В этот вечер Деронда ясно понял, что остаток этой страстной жизни отныне находится на его попечении. Его больно задело то дружеское и в то же время снисходительное равнодушие, с которым слушали Мордекая члены философского клуба. Однако переживание из-за того малого пространства, которое отведено возвышенным идеям в обыкновенных умах, расширило его собственный горизонт. В то время как терпимость всегда казалась Деронде самой простой позицией, в характере его существовала еще одна черта, также способная обернуться слабостью: нежелание показаться исключительным или рискнуть тщетной настойчивостью в отношении собственных взглядов. Однако сейчас подобная осторожность вызвала презрение: впервые в жизни Деронда увидел полную картину реальной жизни, сжигающей себя в одиноком энтузиазме. Перед ним предстал человек, павший жертвой мрачных обстоятельств и стоявший в стороне от людей, чья речь, в силу непонимания окружающими, превращалась в беседу с самим собой, до тех пор пока он наконец не приблизится к невидимым берегам, а луч признания не осветит его грустное одиночество. Но, возможно, с ним произойдет то же самое, что случилось с умирающим Коперником, который смог коснуться первой печатной копии своей книги, уже утратив чувство осязания, и лишь смутно увидеть ее сквозь сгустившуюся мглу.
Судьба свела Деронду с духовным изгнанником. Подчиняясь собственной природе, он ощутил отношения с ним как сильнейшую привязанность и почувствовал те обязанности, которые возлагала на него эта встреча. Деронда не обладал иудейским сознанием, однако испытывал тоску – особенно острую из-за печального пробела в биографии – по признанным семейным и общественным связям. Чувство его созрело для нелегкого смирения. Именно поэтому он с готовностью взялся за решение нелегкой задачи, снова и снова думая о миссис Мейрик как о своей главной помощнице. Доброй умной хозяйке гостеприимного дома предстояло первой узнать о том, что брат Майры нашелся. К счастью, лучшее в Лондоне место для чахоточного больного располагалось недалеко от маленького дома в Челси, и Деронда стал тщательно обдумывать, каким образом превратить меблированную квартиру в слабое подобие элегантного дома, украсив ее своими дорогими книгами в кожаных переплетах, удобными креслами и любимыми барельефами Мильтона и Данте. Но разве не предстояло Майре украсить жизнь брата своим присутствием? Какая мебель способна придать комнате такую же безупречность, как нежное женское личико? Есть ли на свете гармония звуков, сравнимая с тонкими модуляциями ее голоса? Деронда подумал, что Мордекай не напрасно остановил выбор именно на нем: во всяком случае, он обретет чудесную сестру, чья любовь ждет воплощения.
Глава IV
А что же Гвендолин? Она вспоминала о Деронде значительно чаще, чем он о ней, и непрестанно задавалась вопросом, что он думает о том или ином предмете и вообще как проводит свое время.
Несмотря на осознание его превосходства, Гвендолин воображала, что занимает больше места в его мыслях, чем это было на самом деле. Только старые и мудрые люди не склонны видеть собственные тревоги и восторги отраженными в чужом сознании. Так что Гвендолин, при ее молодости и внутреннем одиночестве, заслуживает оправдания в стремлении придавать излишнюю важность тому интересу, которые проявил к ней единственный человек, подчинивший ее своему влиянию.
Гвендолин старательно обдумывала каждое его слово, каждый совет: «Он сказал, что мне следует больше интересоваться другимим людьми, расширять свои познания и думать о возвышенном. Но с чего же начать?» Она пыталась понять, какие книги Деронда посоветовал бы перенести в свою комнату, вспоминала знаменитых писателей, чьи творения или вообще обошла вниманием, или сочла абсолютно непригодными для чтения, и с улыбкой воображала, как лукаво спрашивает, не те ли это книги, которые называли лекарством для ума. Впрочем, Гвендолин очень скоро раскаялась в собственной легкомысленности и, убедившись, что никто ее не видит, перенесла из библиотеки в свою комнату сочинения Декарта, Бэкона, Локка, Батлера, Берка и Гизо. Как всякая умная, образованная молодая леди, миссис Грандкорт знала, что именно эти авторы считаются украшением человечества. К тому же она была уверена, что Деронда читал их труды, и надеялась, обогатившись их мыслями, приобрести взгляды, близкие взглядам ее кумира.
Однако поразительно, как мало времени оставалось для освоения этих обширных интеллектуальных пространств! Ей постоянно приходилось выступать в роли миссис Грандкорт, ощущая на себе оценивающий взгляд мужа, который постоянно находил способ поупражняться в превосходстве, чтобы довести свой брак до воображаемого совершенства. Однако чем более законченным становился образ супруги, тем яснее он различал в ее поведении волю к сопротивлению. А сама она, как бы ни восставала в душе, не могла отважиться нарушить светские условности. До сих пор она не решилась ни действием, ни словом, ни взглядом обнаружить перед миром свою тайну и больше всего боялась внезапного мощного импульса, который вырвал бы невольное откровение. Именно это стремление молчать толкнуло ее на искренние беседы с Дерондой, к которому ум ее постоянно обращался за помощью в борьбе против самой себя. В прогулках верхом, на охоте, на светских визитах она заменяла живой интерес и искреннюю радость искусной пародией, так что в первые недели нового года все, кто жил неподалеку от Диплоу, пришли к единому мнению, что миссис Грандкорт держится с необыкновенным достоинством.
– Она умело маскирует триумф, делая вид, что все вокруг – нечто само собой разумеющееся, – заметила миссис Эрроупойнт. – Незнакомый человек может предположить, что она не возвысилась благодаря браку, а скорее снизошла до Грандкорта.
Особенно старательно Гвендолин разыгрывала полное счастье перед матушкой, и бедная миссис Дэвилоу пребывала в столь глубоком заблуждении, что воспринимала некоторое отчуждение от нее молодой четы исключительно равнодушием дочери, нашедшей в замужестве новые интересы. Время от времени ее привозили на ленч или на обед вместе с Гаскойнами, чтобы уже утром, сразу после завтрака, отвезти обратно; иногда Гвендолин наносила короткие визиты в Оффендин, причем супруг ждал у ворот на лошади или в экипаже. На этом общение миссис Дэвилоу с дочерью заканчивалось.
Правда, однако, заключалась в следующем: когда Гвендолин во второй раз предложила пригласить матушку вместе с мистером и миссис Гаскойн, Грандкорт долго молчал, а потом лениво протянул:
– Мы не можем постоянно держать у себя этих людей. Гаскойн слишком много говорит. Сельские священники всегда страшно скучны.
Гвендолин восприняла ответ как дурное предзнаменование. То обстоятельство, что муж причислил миссис Дэвилоу к «этим людям», подтвердило мысль не допускать мать до излишне близкого знакомства с ее новой жизнью. Конечно, Гвендолин не могла открыть правду, не могла сказать матушке: «Мистер Грандкорт желает как можно меньше тебя замечать. К тому же, если мы будем чаще встречаться, ты сразу поймешь, как я несчастна», – поэтому ловко избегала любых намеков на эту тему, а когда миссис Дэвилоу в очередной раз упомянула о возможности поселиться неподалеку от Райлендса, дочь ответила:
– Там тебе не будет так же хорошо, как здесь, рядом с тетей и дядей. Возможно, мы будем проводить в Райлендсе мало времени, и ты начнешь скучать.
Презрительный запрет мужа на общение с близкими не прошел даром. Гордость не позволила Гвендолин превратить их в докучных нахлебников, однако тем глубже и теплее стало родственное чувство. Никогда еще она не относилась к дяде с такой искренней симпатией, никогда не ценила так высоко его жизнерадостную, деятельную доброту – пусть иногда ошибочную, но куда более человечную, чем высокомерное, холодное безразличие, с которым приходилось сталкиваться изо дня в день. Возможно, в разговорах с мистером Гаскойном племянница бессознательно расширяла свой умственный горизонт, чего не могла достигнуть, читая глубокомысленных авторов: вместо того чтобы принять участие в ее повседневных заботах, признанные авторитеты требовали полного отречения от мирской жизни.
Поэтому появление Гвендолин в Оффендине без мужа, в сопровождении грума, стало приятным сюрпризом для всех обитателей дома и случайно зашедших туда мистера и миссис Гаскойн. Все, включая четырех девочек и мисс Мерри, сидели в столовой за ленчем и с восторгом наблюдали за прекрасным явлением.
Дядя вышел на крыльцо, чтобы подать руку, и Гвендолин спрыгнула с лошади с легкостью, способной убедить всех в ее безоблачном счастье. Сегодня она твердо вознамерилась успокоить сердце матери, а необычное ощущение свободы помогло на время отстраниться от давления все новых и новых болезненных фактов. Семь родственных поцелуев показались не столь утомительными, как прежде.
– Мистер Грандкорт отлучился, поэтому я решила воспользоваться случаем и навестить тебя, мамочка, – пояснила Гвендолин, сняв шляпу и сев возле матушки, и с шутливой укоризной добавила: – Это тебе наказание за то, что надела старый чепчик. Ты, конечно, не думала, что я приеду и застану тебя на месте преступления, ужасно безразличная к себе мама!
– Ругай меня, дорогая, – зардевшись от счастья, отозвалась миссис Дэвилоу. – Вот только если бы ты могла что-нибудь съесть после верховой прогулки – вместо этих жалких остатков. Пусть Джокоза приготовит чашку шоколада: когда-то ты его любила.
Мисс Мерри немедленно встала и вышла, хотя Гвендолин отказалась:
– О нет. Только маленький кусочек хлеба или сухое печенье. Не могу думать о еде. Я приехала проститься.
– Как! Снова в Райлендс? – воскликнул мистер Гаскойн.
– Нет, мы уезжаем в город, – ответила Гвендолин, разломив кусок хлеба, но не положив в рот ни крошки.
– Возвращаться в город еще рано, – заметила миссис Гаскойн, – тем более что мистер Грандкорт не заседает в парламенте.
– Остался всего один день охоты, а у Хенли, кажется, есть какие-то важные дела с юристами, – пояснила Гвендолин. – Я очень рада и с удовольствием отправлюсь в Лондон.