– Я попробую. Подумаю, – пролепетала потрясенная Гвендолин. – Вы считаете, что привязанность – лучшее из всех возможных чувств, а рядом со мной нет близких людей. Если бы могла, я бы взяла к себе маму, но это невозможно. За короткое время жизнь моя резко переменилась. Теперь я мечтаю о том, чего раньше не любила, и, кажется, едва ли не с нежностью думаю о старых вещах. – Губы ее задрожали.
– Примите нынешние страдания как болезненный путь к свету, – посоветовал Деронда более мягко. – Теперь вы знаете многое из того, что выходит за рамки вашего личного; понимаете, как ваша жизнь отражается на жизни других людей, а их – на вашу. Вряд ли вам удалось бы избежать этого болезненного процесса в той или иной форме.
– Но эта форма слишком жестока. – Снова взволновавшись, Гвендолин даже топнула ногой по ковру. – Я всего боюсь. Боюсь даже самой себя. Когда кровь кипит, я способна на самый дерзкий поступок, на самый отчаянный шаг, но это меня и страшит.
Она говорила, устремив взор в окно, прочь от Деронды, который быстро понял глубинный смысл ее слов и посоветовал:
– Обратите страх в защиту. Пусть ужас сконцентрируется на мысли увеличить раскаяние, которое столь горько для вас. Постоянно думая об одном и том же, мы можем изменить направление страха. Примите страх как защиту! – Каждую фразу Деронда произносил с особой настойчивостью: ему казалось, что в эту минуту он пытается спасти Гвендолин от какой-то неопределенной опасности.
– Да, я понимаю, о чем вы говорите, – ответила она, не глядя на него. – Но если чувства берут во мне верх – причем такие чувства, как ненависть и гнев, – как я могу быть хорошей? И если вдруг наступит момент, когда я задохнусь и не смогу больше терпеть…
Она умолкла и в смятении посмотрела на Деронду, лицо которого выражало болезненное сострадание, словно он в ужасе наблюдал, как тонет эта красивая молодая леди, а его руки и ноги связаны.
– Я огорчаю вас, – иным, умоляющим тоном проговорила Гвендолин. – Я неблагодарна. Вы можете мне помочь. Я обо всем подумаю и постараюсь что-нибудь сделать. Скажите, разговором о своих горестях я не причинила вам боли? Ведь вы сами его начали. – Она грустно улыбнулась и добавила еще более жалобно: – Это не очень для вас мучительно?
– Нет, если наш разговор поможет удержать вас от большего зла, – решительно ответил Деронда. – Иначе я окажусь в отчаянии.
– Нет-нет, не окажетесь. Я смогу стать… стану лучше оттого, что узнала вас.
Гвендолин быстро повернулась и вышла из библиотеки.
На лестнице она встретила сэра Хьюго, направлявшегося в библиотеку. Грандкорта с ним не было.
Баронет застал Деронду стоящим спиной; по лицу его нетрудно было понять, что он все еще находится во власти только что пережитого события.
– Миссис Грандкорт была здесь? – осведомился сэр Хьюго.
– Да, – ответил Деронда и принялся собирать бумаги на столе.
– А где остальные?
– Думаю, по-прежнему в парке.
Возникла короткая пауза, после чего сэр Хьюго проговорил:
– Надеюсь, Дэн, ты не будешь играть с огнем. Ты понимаешь меня?
– Полагаю, что так, сэр, – ответил Деронда, сдерживая гнев. – Но ваша метафора не имеет никакого смысла: нет огня, а следовательно, и опасности обжечься.
Сэр Хьюго пристально на него посмотрел и заключил:
– Тем лучше. Между нами говоря, я опасаюсь, что в подвалах этого дома может таиться порох.
Глава III
Несмотря на желание как можно скорее вернуться в город – отчасти из-за тревоги за Майру, отчасти из-за желания побольше узнать о загадочном Мордекае, – Деронде не удалось покинуть Аббатство раньше сэра Хьюго. Баронет сообщил семейству, что намерен переехать в Лондон к шестому февраля – то есть к открытию парламента. Деронда поселился на Парк-лейн, зная, что его квартира занята Гансом Мейриком. Он думал, что там все перевернуто вверх дном, однако на деле оказалось совсем не так.
Войдя в свою квартиру, он с удовольствием обнаружил, что гостиная превратилась в художественное ателье: повсюду висели, стояли и лежали многочисленные рисунки – содержимое двух привезенных из Рима сундуков. Окна наполовину были закрыты байковой тканью, и среди всего этого беспорядка царил гениальный Ганс. Волосы его стали длиннее, чем прежде, лицо приобрело причудливое выражение, а высокий голос, как обычно, был громок. Дружба молодых людей со времен учебы в Кембридже поддерживалась не только перепиской, но и короткими встречами как за границей, так и в Англии. Первоначальные отношения – доверительности с одной стороны и снисходительного терпения с другой – все более укреплялись.
– Я знаю, что тебе не терпится увидеть мои рисунки и древности! – воскликнул Ганс после первых приветствий и объятий. – Поэтому и не постеснялся разложить их здесь. Я уже нашел две комнаты в Челси – неподалеку от матери и сестер, – так что скоро переберусь туда: как только хозяева отскоблят стены и повесят новые лампы. Жду только этого. Но, как видишь, я уже начал работать: ты даже не представляешь, каким великим парнем я собираюсь стать. Я чувствую, как во мне прорастает семя бессмертия!
– Боюсь, что это размножаются грибки, приводящие к болезни легких, – иронично заметил Деронда, привыкнув по-братски подшучивать над Гансом. Он подошел к пришпиленным к дверце книжного шкафа рисункам и молча остановился на удобном расстоянии. Ганс с минуту подождал, а потом схватил палитру и начал что-то поправлять в стоявшей на мольберте картине.
– Что думаешь? – не выдержал он наконец.
– Лицо выглядит слишком массивным, а в остальном сходство схвачено хорошо, – ответил Деронда холоднее, чем обычно.
– Нет, оно вовсе не массивно, – решительно возразил Ганс. – Когда переходишь от профиля к изображению анфас, всегда возникает некоторое удивление. Впрочем, я несколько увеличил лицо для образа Береники[45]. Хочу сделать целую серию на этот сюжет: вот, посмотри на эти рисунки. Кстати, ты – отличная модель для Агриппы. – Держа в руках кисть и палитру, Ганс подошел к Деронде и торопливо, словно поняв ошибку, добавил: – Черт возьми, совсем забыл! Ты же терпеть не можешь позировать! Всего в серии будет пять картин: на первой Береника обнимает колени Гессия Флора[46] и умоляет помиловать свой народ; на второй стоит рядом с Агриппой, уговаривая соплеменников не продолжать бесполезное сопротивление.
– Ноги Агриппы никуда не годятся, – заметил Деронда.
– Ноги хороши, потому что реалистичны, – комично сморщившись, возразил Ганс. – Публичные люди часто нетвердо стоят на ногах.
– Но у Алкивиада[47] на картине Рафаэля такие ноги представить невозможно, – парировал Деронда.
– В таком случае они идеально хороши, – ответил Ганс. – Возможно, у Агриппы были некрасивые ноги; я же их идеализировал, сделав невозможно некрасивыми. Но оставим ноги в покое. Третий набросок представляет Беренику радующейся возможности стать римской императрицей после того, как стало известно, что Веспассиан[48] провозглашен императором, а ее любовник Тит Флавий[49] – его преемником.
– Придется вложить ей в рот свиток с объяснением, иначе зрители не поймут.
– Если не поймут, то хотя бы ощутят собственное невежество. Отличный эстетический эффект. На четвертом наброске Тит отсылает Беренику из Рима после того, как она десять лет прожила с ним во дворце. Оба в печали, оба в тоске. «Invitus invitam»[50], как сказал Светоний[51]. Я уже нашел модель для римского злодея.
– Неужели изобразишь Беренику пятидесятилетней? В это время ей было никак не меньше.
– Нет-нет, всего лишь добавлю несколько штрихов, чтобы показать ход времени. Красота темноглазых брюнеток живет долго, а ее особенно. Но вот пятый набросок: Береника одиноко сидит на развалинах Иерусалима. Это плод воображения. Так должно быть и, возможно, было. А теперь посмотри, как я воплощаю пафос отрицания. Никому не известно, что с ней сталось, – на это определенно указывает окончание серии. Шестой картины нет и не будет. – Здесь Ганс шутливо изобразил величие гения: откинул голову и нахмурился, словно ожидая от Деронды такого же выражения. – А теперь подойди к мольберту и посмотри, что получилось. Кое-что я уже сделал.
– Поза очень хороша, – одобрил Деронда после краткого созерцания. – Вижу, что во время рождественских каникул ты не бездельничал. Я полагаю, за этот сюжет ты взялся уже в Лондоне.
До этой минуты ни один из них не упомянул о Майре.
– Нет, – возразил Ганс, что-то поправляя на холсте. – Решение я принял еще в Риме, но не находил подходящей модели. Моя Береника должна быть самой красивой еврейкой на свете, и теперь я такую нашел.
– А захочет ли она предстать в этом образе? По-моему, никакая другая женщина не сможет вызвать у нее большего отвращения. Она точно знает, что ты рисуешь?
– Абсолютно. Я уговорил ее принять именно эту позу. Матушка изображала Гессия Флора, а Майра обнимала ее колени. – Ганс отступил от мольберта и оценивающе взглянул на плод своего труда.
– Боюсь, она просто не знает историю Береники, – заявил Деронда с негодованием.
– О, знает. Я поведал ей, но, конечно, в дамском варианте. Рассказал, что Береника была страстной патриоткой, но из-за любви и честолюбия последовала за заклятым врагом своего народа, поэтому и была наказана. Майра поняла сюжет как трагическую притчу и плакала, думая о том, какое мучительное раскаяние пережила Береника, вернувшись в Иерусалим и увидев разруху и запустение. Таковы ее собственные слова. У меня не хватило мужества признаться, что эту часть истории я придумал.
Минуту-другую Деронда молча перебирал рисунки, после чего повернулся к Гансу и заявил: