Тем временем девушка самозабвенно брызгалась и плескалась на мелководье, потом нырнула, отфыркнулась и поплыла. За ней поплыл и он, размеренно и старательно, словно сдавал экзамен учителю плавания. Наверное, ему было не по себе от наготы, и он пытался скрыть свою неловкость.
Она намного опережала его. Теперь ему следовало доказать, на что способен мужчина в расцвете лет, он попытался догнать Розмари, но ей не хотелось уступать. Вода пенилась под его руками — так мощно он плыл за ней. Движения Розмари становились все беспорядочнее, наконец она сдалась и взвизгнула от удовольствия, когда Даниэль поймал ее. Она, как рыба, выскальзывала из рук, металась туда и сюда, была то рядом с ним, то под ним, она вскидывала руки и неожиданно погружалась в воду, словно хотела утонуть, и ему приходилось ее спасать, приходилось касаться ее гладкой кожи снова и снова, хватать ее за крепкие ноги и руки, которые в воде невозможно было удержать. Он ощутил приятную истому в теле и выпустил ее. Воспользовавшись этим, она со смехом поплыла дальше, и тут он погнался за ней, ему было не до веселья, он с ожесточением плыл и преследовал ее. Выйдя на берег, весь мокрый, тяжело дыша от изнеможения, он присел на корточки и поискал в сумке полотенце. Подержал его в руке и даже отвел руку, чтобы бросить ей, но вдруг встал и медленно шагнул к ней. Она стояла, отвернувшись, скрестив на груди руки, и слегка вздрогнула, когда он накинул полотенце ей на плечи. Осторожно он вытер ей спину, она не противилась, и тут полотенце вдруг выскользнуло у него из рук, он не мог удержаться и, просунув ей руки под мышки, обхватил ее полные груди. Возбуждение его дошло до предела, он рванул Розмари на себя и, целуя, почувствовал, что она поддается. Целуя, он провел ее рукой по своему телу, она не оттолкнула его, и, не отрываясь от ее губ, он увлек ее за собой на душистую траву, торопливо, без нежности. Он бросился на нее и уже через несколько мгновений почувствовал избавление. Потом он ощутил стыд и раскаяние. Она вряд ли в ту пору бывала близка с мужчинами, но руки ее успокаивающе гладили его по спине. Наконец, будто пробудившись ото сна, он открыл глаза. Они лежали на прибрежной лужайке, поросшей жиденькой травкой. Подняв голову, он стал озираться вокруг, пытаясь удостовериться, не видел ли их кто-нибудь. Они были совсем одни на озере. Они встали и, не говоря друг другу ни слова, принялись молча одеваться.
Нет, тогда он еще не любил ее, он увлекся лишь на несколько минут, хуже того, он только воспользовался ею, это не должно повториться, никогда. Он серьезно взглянул на девушку, ожидая, по-видимому, заметить смущение или стыд, но Розмари, улыбаясь, вытирала мокрые волосы, расчесывала их и встряхивала головой, чтобы они как следует легли, с такой грациозностью, словно не произошло ничего особенного. Он присел около нее на корточки и, завязывая шнурки, вдруг выпалил:
«Я люблю жену!»
Ему хотелось подчеркнуть необычность их встречи, хотелось в обидной форме дать ей понять, что о любви здесь и речи нет. Его поразило, как она к этому отнеслась, Розмари взглянула на него очень серьезно, потом лицо ее сморщилось, но она не заплакала, а вопреки ожиданиям поднесла руку ко рту и захихикала.
«Что тут смешного?» — сердито спросил он, решив, что она смеется над ним, потому что в безудержном порыве чувственности он не сумел ее удовлетворить, либо она не уважает Ирену и воспринимает все слишком легкомысленно. Сейчас ему хотелось ее ударить. Хихикнув, как девчонка, она сказала:
«Можешь не извиняться».
Откуда у нее это наглое высокомерие? Уже в тот первый вечер Друскат понял, что недооценил Розмари, последнее слово осталось за ней.
Дома она опять стала величать его «господином Друскатом» и снова обращалась к нему на «вы», будь то наедине или на людях, он же звал ее по имени и, как всегда, на «ты». Она вела себя по-прежнему и, казалось, забыла о том, что произошло на озере. Долгое время он избегал Розмари и лишь иногда обжигал ее взглядом. Но однажды вечером он заметил, как она, прихватив полотенце, вышла за ворота. Он пошел за ней. Так они ходили купаться вместе, пока осень не прогнала их с озера.
Со временем он ее полюбил, хотя ни разу не признался ей в этом: духу не хватало. Дома лежала больная жена, он ни за что не бросит ее, ни за что не расстанется со своим ребенком; он внушил себе, что мужчина может любить и двух женщин. Он любил Ирену по-прежнему, любил братской любовью, сердцем. В Розмари же он любил женщину, цветущую молодость. Так продолжалось до тех пор, пока Даниэль не понял, что любовь поделить нельзя. С этой минуты любовь стала мукой.
Несколько раз он готов был рассчитать Розмари, он действовал, как герой бульварных романов. Покупал ей подарки: то браслет, то серебряную цепочку — словом, какое-нибудь украшение, — на прощание, как ему казалось. Но она никак не хотела верить, что он дарит их на прощание, она радовалась подаркам, как дитя, сожалела, что не может носить их на людях, эти цепочки и браслеты, и все-таки радовалась. Даниэль тоже не говорил ничего определенного о расставании и разлуке, только намекал, что Розмари не сможет дать ему того, что нужно. Он упорно избегал ее целыми днями и, лишь заметив, что девушка плачет, снова принимался утешать ее. Вскоре Друскат не мог представить себе жизни без нее. Розмари ходила вместе с ним на работу, заботилась об Ирене, которая из-за болезни становилась все раздражительнее и придирчивее, она ухаживала за больной с безропотной преданностью и любила ребенка. Розмари не ставила никаких условий и никогда не заикалась о будущем, единственное, что она требовала от Даниэля: он должен позаботиться о том, чтобы она не забеременела.
Нет, никто не смеет упрекать его за тайную любовь к Розмари, думал Друскат, он не может жить, как монах, у Ирены он ничего не отнял, ничего ее не лишил. А потом — ах, потом, он не хотел загадывать на будущее, — потом будет смерть близкого человека, как раньше, раньше тоже была смерть человека. Не думать о прошлом, не загадывать на будущее. Разве можно так жить?
Молча шли они с девушкой по полям, все дальше и дальше. Ей, видно, стало не по себе, и она спросила:
«Куда мы идем?»
«Через несколько дней мне придется уехать из Хорбека, — сказал он. — От Альтенштайна до нашего озера далеко. Я хотел бы еще раз взглянуть на него».
Она остановилась и с тревогой посмотрела на Даниэля.
«Тебя выгнали из-за меня?»
Даниэль взял ее за руку.
«Я с тобой не расстанусь».
Он долго вынужден был молчать и теперь вдруг почувствовал непреодолимое желание рассказать Розмари о всех перипетиях своей жизни. Но девушка еще так молода, и двадцати нет. Наверное, Анна была права, Розмари вряд ли поможет ему словом и делом. Но кому же довериться, как не человеку, которого он любил, который мог понять его и помочь молчать дальше, хотя бы до тех пор, когда ему суждено будет заговорить.
«Даниэль, ради бога, что произошло?» — спросила она.
Пусть узнает все.
«Пошли!»
Друскат привел ее к озеру, в укромное место за прибрежным косогором. Там он снял пиджак и расстелил на траве, он не раз устраивал ложе подобным образом. Бросившись на траву, он увлек за собой Розмари.
«Обними меня крепче, не отпускай меня!»
Она стиснула его в объятиях.
«Нет, нет, милый!»
«Мне было шестнадцать лет... — бормотал он, прижимаясь к ней, — они избили меня до полусмерти. Во всем виноват был этот вонючий пес Доббин. Меня шантажировали, унижали, я сидел, как крыса в капкане, я ненавидел его всей душой, как раньше, несколько недель назад, когда меня привязали к козлам... я был в руках у этой скотины, сидел, как крыса в капкане. И я прикончил его, я не мог поступить иначе. Я закопал его возле скалы. Никто о нем и не вспомнил. До сегодняшнего дня я думал, что об этом никто ничего не знает. Но сегодня, Розмари, сегодня меня запугивал Крюгер...»
Друскат говорил торопливо, вполголоса, как бы сам с собой. Он не заметил, что Розмари, обхватив руками колени все больше и больше сжималась, будто ей становилось все холоднее. Она низко опустила голову, и на лицо ей упали пряди волос.
Друскат не взглянул на девушку, когда та спросила:
«Ты говорил кому-нибудь об этом?»
«Нет».
Наверное, он и сам подумал: почему ты никому не признался? — и как бы в ответ на это сказал:
«Знаешь, я был еще молод, хотел жить, как другие, быть среди людей, быть вместе с ними. Быть вместе с ними... Это и сейчас для меня самое главное... Меня выгонят из партии, если я пойду и скажу: я убил человека. Я сразу стану для них чужим, меня будут избегать, презирать, сторониться, как зачумленного.
Но как жить дальше? Удрать на Запад? На это я не пойду, я так долго работал здесь, здесь мое место. И не потому, что я социалист и мне слишком дорого это понятие, ведь я с семнадцати лет боролся за социализм, хотя само это слово я узнал только от Гомоллы. Мне хотелось бы сделать кое-что для жизни, где людей перестали бы мучить страхи. Так неужели я должен доставить удовольствие тем, кто думал лишь о себе, о собственной выгоде, о своем богатстве, — Крюгеру и всей его своре, неужели этим подонкам я должен доставить удовольствие побегом за границу, исключением из партии? Мысль об этом была для меня невыносимой!»
Друскат перевернулся на живот и встал перед Розмари на колени. Только теперь он увидел, что она сидит неподвижно, точно во сне; он схватил ее за руки и слегка тряхнул, как бы желая разбудить и заставить внимательно слушать каждое слово. Он будто произносил клятву:
«Я покажу им, на что я способен, уеду в Альтенштайн, ты поедешь со мной. Мы станем работать как звери, мы им докажем, этим мелким душонкам, что крестьяне мы ничуть не хуже, чем этот Штефан. Мы сделаем из Альтенштайна что-нибудь путное, я, ты, другие. И не сойти мне с этого места, слышишь, если мы сообща не достигнем того, чего добились они для себя в одиночку. Когда-нибудь придет день, и никому уже дела не будет до того, что шестнадцатилетний мальчишка не мог поступить иначе, оказавшись в безвыходном положении. Я обязан доказать им, что не зря пятнадцать лет носился со своим социализмом, что мы лучше этих проклятых эгоистов и спекулянтов. И когда я это докажу, я приду к Крюгеру и к Максу Штефану: если хотите, можете меня сопровождать, теперь я готов предстать перед судом. Но одному мне с этим не с