вно мимо заброшенного поля, несутся водные потоки? Я утверждаю, что важнейшее условие возрождения народа заключается в его выборе. Сыны Йеуды[71] должны сделать свой выбор для того, чтобы их снова выбрал Бог. Время Мессии наступит тогда, когда Израиль проявит волю к созданию национального символа. Нил вышел из берегов и затопил все вокруг, но египтяне покорили его: принялись строить оросительные каналы и превратили свою землю в цветущую долину. Должен ли человек, чья душа наделена величием проницательности и решимости, отречься от своих достоинств и сказать: «Я всего лишь наблюдатель, а потому не требуйте от меня ни выбора, ни цели»? Вот в чем заключается проклятие нынешнего времени. Божественный принцип нашего народа – это действие, выбор и мудрая память. Давайте восстанем против проклятия и поможем приблизить собственное светлое будущее и светлое будущее всего мира. Не станем отказываться от нашего высшего дара и говорить: «Сделаем вид, что нас здесь нет», – но выберем наше богатое наследие и приступим к осуществлению братства в нашем народе, а затем и в неиудейского мире. Таково мое видение, и оно непременно исполнится.
Последние слова были произнесены шепотом. Мордекай опустил голову и закрыл глаза. Все молчали. Мордекай не впервые озвучивал свои идеи, но сегодня излагал их с особым пламенным воодушевлением. До сих пор он всегда призывал на борьбу других, сам оставаясь безучастным. Однако присутствие Деронды озарило Мордекая надеждой на исполнение мечты и превратило теорию в страстную уверенность. Опустошенный, он опустился на стул, устремив взгляд куда-то вдаль.
Все почувствовали, что разговор завершился. Возвышенная торжественность Мордекая не допускала дискуссии. Казалось, сегодня любители философии собрались, чтобы услышать трубный глас шофара[72]. Вот он прозвучал, и теперь не оставалось ничего иного, кроме как разойтись. Каждый счел своим долгом попрощаться с Мордекаем лично, однако тот сохранял сосредоточенную неподвижность и ничего не слышал. Меньше чем через десять минут в комнате не осталось никого, кроме Деронды и Мордекая.
Глава III
Спустя несколько минут странная тишина проникла в сознание Мордекая, и он взглянул на Деронду без тени недоумения или удивления, но с выражением спокойного удовлетворения. Деронда придвинул к нему свой стул, чтобы говорить, не повышая голоса. Мордекай заговорил так тихо, как будто думал вслух, не пытаясь вступить в беседу:
– В учении каббалы умершие души снова и снова возрождаются в новых телах до тех пор, пока не достигнут совершенной чистоты. Освобожденная из обветшалого тела душа может соединиться с другой, жаждущей встречи, чтобы вместе достичь совершенства и закончить земную жизнь. Когда моя скитальческая душа освободится из этого усталого тела, то присоединится к вашей и исполнит предначертанную ей миссию.
Мордекай умолк, и Деронда, чувствуя, что он ждет ответа, заговорил предельно откровенно:
– Я сделаю все, на что способен, чтобы наполнить вашу жизнь истинным значением.
– Знаю, – ответил Мордекай со спокойной уверенностью. – Я это услышал. Вы все видите; вы стоите рядом со мной на горе прозрения и созерцаете пути, отвергаемые другими. – Он немного помолчал и задумчиво продолжил: – Вы подхватите мою жизнь с той минуты, когда она сломается. Однажды в Триесте со мной произошел такой случай. Набережную освещало яркое утреннее солнце, одежды людей всех национальностей сияли, словно драгоценности. Корабли отчаливали один за другим. До отхода греческого судна, на котором мы плыли в Бейрут, оставался час. Я путешествовал вместе с купцом, исполняя обязанности секретаря и компаньона. Хотел увидеть земли и людей Востока, чтобы получить более полное представление о мире. Тогда я дышал так же свободно, как вы; обладал легкой поступью и выносливостью юноши; мог голодать и спать на голой земле. Я обручился с бедностью и любил свою невесту, ибо бедность означала волю. Сердце мое ликовало. Стоя на набережной, где сама земля излучала свет, а тени несли лазурное великолепие ставших видимыми духов, я чувствовал, как меня подхватил поток новой блистательной жизни, и мое короткое существование, казалось, растворилось и затерялось в неизвестности. Рыдание вырвалось из груди, не выдержавшей блаженства. Так я и стоял, ожидая товарища, как вдруг он подошел и произнес: «Эзра, я был на почте. Вот тебе письмо».
– Эзра! – воскликнул Деронда, не в силах скрыть изумления.
– Эзра, – утвердительно повторил погруженный в размышления Мордекай. – Я ждал письма, так как регулярно писал матушке. Звучание собственного имени подействовало подобно прикосновению жезла, приказавшего вернуться в тело, из которого я освободился. Я открыл письмо, и имя снова вырвалось криком, вернувшим меня с небес на землю: «Эзра, сын мой!»
Погрузившись в воспоминания, Мордекай умолк. Деронда едва дышал, с трепетом ожидая продолжения. Наконец Мордекай снова заговорил:
– О моей матери можно было сказать: «Дети ее поднимутся и назовут благословенной». К ней могли относиться слова нашего великого учителя, который при звуке шагов матери вставал и произносил: «Грядет величие вечности!» Письмо было криком боли и отчаяния, криком матери, лишенной своих детей. Я был старшим. Смерть унесла четырех младенцев – одного за другим. Затем, наконец, на свет явилась моя сестренка, ставшая главной радостью материнского сердца. А в письме она взывала в неутолимом горе: «Эзра, сын мой! Я лишилась ее. Он забрал ее с собой, оставив мне лишь позор. Они никогда больше не вернутся. – Мордекай накрыл ладонью руку Деронды и печально проговорил: – Меня ждала участь Израиля. За грех отца я должен был отказаться от святого дела, и душа моя отправилась в изгнание. Та, которая дала мне жизнь, оказалась в отчаянии, позоре, безысходности. Мгновенно и бесповоротно я решил вернуться. Дух матери и дух ее отцов, обладавших достойными еврейскими сердцами, восстал во мне и побудил к действию. Бог, в котором живет вселенная, проявился в сознании силой послушания. Я отправился в полный лишений путь, чтобы сберечь для нее скудные деньги. Я покинул солнечный край, чтобы вернуться в сырость и лютый холод. В конце пути одну ночь я провел на снегу, под открытым небом, и с того момента началась моя медленная смерть.
Мордекай убрал руку и устремил взор в пространство, а Деронда решительно подавил упрямо множившиеся вопросы. Пока мудрец пребывал в таком состоянии, нельзя было требовать иных признаний, кроме тех, что рождались в его душе.
– Я должен был работать. Мы жили в нищете, так как кредиторы отца все отобрали. Не выдержав страданий, матушка тяжело заболела. Временами она не могла стоять от мучительного биения сердца и погружалась в ужасные видения: ей казалось, что сестру воспитывают в пороке. По ночам, слыша, как она плачет, я вставал, и мы вместе простирали руки в молитве, изливая души в желании, чтобы наша Майра могла избежать зла.
– Майра? – переспросил Деронда, чтобы убедиться, что слух его не обманул. – Вы сказали «Майра»?
– Так звали мою сестренку. После молитвы мать наконец засыпала и некоторое время отдыхала. Ее мучения продлились четыре года, и даже за минуту до смерти мы возносили ту же молитву: я вслух, она – молча, – а потом душа ее отлетела на крыльях.
– И вы больше ничего не слышали о сестре? – спросил Деронда, стараясь говорить как можно спокойнее.
– Ничего и никогда. Я не знаю, помогла ли Майре наша молитва, уберегла ли от порока. Не знаю, не знаю. Ядовитая воля греха сильна. Она отравила мою жизнь и довела до могилы мать. Я остался один среди болезни и страданий. Но теперь все в прошлом. – Мордекай снова положил ладонь на руку Деронды и взглянул с радостной надеждой умирающего от чахотки человека. – Мне не о чем сожалеть. Мое дело будет продолжено с честью. Да, я исполню свой долг. Я буду жить в вас. Буду жить в вас.
Он судорожно сжал руку глубоко взволнованного собеседника. Уверенность в том, что перед ним брат Майры, придало странному отношению Деронды к Мордекаю особенную торжественность и нежность. Но он молчал, опасаясь сказать чахоточному еврею в его возбужденном состоянии правду о сестре. Наконец Мордекай вернулся к действительности и попросил:
– Пойдемте. Я не могу больше разговаривать.
Перед дверью Коэна они простились без единого слова – просто пожав друг другу руку.
Деронда испытывал смешанные чувства: и радость, и тревогу. Радость – оттого что брат Майры оказался более чем достойным родства с ней (впрочем, эта радость носила оттенок печали – ведь воссоединение брата и сестры на самом деле представляло собой начало вечной разлуки). Тревогу вызывала мысль, как новость подействует на обоих и что нужно сделать, чтобы заранее подготовить обе стороны. Несмотря на доброту Коэнов, Деронда решил, насколько это возможно, отдалить их знакомство с Майрой до тех пор, пока она не проникнется к ним глубокой благодарностью за заботу о брате. В любом случае хотелось создать Мордекаю условия, не только более соответствующие его слабому здоровью, но и допускающие свободное общение, хотя Деронда был уверен, что Майра поселится вместе с братом и скрасит ему драгоценный остаток жизни. В героической драме великие признания не отягощаются жизненными подробностями, а Деронда, несомненно, питал столь же почтительный интерес к Мордекаю и Майре, какой испытал бы к потомкам Агамемнона. И все же он заботился о судьбах людей, обитающих на темных улицах нашей земной жизни, а не вознесшихся к созвездьям, и ясно сознавал трудность и деликатность задачи. Особенно сложным казалось убедить Мордекая сменить место жительства и привычки.
В чувствах Майры Деронда не сомневался: сестра объединится с братом в любви к ушедшей матери и в полной мере осознает его величие. Да, величие. Именно этим словом Деронда определял впечатление, которое произвел на него рассказ Мордекая. Он сказал себе – возможно, в противовес духу отрицания, – что человек, чьи мысли порой странны до эксцентричности, поистине велик. Чахоточный еврейский работник в бедной одежде, из милости живущий у чужих людей и страстно проповедующий перед теми, кто принимают его мысли столь же поверхностно, как фламандцы принимают божественный звон колоколов, звучащий над рыночной площадью, обладал всеми элементами величия. Ум его твердо, энергично двигался в едином марше с судьбами человечества, в то же время прислушиваясь к шагам отдельного, нуждающегося в сочувственном внимании человека. Он постиг и выбрал высокую жизненную цель, но проявил тихий героизм, свернув с пути свершений по призыву душевного долга, столь же близкого нам, как близок сердцу птицы голод ее неоперившегося птенца.