Присмотревшись, он убедился, что чисто английская кровь (если пиявка или ланцет может представить ее образец) отнюдь не доминировала в собравшемся обществе. Оратор по фамилии Миллер был выдающимся букинистом. Его деды и бабки называли себя немцами, а более далекие предки упорно отрицали принадлежность к евреям. Шорник Бучан причислял себя к шотландцам. Часовщик Пэш являл характерный образ маленького, смуглого, живого еврея. Мастер оптических инструментов по фамилии Гидеон принадлежал к тем рыжеволосым крупным евреям, которых принимали за англичан с необычно сердечными манерами, а Круп – черноглазый сапожник – скорее всего был кельтом, хотя сам этого не признавал. И только трое из участников собрания везде сошли бы за англичан: инкрустатор Гудвин – хорошо сложенный человек с открытым лицом и приятным голосом, – румяный аптекарь Мэррэблс и Лайли – бледный писарь с гладко зачесанными на лоб волосами. Компания, несомненно, включала избранных представителей бедного люда, объединенных общим интересом, не слишком очевидным даже среди привилегированных классов. Эти люди, очевидно, ловили обрывки знания, так же как большинство из нас ловят удовольствия – стараясь как можно больше извлечь из редких возможностей.
Деронда заказал виски с водой и угостил всех сигарами. Что характерно, он постоянно носил портсигар в кармане, но никогда не открывал ради себя самого, поскольку не имел привычки курить, однако любил угощать других. Произведенное им благоприятное впечатление подтвердилось тем, что прерванный разговор тут же продолжился, словно не было посторонних.
– Сегодняшний вечер не является очередным в наших занятиях, – обращаясь к Деронде, пояснил Миллер, исполнявший, очевидно, роль председателя. – Поэтому не будем строго придерживаться какой-то одной темы. Сегодня наш друг Пэш заговорил о законе прогресса, и мы обратились к данным статистики. Затем Лайли, оспаривая мнение Пэша, заявил, что ничего поучительного из статистики мы не получим. Завязался спор о причинах общественных изменений, а когда появились вы, я говорил о силе идей, которые считаю главной причиной изменений.
– В этом я не согласен с тобой, Миллер, – возразил инкрустатор Гудвин, более заинтересованный в продолжении разговора, чем в ответе гостя. – Либо ты называешь идеями так много различных вещей, что я тебя не понимаю, либо говоришь о каком-то особом виде идей, и тогда твоя точка зрения кажется мне слишком узкой. Все действия, в которые люди вкладывают хотя бы немного ума, – это идеи: например, посев семян, производство каноэ или обжиг глины. Идеи, подобные этим, воплощаются в жизнь и развиваются вместе с ней, но они не могут существовать отдельно от материала, который их порождает. Свойство дерева и камня поддаваться обработке рождает идею ваяния. На мой взгляд, подобные идеи, соединяясь с другими элементами жизни, перенимают их силу. Чем слабее связь, тем меньше силы. А что касается причин общественных изменений, то я понимаю их так: идеи представляют собой подобие парламента, однако помимо него существует народ, и значительная часть народа порождает изменения, даже не зная, чем занимается парламент.
– Но если принять распространение идеи самым верным показателем силы, – возразил Пэш, – почему зачастую самые непрактичные, самые нелепые побеждают остальные и принимаются быстрее?
– Возможно, они действуют, изменяя направление ветра, – высказал свое мнение Мэррэблс. – Сейчас инструменты становятся такими сложными, что скоро люди смогут регистрировать распространение теории, наблюдая за изменениями в атмосфере и в наших нервах.
– Да, – с ехидной улыбкой подтвердил Пэш. – Вот, например, идея национальности: дикие ослы ее вдыхают и, подчиняясь стадному чувству, готовы за ней следовать.
– Вы не разделяете эту теорию? – спросил Деронда, ощутив пикантное несоответствие между сарказмом Пэша и его отчетливо выраженными чертами, прямо выдававшими еврейское происхождение.
– Скорее не разделяет сам дух, – заметил Мордекай, грустно взглянув на Пэша. – Если национальность – это не чувство, то какой силой она может обладать как идея?
– Допустим, ты прав, Мордекай, – добродушно согласился Пэш. – А поскольку чувство национальности умирает, я считаю идею всего лишь призраком, уже приближающимся, чтобы объявить о смерти.
– Чувство может казаться умирающим и все же возродиться к новой, полной сил жизни, – сказал Деронда. – Нации возрождались, и мы можем дожить до того времени, когда арабы восстановят свое могущество, вдохновленные новым рвением.
– Аминь, аминь, – вставил Мордекай, глядя на Деронду с восторгом (поза его стала более уверенной, а лицо просветлело).
– Возможно, это справедливо для отсталых народов, – не сдавался Пэш, – но у нас, в Европе, идея национальности обречена на вымирание. Против нее выступает сам прогресс.
– Ты хорошо сделал, что подвел нас к сути вопроса, – заговорил Бучан со своим быстрым шотландским акцентом. – Мы все согласны, что общество изменяется, пусть не всегда и не везде. А теперь, при всем уважении, хочу напомнить, что необходимо сначала изучить природу изменений, а уже потом присвоить себе право называть их прогрессом. Само это слово предполагает улучшение, и я считаю, что оно плохо подходит для этой цели, поскольку простое движение вперед может завести нас в болото. Хочу задать три вопроса. Все ли изменения направлены в сторону прогресса? Если нет, то как понять, какое из них прогрессивно, а какое нет? И каким способом мы можем ускорить наши шаги, когда понимаем, что идем верным путем, и замедлить их, если замечаем, что они ложны?
Однако вопросы Бучана остались без ответа, потому что Лайли немедленно заявил:
– Все изменения в жизни и все шаги, которые делает человек, совершаются не по его воле, а по законам человеческого развития. Мы видим только проявление этих законов, а изменения, происходящие в соответствии с ними, неизбежно становятся прогрессивными. Иными словами, если мы как-то иначе представляем прогресс, значит, мы не понимаем эти законы.
– Каким образом вы пришли к такой уверенности, что всякие изменения внутри нас суть только степени нашего развити? – спросил Деронда. – Неужели мы сами бессильны направлять нашу жизнь так, как считаем разумным, и все делается по законам, лежащим вне нас? В таком случае мы не должны даже пытаться противостоять разного рода заблуждениям. Если мы будем всякое совершаемое нами зло объяснять законами, лежащими вне нас, то не вернемся ли первобытному состоянию?
– Это правда, – согласился Мордекай. – Горе людям, не находящим в наши дни места для сопротивления! Я верю в рост и в новый расцвет жизни там, где семя более совершенно, согласно воле Бога. Жизнь нашего народа развивается. Он един и в то же время разнообразен в радости и печали, в мысли и действии. Он впитывает идеи других народов, придает им более совершенную форму и возвращает миру в виде нового богатства. Однако существует опасность сбоя, остановки. Память может истощиться, а вместе с ней ослабнет любовь. Или воспоминания могут превратиться в мертвые реликвии – и тогда душа народа заржавеет. Но кто осмелится сказать: «Источник их жизни высох, и они никогда более не станут нацией»? Не тот, кто чувствует, как жизнь его собратьев теплится в его собственной душе. Скажет ли он: «Куда бы ни повернули события, я не стану сопротивляться»? Его душа и есть сопротивление, искра, способная воспламенить души множества людей и повернуть события в новое русло.
– Я вовсе не отрицаю патриотизма, – возразил Гидеон. – Но все мы понимаем особое значение твоих слов, Мордекай. Полагаю, образ мысли Мордекая вам известен, – обратился Гидеон к сидящему рядом с ним Деронде и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Я ощущаю почти семейную связь со своим народом и считаю необходимым поддерживать нашу веру рациональным образом. Я не одобряю того, что наши люди порою принимают обряд крещения, так как вообще не верю в обращение еврея. Сейчас, когда мы обладаем политическим равенством, искать оправдания в несправедливости непростительно. Но я выступаю против всех наших предрассудков и претензий на исключительность. Не существует причин, мешающих нам постепенно раствориться в том обществе, где мы живем. Таково требование нынешнего дня на пути прогресса. Я не стану возражать, если мои дети вступят в брак не с евреями, а с христианами. Справедлива старая поговорка: «Родина там, где хорошо живется».
– Такую страну непросто найти, Гидеон, – пожав плечами, быстро возразил Пэш. – За неделю ты зарабатываешь на десять шиллингов больше, чем я, а детей у тебя вдвое меньше. Если кто-нибудь организует бойкую торговлю часами на базаре в Иерусалиме, то я немедленно туда отправлюсь. Что скажешь, Мордекай?
Деронда удивлялся упорству Мордекая в посещении клуба. Человек, искренне преданный своей теории и постоянно сталкивающийся с равнодушием к ней знакомых, обрекает себя на медленные мучения, по сравнению с которыми судьба миссионера, принявшего смерть от томагавка, не заслуживает сострадания. Однако Мордекай не проявил ни малейшего сомнения. Для него настал момент духовной истины, и достойное изложение своей веры казалось ему важнее ее немедленного восприятия. Он ответил Пэшу с пылом, лишенным раздражения, но полным искреннего чувства и радости от возможности высказаться:
– Я стою на том, что каждый человек должен иметь право остаться в стороне от того братства и наследия, которое он презирает. Тысячи и тысячи сынов нашего народа смешиваются с неиудеями, как кельты смешались с саксонцами, и могут унаследовать их благословение. Ты не должен следовать их примеру. Ты – один из множества людей на этой планете, которым суждено ходить по чужим странам под именем еврея и произносить слова отречения: «Я жалею, что родился евреем, отрекаюсь от связи с многовековыми страданиями моего народа и готов превзойти неиудеев в насмешках над нашими отличиями». И все же эти отступники ощущают на себе презрительное дыхание, потому что они евреи и в ответ выдыхают столь же ядовитое презрение. Способно ли свежее облачение гражданства немедленно войти в плоть и кровь, изменив неуклонное воздействие восемнадцати веков? Что означает гражданство для того, кто ходит среди людей, к которым не питает ни родственных, ни товарищеских чувств, уже утратив братскую связь со своим народом? Такой человек – всего лишь алчная тварь, которой руководит только эгоистичное честолюбие и жажда наживы. Он всем чужой, каким бы ни казался внешне, пьет кровь человечества, но сам не человек, поскольку не разделяет любви, душевной привязанности, а лишь насмехается над благородными чувствами. Разве я говорю неправду, Пэш?