Джейкобу все это чрезвычайно нравилось, а жизнь становилась разнообразнее: с помощью непонятных слов ему удавалось развеселить младшую сестренку, загнать в темный угол большого важного кота и при желании даже испугать любого встречного ровесника-христианина. К сожалению, в один прекрасный день мальчик увидел представление уличного жонглера, и яркое впечатление положило конец странным урокам. Однажды Мордекай читал очередной отрывок своего творения. Чахоточный голос – когда-то сильный баритон – теперь звучал хрипло и дрожал от волнения сильнее обыкновенного, когда он декламировал:
«Прочь покров забытья.
Отравленные презрением масло и вино из прессов гоев иссушают сердце.
На склонах горы Нево царит одиночество,
а в глубине ее таится могила. Сокрытый ковчег и золотой херувим излучают невидимый свет.
Там торжественный взгляд остается неизменным,
а несломленные крылья простираются на свободе.
Великий закон погребен в молчаливой страшной речи.
Одиночество и темнота окутывают меня.
Сердце мое – могила.
Разбей и уничтожь ее, о, Гавриил! Разбей, как литейщик разбивает скрывшую золотой образ глину».
Поглощенный религиозной страстью, Мордекай не столько произнес, сколько пропел последнее заклинание, не заметив, что Джейкоб перестал его слушать и сполз с колен. Очнувшись от транса, он вдруг увидел, что, подражая уличному акробату, мальчик встал на руки и пытается губами подобрать с пола блестящую монетку в один фартинг – любимое карманное сокровище. Эта выходка больно ранила нежную душу Мордекая, как ранила бы сатанинская ухмылка во время молитвы.
– Дитя! Дитя! – воскликнул Мордекай страшным голосом и, закрыв глаза, откинулся на спинку кресла.
– Что с вами? – взволновался Джейкоб и, подбежав к старику, начал трясти его за руку, стараясь привести в чувство.
Мордекай открыл глаза, посмотрел яростно, а потом схватил мальчика за плечи и торопливо, хрипло зашептал:
– На твоем поколении лежит проклятие, дитя. Вы перекуете золотые крылья ангелов на монеты, а из их возвышенных лиц сделаете серьги для падших женщин! Вы возьмете новые имена, однако ангел возмездия с огненным клеймом в руках узнает вас, и сердца ваши станут могилами мертвых желаний, которые обратят ваши жизни в тлен.
Странный вид и поведение Мордекая показались Джейкобу необычайно таинственными и несли смутную угрозу. Добрый, терпеливый, снисходительный учитель внезапно превратился в неведомое пугающее существо. Ввалившиеся темные глаза, хриплый голос, тонкие цепкие пальцы повергли мальчика в благоговейный ужас. Пока Мордекай вещал, Джейкоб стоял и дрожал, думая о том, что дом сейчас обрушится и обеда больше никогда не будет, а едва устрашающая речь закончилась хватка ослабла, громко заплакал. Этот плач сразу вернул Мордекая в обычное доброе расположение духа: говорить он сейчас не мог, однако по-отцовски ласково обнял мальчика и нежно прижал к груди его кудрявую голову.
Наделенный не только страстью, но и здравомыслием, Мордекай был крайне недоволен собой и упрекал себя за то, что изливал душу перед ребенком, который не способен ни выслушать его, ни понять. В эту минуту он тем более устремился к тому, чтобы найти друга, с которым можно было бы разделить спокойную уверенность товарищества и взаимопонимания.
В подобном настроении во время дневного дежурства в книжной лавке он впервые и увидел Деронду. При взгляде на незнакомца Мордекай ощутил внезапное воодушевление: этот человек был необычайно схож с задуманным образом, – однако слова Деронды: «Я не еврей» – стали для него тяжелым ударом. Неужели великой надежде Мордекая грозило глубокое разочарование? Но во время второй встречи за столом Коэнов отрицание Даниэлем своего еврейского происхождения потеряло для Мордекая значение: первое впечатление, произведенное на него молодым человеком, вернулось с новой силой. Спросив Деронду, знает ли тот иврит, Мордекай совсем забыл об отсутствии в нем других необходимых условий для желанного образа, однако отрицательный ответ вновь сокрушил надежды – на сей раз еще более безжалостно и болезненно.
Первые дни после неожиданной встречи с Дерондой Мордекай переживал глубочайший упадок духа. Так матросы тонущего корабля, проглядев глаза в надежде увидеть спасительный парус и наконец-то его заметив, понимают, что долгожданное судно не приближается, и говорят: «Это был всего лишь плод нашего больного воображения». Однако желанный образ принял живую форму; плод теоретических убеждений осуществился в чем-то реальном. Вскоре разочарование уступило место утешающей надежде. Теперь образ Деронды постоянно приходил во сне и наяву, в сумерках заката и в лучах восходящего солнца, на фоне золотого неба, ставшего отныне дважды благословенным символом грядущего дня и близкого отдыха.
Мордекай знал, что незнакомец должен вернуться, чтобы выкупить свое кольцо, и желание увидеть его снова постепенно переросло в уверенность, что встреча обязательно состоится. Весь январь Мордекай провел в том нервном возбуждении, когда впечатлительные люди не могут заняться чем-нибудь серьезным. Мордекай не мог учить маленького Джейкоба стихам на иврите, не мог раз в неделю посещать клуб, где также старался проводить свои идеи. Единственное, о чем он мечтал, это добраться до реки, чтобы созерцать небесный простор, уходящую вдаль вереницу мостов, мягкие колеблющиеся отсветы на воде, дышавшей жизнью, которая могла трепетать и печалиться, утешаться и радоваться.
Глава V
Через два дня после того, как в маленьком доме в Челси обсуждалось сценическое имя Майры, примерно в четыре часа пополудни возле крыльца остановился экипаж и раздался необычный звонок. Все девочки оказались дома: Кейт рисовала, миссис Мейрик, Мэб и Эми трудилась над вышивкой, а Майра, сидя на складном стуле, исполняла обязанности чтеца и одновременно служила моделью для Кейт. Услышав звонок, все в недоумении подняли головы.
– О господи! – воскликнула миссис Мейрик. – Что, если это леди Мэллинджер? Эми, посмотри: богатая карета?
– Нет. Всего лишь двухколесный экипаж. Должно быть, какой-то джентльмен.
– Наверное, премьер-министр, – невозмутимо вставила Кейт. – Ганс говорит, что в Лондоне даже самый важный человек не брезгует ездить в такой коляске.
– Ох-ох-ох! – простонала Мэб. – Неужели к нам пожаловал сам лорд Рассел?
Все с интересом ожидали продолжения. Пожилая горничная принесла визитную карточку, а уходя, по рассеянности не закрыла дверь, так что девушки увидели, как в прихожей хозяйке кланяется человек, совсем не похожий на всеми уважаемого премьер-министра: высокий и особенно представительный в лайке и кашемире, с крупным лицом, копной волнистых темных волос, в золотых очках. Это был Джулиус Клезмер собственной персоной.
Ничто не могло поставить миссис Мейрик в неловкое положение: она быстро оценила ситуацию и обрадовалась, что такой важный человек сам приехал к Майре, увидев в поступке проявление живого интереса. Как только он вошел, крохотные комнатки сжались до размера шкафов, пианино, как подумала Мэб, превратилось в смешную игрушку, а все существование семьи сразу стало таким же мелким и суетным, как жизнь мышей в Тюильри. Внешность Клезмера, его манера смотреть по сторонам немедленно заставляли вспомнить о больших залах и многочисленной публике. Возможно, именно таким и представлялся ему мир, ибо каждый из нас мыслит масштабами привычного места обитания. Клезмер, конечно, отличался самодовольством, но оно было столь же естественным, как его длинные пальцы, а самое вопиющее жеманство, которое он мог себе позволить, – это застенчивость и скромность. Жилище миссис Мейрик, по-видимому, привлекло его внимание, и он осматривал его с особым интересом, вспоминая похожий маленький дом на окраине Богемии, где провел детство.
– Надеюсь, вы не сочтете мой визит излишне дерзким, – обратился он к миссис Мейрик с величайшим почтением. – Оказавшись в Челси, я отважился выиграть время и заехать по пути. Наш общий друг мистер Деронда дал понять, что здесь меня ожидает честь знакомства с молодой леди – мисс Лапидот.
Клезмер сразу заметил Майру, однако с утонченной вежливостью поклонился каждой из четырех девушек, словно не знал, о ком из них идет речь.
– Это мои дочери, а вот это мисс Лапидот, – пояснила миссис Мейрик, показывая на Майру.
Клезмер с улыбкой удовлетворенного ожидания поклонился Майре, на которую произвел приятное впечатление и как великий музыкант, и как добрый человек, хотя и строгий судья.
– Надеюсь, вы согласитесь начать знакомство с пения, – предложил гость, сознавая, что все будут рады избавиться от предварительных разговоров.
– С удовольствием. Вы очень любезны, что проявили интерес к моему пению, – ответила Майра, подходя к пианино. – Желаете, чтобы я себе аккомпанировала?
– Непременно, – подтвердил Клезмер и, по приглашению хозяйки, сел так, чтобы лучше видеть исполнительницу.
Проницательная миссис Мейрик не допускала мысли о неудаче, однако мысленно сказала себе: «Глядя на нее, он сможет по-настоящему оценить пение».
Сердца всех присутствующих, кроме Майры, бились быстро и тревожно, в то время как Клезмер сидел, по обыкновению, нахмурившись и слушал с сосредоточенным вниманием. Любое его суровое замечание стало бы для добрых подруг тяжким ударом. Утешиться они могли лишь тем, что слышавший лучших музыкантов Деронда считал пение Майры совершенным. К тому же она выглядела абсолютно свободной и уверенной, так что должна была показать себя во всем блеске таланта.
Майра выбрала великолепную «Оду к Италии» Джакомо Леопарди: «O patria mia»[56], – переложенную на выразительную музыку.
Это было прекрасное соединение печальной мелодии с торжественными строками, «благоговейного трепета с радостью ожидания».
Когда Майра умолкла, Клезмер после короткой паузы произнес:
– Это музыка Джозефа Лео.