Позднее он пытался было объяснить ей, что такое любовь и что физическая близость между мужчиной и женщиной вещь абсолютно естественная. Быть может, хотел этим добиться, чтобы она поняла его, однако Аня обрывала отца после первых же фраз и недовольно роняла: «Да знаю я, мы в школе проходим».
Как и все деревенские дети, она знала, что такое спаривание животных, а о любви узнала из книг и стихов: Аня любила читать. Порой ему казалось, что она пока не может помыслить рядом любовь и пол. Но попробуй разберись в этом юном существе?
Сейчас Аня убирала со стола, ставила посуду на поднос. Зажав сигарету во рту, Друскат принялся помогать ей и шепеляво спросил:
— К кому ты ревнуешь?
Она засмеялась:
— Ни к кому.
— И к Розмари тоже нет?
— По-моему, она любит тебя не по-настоящему, — сказала девочка, передавая отцу поднос, и кончиками пальцев вынула у него изо рта окурок.
— Какой ты еще ребенок! Со своими десятью поклонниками знать не знаешь, что это такое, любовь.
Она ласково подтолкнула его в кухню и сказала с улыбкой превосходства:
— Я думаю, если женщина любит по-настоящему, она примирится со всем, отец, со всем!
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, например, со строптивой падчерицей... и с деревней вроде нашей — согласись, это самое настоящее захолустье, водопровода и то нет. Или возьмется за работу, может, и не такую чистую, как у Розмари в этом ее сказочном госхозе... По-моему, для нее единственно важно, что она чем-то стала... Доктор — это, конечно, звучит. Тебе, бедный папочка, за ней не поспеть.
Он пожал плечами.
Друскату любая домашняя работа по плечу, об этом позаботились обстоятельства. Он умеет стирать и готовить, некоторые даже утверждают, он-де и со швейной машинкой совладает. Но мытье посуды после ужина он с незапамятных времен предоставил дочери — той нравится, когда он придвигает к кухонному шкафу табуретку, курит и болтает с Аней, пока она возится с посудой.
— Так говоришь, не пожелал назваться?
Она покачала головой, потом вдруг сказала:
— Глупо, что я тут ревела. Но... — Она помолчала. — Ты ведь меня знаешь... всякий раз я начинаю думать: а что же дальше? На первых порах я еще буду приезжать домой на воскресенье, а потом, если примут, только раз в семестр, на каникулы. Когда об этом думаешь... такой шаг, это вроде... вроде как я недавно читала в одном романе... там в конце главы стояло: «В этот день кончилось мое детство».
Не домыв посуду, она вытерла руки фартуком и попросила у отца сигарету:
— Ты ведь не возражаешь?
— К чему, — улыбнулся он, — раз ты считаешь, что детство кончилось. Кстати, в шестнадцать лет так не говорят.
— Мне бы еще спичку.
Она закурила, причем весьма ловко, и привычно повертела сигарету в пальцах, глядя на поднимающийся вверх дым.
— Ты для меня сразу и мать, и отец, и брат тоже. Но люблю я тебя не только поэтому.
На сей раз смутился отец, излияния чувств никогда не были его стихией. Он подошел к тазу с посудой и загремел тарелками.
— Господи, сейчас ты, может, впервые в жизни объясняешься в любви, и кому же, собственному отцу.
— Не всем так повезло с отцами. У некоторых дома одно, а в партии другое, говорят так, а делают эдак. А вот ты, мне кажется, настоящий.
Что Друскату было сказать? Он раздумывал, но отвечать не пришлось, потому что кто-то постучал в дверь — очевидно, этот кто-то не знал, что в крестьянский дом легче всего попасть через кухню.
— Да, иду!
У двери стояли трое. Одного Друскат знал, лицо у него было запоминающееся, и Друскат вспомнил, что он работает в прокуратуре.
— Вы ко мне?
Вопрос был лишний. Он понял, к кому и зачем они пришли. Хотелось забыть, и он давно забыл и все-таки ждал вот этой минуты.
Он неотрывно смотрел на пришедших, и многое промелькнуло у него перед глазами, путано, словно во сне, мысли, бестолково цепляющиеся друг за друга, картины, не подходящие одна к другой, лица, имена: Макс Штефан из Хорбека, который был ему другом — чуть его однажды не укокошил... Крюгер — я тебя убью... Хильда Штефан — тебя я любил целую вечность назад, а Розмари и сейчас люблю... уходи, оставь меня... эсэсовцы в замке... красный флаг, старик Гомолла, лицо совсем близко над моим, улыбается — парень, чего боишься?.. и госпожа графиня, на скотном дворе рассказывают, она-де остра, как бритва... белая камчатная скатерть и блестящее серебро... ах, множество свечей... и труп, привязанный к лошади... деревни надо в конце концов сплошь кооперировать... повсюду в ночи горят села... и жена умерла, и сам я, может, скоро стану трупом. Почему? Дитя мое, сейчас не время рассказывать.
Друскат пропустил мужчин в дом и медленно шагнул следом, с поникшей головой, будто парализованный и оглохший: не слышал их шагов, не чувствовал собственного тела, ему чудилось, словно он смотрит на себя со стороны, словно сесть им предлагает не он, а кто-то чужой. Но садиться они не собирались; тут Друскат поднял голову и внезапно увидел в дверях девочку.
— Это Аня, моя дочь.
Девочка, улыбаясь, подошла, подала каждому из пришедших руку.
— Не хотите ли чего-нибудь выпить? Может, пива? Или чаю?
Нет, пить они не хотели, садиться тоже, но и не говорили ничего. Так не вел себя еще никто из заходивших в этот дом, и отец тоже никогда не был таким. Девочке стало странно.
Может, она мешает?
Друскат кивнул на незнакомцев:
— Товарищи из прокуратуры.
— За тобой?
— Да.
— Но почему?
Один из мужчин слегка наклонил голову к плечу, словно был туг на ухо:
— Разве вы не говорили об этом с дочерью?
— Не думал я, что вы меня заберете... так скоро. Но, — он словно пытался прочесть что-то в их глазах, переводил взгляд с одного на другого, — вы ведь хотите, чтобы я поехал с вами?
— Да.
Друскат повернулся к дочери, и девочка заметила, что по лицу у него течет пот, а рубашка прилипла к телу. Прохлада в этот летний вечер никак не наступала. Девочка увидела, как Друскат приподнял руки, чуть растопырил пальцы, словно желая схватить или нащупать нечто неуловимое, потом руки опустились.
— Я должен идти.
Аня ни разу не видела отца таким беспомощным. Страх вдруг куда-то исчез, она чувствовала — ему необходимо помочь, и быть может, в тот момент для нее в самом деле кончилось детство. Ее охватило необычайно сильное чувство к нему, знакомое лишь женщинам, — чувство материнской любви. Она не произнесла ни слова, только чуть усмехнулась, и Друскату вроде стало легче, он посмотрел на улыбающуюся девочку, подтянулся:
— Пожалуйста, помоги мне собраться.
Она прошла в спальню, открыла шкаф, свернула его выходной костюм, свежую рубашку, потом ловко уложила в чемоданчик все необходимое для короткой поездки.
Он стоял отвернувшись, потому что был раздет, а она смотрела на него без всякого стеснения. Обнаженный, отец опять показался ей таким же беззащитным, как раньше в комнате.
— Ты надолго уезжаешь? — спросила она.
— Не знаю.
Он натянул свежее белье.
— Что ты такое сделал, отец? — спросила Аня без всякого укора.
— Я не могу тебе сейчас объяснить, история запутанная. Мне не хотелось, чтобы ты об этом узнала, а теперь вот жалею, что молчал.
— К кому мне пойти, отец? — допытывалась она. — У тебя же есть друзья, они должны помочь!
Он поправил галстук, девочка помогла ему надеть пиджак, подала чемоданчик. Все готово; он крепко взял ее за руку:
— Не предпринимай ничего, слышишь? Держись как обычно, ни к кому не ходи. Я должен пройти через это один. Может статься, я вернусь через несколько часов, и наверняка вернусь скоро. Не запирай дверь. Пожалуйста, не надо торжественных проводов. Будь здорова.
— Пока.
Она прошла с ним до дверей — там ждали те люди, — поцеловала на прощание в щеку, не нежнее и не крепче, чем обычно, когда он уходил вечером на собрание и она не была уверена, дождется ли его возвращения.
Друскат сел в машину, Аня помахала ему, а потом долго смотрела вслед автомобилю, который вперевалку двинулся по деревенской улице.
К забору подошла старуха Цизениц.
— Нет, ну и жара, ну и жара, — затараторила она. — Не припомню эдакого лета, а ведь я, ей-богу, много повидала на своем веку. Не миновать голода и нам, и скотине. Все идет прахом, а все эти с ихними треклятыми атомными бомбами. Поверь мне, детка, забыли люди бога...
Она болтала, пыхтя и захлебываясь, о том и о сем, короткий путь утомил ее. Но потом все-таки не сумела сдержать любопытство и без обиняков спросила:
— Приезжие-то, видать, не из наших мест?
Дочка Друската неопределенно покачала головой, оставила старуху, вошла в дом и затворила за собой дверь.
3. Обе деревни расположены неподалеку. И тем не менее попасть из одной в другую непросто. Шоферу или трактористу приходится ехать из Альтенштайна на север по кое-как засыпанной щебнем дороге до магистрального шоссе, а там вскоре опять круто сворачивать к югу, огибая Монашью рощу, — только так и доберешься до Хорбека. Тут у озера дорога кончается.
Но кто любит ходить пешком и не боится каверз полевой дороги, может добраться из одной деревни в другую за полчаса. Окаймленная пахучими травами тропинка вьется через луга, минуя посеревшую, развалившуюся городьбу выгонов — нынче в моде электропастух, — потом по ее краям встают ивовые обрубки, над их растрескавшимися вершинами, словно растопыренные старческие руки, торчат ветки — одни давным-давно засохли, другие еще дрожат на ветру зелеными листьями. После дождя дорога становится скользкой и почти непроходимой, до того самого места, где, поднимаясь в гору, внезапно теряется в песке.
Холм порос реденьким чахлым сосняком. Если пройти через него, то скоро выберешься к приземистому дереву с могучей кроной. С незапамятных времен дерево зовется Судной липой.
По сей день попадаются люди, которые в темноте избегают этого места. В подгнивших дуплах дерева хозяйничают совы. Когда эти ночные птицы стонут, человеку становится не по себе. А вот днем здесь любит играть детвора из Альтенштайна и Хорбека.