, и перед светом, – или отправишься ко всем чертям.
– Никогда не думала ни о чем ином, кроме как исполнять свои обязанности должным образом, – испытывая глубочайшее унижение, возразила Гвендолин.
– Ты накрутила на запястье эту дрянь и прятала от меня до тех пор, пока он ее не увидел. Только дураки затевают безмолвный разговор в надежде, что никто ничего не поймет. Постарайся раз и навсегда запомнить, что ты не имеешь права себя компрометировать. Держись с достоинством. Это все, что я хотел сказать.
Закончив тираду, Грандкорт встал, подошел к камину и, повернувшись спиной к огню, в упор посмотрел на Гвендолин. Она молчала, не смея отвечать на эти оскорбительные наставления. Меньше всего на свете она собиралась выставить себя на посмешище и скомпрометировать. Не стоило тратить силы, пытаясь объяснить мужу, что Деронда тоже упрекал ее, и еще более строгим образом. Грандкорт испытывал не ревность, а высокомерное презрение и неоспоримую уверенность в собственной безраздельной власти. Но почему Гвендолин не решилась оказать сопротивление? Она мечтала это сделать, но понимала, что с тем же успехом можно противостоять напряжению нервов и биению сердца. За спиной мужа маячила призрачная армия, готовая в любой момент сомкнуться вокруг жертвы. Гвендолин сидела в своем великолепном наряде, бледная, беспомощная, а Грандкорт смотрел на нее с явным превосходством. Она не могла даже воскликнуть и вскинуть руки, как сделала бы до замужества. Безжалостное пренебрежение Грандкорта ее парализовало.
– Позвать горничную? – спросил Грандкорт после продолжительного молчания.
Она медленно кивнула, и муж, позвонив, ушел в свою уборную.
Гвендолин терзали зловещие слова: «Осмысленное зло, которое вы мне причинили, навсегда останется для вас проклятием». Как только за мужем закрылась дверь, из глаз брызнули слезы, и сам собой вырвался вопрос:
– Почему ты впилась своими клыками в меня, а не в него?
Гвендолин прижала к глазам платок и подавила подступающие рыдания.
На следующий день, справившись с дрожью после вчерашней сцены с мужем, она решила воспользоваться его презрительно брошенным разрешением и поговорить с Дерондой, однако удобной возможности не представилось, а прибегать к любой, даже мелкой уловке не позволяла гордость. Но вот наступило последнее утро; в три часа им с Грандкортом предстояло уехать. Очень раздражало, что Деронда не явился на общую прогулку, хотя слышал предварительный разговор. Вместо этого он уехал с сэром Хьюго в Кингс-Топинг, чтобы проверить состояние дома. Остальные джентльмены отправились упражняться в стрельбе, так что осматривать пруд, водоплавающих птиц и прочие малоинтересные объекты пришлось в обществе дам, старого лорда Пентрита с его бесконечными анекдотами, а также мистера Вандернодта. Раздражение достигло предела. Инстинктивно Гвендолин свернула в боковую аллею, чтобы скрыться из виду, а когда остальные отошли на безопасное расстояние, бегом бросилась к дому. Она направилась прямо в библиотеку, так как знала, что Деронда проводит там немало времени. Гвендолин осторожно толкнула дверь и заглянула внутрь. Деронда сидел за дальним столом спиной ко входу и что-то писал (сэр Хьюго попросил его ответить на не терпящие отлагательств письма избирателей). Яркое пламя камина и аромат кожаных переплетов превратили библиотеку в подобие наполненной священными текстами домашней часовни. Войти сейчас было бы слишком смело, а заговорить, тем самым прервав работу, – слишком грубо. И все же Гвендолин беззвучно ступила на толстый ковер и две-три минуты стояла неподвижно. Наконец Деронда закончил письмо и откинулся на спинку кресла, раздумывая, надо ли еще что-то сделать или можно выйти в парк в надежде встретить Гвендолин. В это мгновение прозвучал ее голос:
– Мистер Деронда!
Он вскочил и с удивлением оттолкнул от себя кресло.
– Я напрасно пришла? – спросила Гвендолин.
– Я думал, что вы гуляете вместе со всеми, – ответил Деронда.
– Я вернулась, – призналась Гвендолин.
– Хотите выйти снова? Если позволите, я готов вас сопровождать.
– Нет. Я хочу вам кое-что сказать и не могу оставаться тут долго, – торопливо проговорила Гвендолин, облокотившись на спинку кресла, которое он только что отодвинул. – Должна признаться: я действительно испытываю раскаяние за нанесенные другим обиды. Именно это я имела в виду, говоря, что поступила значительно хуже, чем если бы снова начала играть в рулетку. Изменить уже ничего невозможно. Я наказана, но не в силах исправить обстоятельства. Вы сказали, что можно многое сделать. Прошу, повторите. Что бы вы сделали? Что бы вы чувствовали на моем месте?
Торопливая речь, отсутствие обычной манерности, как будто Гвендолин заботилась только о том, чтобы как можно быстрее получить спасительный ответ, делали ее мольбу невыразимо трогательной.
– Я чувствовал бы то же самое, что чувствуете вы: глубокую печаль, – ответил Деронда.
– Но что бы вы попытались предпринять? – с поспешной настойчивостью уточнила Гвендолин.
– Я устроил бы свою жизнь так, чтобы по возможности загладить вину и не совершить новых ошибок, – ответил Деронда.
– Но я не могу, не могу! – страстным громким шепотом возразила Гвендолин. – Я обездолила других, воспользовалась их потерей. Я старалась этого добиться, старалась. И должна идти по тому же пути. Я ничего не могу изменить.
Деронда не мог дать немедленный ответ. Слова Гвендолин подтвердили его предположения, и драма со всеми ее участниками развернулась перед Дерондой в живых образах. Он долго боролся между состраданием к Гвендолин и сочувствием к тем, кого она обездолила. Облегчить ее боль он не мог, и все же сердце переполняла жалость.
– Самое горькое – это тянуть бремя собственных дурных поступков, – наконец ответил он. – Но что, если смириться так же, как люди мирятся с увечьем или неизлечимой болезнью? Постараться воспользоваться неисправимым злом для торжества добра? Того, кто совершил неисправимые ошибки, совесть способна поднять на высший уровень. Существует немало тому примеров. Понимание, что мы испортили одну жизнь, может заставить нас спасти других от той же участи.
– Но вы никому не причинили зла и не испортили ни одной жизни, – торопливо возразила Гвендолин. – Напротив: другие поступали дурно по отношению к вам.
Деронда слегка покраснел, но немедленно ответил:
– Полагаю, что, глубоко страдая за себя, мы способны сочувствовать тем, кто пережил столь же тяжкие муки. Разве вы этого не понимаете?
– Думаю, что понимаю… теперь. Но вы были правы: я эгоистична. Я никогда не думала о чувствах других, исключая маму. Я не люблю людей. Что же с этим делать? – произнесла Гвендолин горячо. – Я должна с утра до вечера заниматься обычными для всех делами. Я предвижу все, что произойдет, и это невыносимо. А мир кажется отчаянно запутанным. – Она взмахнула рукой, словно отгоняя назойливую муху. – Вы говорите, что я невежественна. Но какой смысл стараться узнать больше, если жизнь большего не заслуживает?
– Тогда жизнь в ваших глазах получит бо́льшую цену, – пояснил Деронда строгим тоном, в котором видел лучшее средство для собственной защиты. – Настоящее знание принесет интерес к миру, выходящий за рамки личных желаний. Проклятие вашей жизни – простите, многих жизней – заключается в том, что все ваши чувства и мысли сосредоточены на узком круге личных интересов. Существует ли хотя бы одно умственное занятие, которое вызывало бы у вас страстный восторг?
Ожидая ответа, Деронда сделал паузу, однако Гвендолин молчала, словно пораженная электрическим разрядом, и он продолжил более настойчиво:
– То, что вы сказали о музыке, служит для меня маленьким примером. Вы не хотите ею заниматься ради собственного удовольствия. Разве земля или небо способны сохранить духовное богатство музыки для душ, доведенных до нищеты бездействием? Каждое новое явление мы клеймим своим безжизненным, бесчувственным отношением. Единственное убежище от бед – высшая духовная жизнь, способная пробудить тягу к чему-то большему, чем наши аппетиты и суетные желания. Избранные способны обрести веру по врожденному влечению сердца. Однако для нас, вынужденных борьбой развивать собственную мудрость, высшая жизнь достигается только путем знаний.
Тон негодующего увещевания, как это часто случается, исходил не из сурового отношения к собеседнице, а скорее из привычки внутреннего спора с самим собой, однако действовал на Гвендолин благотворнее любого утешения. Ничто не имеет такого растлевающего влияния на человека, как жалобы на судьбу.