тельной внешностью и более страстной, убедительной манерой речи. Он был поэтичнее, чем какой-нибудь общественный реформатор, смотрящий на мир как на цветной параллелограмм, или энтузиаст, улекающийся, к примеру, канализационной системой. И все-таки Мордекай относился именно к этому типу людей. Конечно, было бы правильнее и человечнее поддержать его, утешить и успокоить. Но какова вероятность, что его идеи действительно имеют ту ценность, которую он им приписывал? Человек опытный в таких случаях обычно заранее знает, что следует думать и как поступить. Что же касается убежденности Мордекая в том, что ему удалось найти новое, полное сил «Я», здесь его ждало самое тяжкое – и вместе с тем последнее – разочарование».
Деронда слышал все эти скептические нашептывания и, более того, отчетливо повторял в собственных мыслях. Это был не первый, но самый яркий случай, когда он чувствовал, что представлявшаяся его разрешению задача касалась вечного вопроса о родстве пророков и великих благодетелей человечества с безумными мечтателями и создателями фантастических изобретений. Сведите описание известного человека к абстрактному перечислению его качеств и усилий, и он сразу окажется в опасной компании. Коперник и Галилей были твердо убеждены в правоте своих идей, но столь же непреклонно был убежден в своем открытии и изобретатель вечного двигателя. Невозможно по достоинству оценить человеческие умы, прибегая к одной общей мерке. Если мы хотим избавить себя от неправильных приговоров, то должны понять суть того предмета, который возбуждает в энтузиасте возвышенную работу духа. Только это убережет нас от легкомысленных выводов. Следует ли сказать себе: «Пусть последующие поколения судят о достоинствах великих умов»? Но ведь мы и есть первое звено последующих поколений, и их суждение может быть справедливо только на основе наших справедливых суждений. Без этого условия даже паровая машина не воплотилась бы в реальность, а так и осталась в уме Джеймса Уатта[65].
Подобный ход мысли был свойствен Деронде и не позволял ему презрительно относиться к Мордекаю, даже если бы старый еврей не заявил на него особых притязаний, так взволновавших молодого человека.
В чем же заключались требования страждущей души? «Вы должны не только помочь, но и стать моим воплощением: верить в то же, во что верю я; действовать по моим законам; разделять мои надежды; созерцать те образы, на которые я указываю; видеть славу там, где вижу ее я!» Принять подобные требования как обязательство в прямом смысле было бы нелепо. Сделать вид, что принял, было бы бесчестно. Деронда радовался, что в пылу сострадания удержался от легкомысленного обещания. Трудно было вообразить более нелепое притязание, основанное на бездоказательном предположении о еврейском происхождении Деронды. Существовало ли когда-нибудь более голословное утверждение?
Однако с тринадцати лет глубочайшая привязанность Деронды основывалась именно на бездоказательном предположении, что сэр Хьюго – его отец. Он привык скрывать и тайно лелеять свои чувства, и подобное состояние нравственной безвестности превратилось в его привычное состояние.
А теперь представьте, что своевольное убеждение Мордекая в еврейском происхождении Деронды и экстравагантное требование его безусловной преданности стали для Даниэля предвестниками настоящего открытия и истинного духовного пробуждения. Что, если он действительно еврей? Что, если идеи Мордекая действительно овладеют его умом? Что, если ему суждено позаимствовать у Мордекая тот идеал личного и гражданского долга, к которому он смутно стремился всю жизнь?
Тогда Деронда начал задавать себе другие вопросы. Если бы то влияние, которому он, по собственному мнению, поддался, исходило от уважаемого профессора, крупного специалиста в определенной области знаний или признанного голосом своего времени философа, разве пришло бы кому-нибудь в голову его осмеивать? Неужели он, Деронда, может отказать Мордекаю в духовной силе лишь на том основании, что он бедный еврейский труженик и встречаться с ним приходится в комнатушке таверны «Рука и знамя»? Существует ведь легенда об императоре Домициане, который, узнав о еврейской семье из рода царя Давида, где должен был родиться властитель мира, в тревоге послал за этими людьми, но когда увидел их рабочие руки, тут же отпустил, решив, что властитель не может выйти из такой низменной среды. Между тем другой человек, раввин, в ожидании стоял у ворот Рима, веря, что Мессию следует искать среди входивших в город бедняков. «Как император, так и раввин ошибались, полагаясь на внешние черты: бедность и плохая одежда не являются признаками вдохновения, – возразил Деронда внутреннему собеседнику. – Поэтому лишь бедное воображение способно отвергать из-за них преданность и ученичество».
Более убедительным предлогом для отказа от идей Мордекая служило то, что он излагал их не по обычной научной системе, а в форме провидческого озарения. Но разве многие ученые мужи не доходили до своих открытий без провидческого рвения и слепой веры? А душевное влечение к поставленному себе идеалу и страстная вера часто делают больше, чем зрелый ум.
Ученые могут рядом формул доказать верность своих доводов и представить иллюзорный мир в форме аксиом, под которыми стоят три буквы: QED[66]. Ни одна формула мысли не спасет нас, смертных, от ошибочного понимания предмета размышления. В то же время вдохновенный мечтатель на ощупь может добраться до своей возвышенной, хотя и туманной цели. Не вдохновенная ли мечта руководила Колумбом, хотя никто не желал его слушать и не понял его идей?
«Не могу же я ограничить сознание предубеждением, – сказал себе Деронда, – что между этим евреем и мной не может возникнуть значимых отношений только потому, что он облекает все в иллюзорную форму. Кем стану для него я и кем станет для меня он, не может целиком зависеть от его идей относительно нашей встречи. Для меня наше знакомство – дело простое, и к нему меня привела цепь реальных событий. Не встретив Майру, я вряд ли заинтересовался бы евреями и уж точно не отправился бы на праздные поиски Эзры Коэна, не зашел бы в лавку мистера Рэма и не спросил, сколько стоит биография Маймонида[67]. Мордекай, мечтавший об ученике, в свою очередь, увидел во мне воплощение своих чаяний. Я в достаточной степени соответствовал его образу. Он принял меня за своего. Что, если его впечатление – старый еврей во Франкфурте предположил то же самое, – несмотря на все доводы против, справедливо и мне действительно суждено разделить некоторые из его идей? Но что, если исход окажется совсем другим? В этом случае мне неизбежно придется жестоко разочаровать беднягу. Не исключено, что следует готовиться именно к такому результату. Боюсь, никакая нежность с моей стороны не облегчит его страданий. А если я не разочарую его – будет ли результат менее болезненный для меня?»
Деронда погрузился в сомнения. В последнее время в душе его возникли чувства, пошатнувшие то отвращение, с которым прежде он думал о себе как о еврее. К тому же он был романтиком и видел трепетный интерес в возможности присоединиться к легиону юных героев, отправляющихся на поиски тайного наследия, тем более что путь этот лежал не только в области практической деятельности, но и в области мысли.
Уверенность в том, что его отец – англичанин, лишь укрепилась ввиду возникших сомнений, и если вдруг когда-нибудь эта уверенность оказалась бы иллюзией, он не нашел бы сил сказать: «Я должен радоваться». Преодолевшая все обиды любовь к сэру Хьюго заставляла в страхе отвергать даже тень подобного предположения.
В чем бы ни заключалась правда, Деронда повторил себе те же слова, которые сказал Мордекаю: без веских причин он не в праве ничего предпринять для открытия роковой тайны. Больше того, ему хотелось продлить эту неопределенность – хотя бы на некоторое время. Если дальнейшее общение с Мордекаем не принесет ничего, кроме иллюзий, отсутствие надежных доказательств в еврейском происхождении Деронды избавит Мордекая от ужасного разочарования. В то же время эта неопределенность могла послужить предлогом для Мордекая оказать ту дружескую услугу, которой Деронда так от него ждал.
Такие размышления занимали Даниэля в течение четырех дней, прежде чем он смог исполнить данное Мордекаю обещание навестить его в доме Эзры Коэна. Отправиться в Холборн раньше никак не удавалось, поскольку поручения сэра Хьюго простирались до позднего вечера.
Глава II
«Если страдание имеет ранги, то народ Израиля превосходит все другие народы. Если продолжительность страданий и терпение, с каким они переносятся, облагораживает, то евреи присутствуют среди аристократии каждой страны. Если создавшая несколько классических трагедий литература называется богатой, то что можно сказать о национальной трагедии, длящейся пятнадцать сотен лет, где поэты и актеры предстают героями?»
Деронда недавно прочел эти строки в «Поэзии синагоги в Средние века» Леопольда Цунца и невольно вспомнил о них по пути к Коэнам, которые не несли на себе печать скорби и не обнаруживали никаких признаков аристократизма. Эзра Коэн не был облечен возвышенным пафосом мученичества, а его стремление к обогащению, по-видимому, поощрялось тем успехом, который составлял самую неприятную черту жадности евреев в течение долгих веков их скитаний по миру. Этого Иешуруна[68] в облике ростовщика трудно было назвать символом великой еврейской трагедии. И все же разве не типично, что Мордекай, в котором воплотилось все национальное самосознание, нашел приют под крышей самодовольного и невежественного процветании Коэнов?
Появление Деронды вызвало на их лицах радостное сияние. Сам Коэн не упустил возможности заметить, что если бы кольцо пролежало немного дольше, то принесло бы больше денег, но он ничуть об этом не жалеет, так как женщины и дети чрезвычайно рады встрече с молодым джентльменом, чей первый визит доставил им такое удовольствие, что с тех пор они «только и делают, что вспоминают о нем». Молодая миссис Коэн поначалу выразила сожаление, что малышка уже спит, а потом обрадовалась, узнав, что Аделаида Ребекка еще не легла, и попросила Деронду не задерживаться в ломбарде, а сразу пройти в гостиную, чтобы повидать «маму и детей». Он охотно принял приглашение, тем более что предусмотрительно приготовил небольшие подарки: набор бумажных фигурок для Аделаиды, а также костяную чашку и шарик для Джейкоба.