тонким человеком из «старинной интеллигентной семьи»717.
Собираясь в дорогу, рассчитывали поработать: взяли и пишущую машинку, и этюдник. Но на машинке писались главным образом письма, а Алла Александровна сумела сделать лишь несколько небольших этюдов темперой. Чаще всего они с восторгом глядели по сторонам, переходили с борта на борт, стараясь увидеть как можно больше.
В письме брату он так описал плавание: «Необозримые заливные луга сменялись песчаными обрывами, белыми утесами, лесистыми горами и красными кручами. Возникали и исчезали старинные города с дивными церквами, большие речные порты с кипучей жизнью, деревушки на гребнях холмов или на зеленых полянах, и всюду хотелось остановиться, поваляться по этой мягкой траве, пожить среди этого народа. Горький, Уфа, Казань, Кострома, Ярославль, Углич – сейчас все эти картины кажутся уже прекрасным сном. Особенно пленил нас Ярославль – тихий, с тенистыми бульварами, изумительной архитектурой, необыкновенно индивидуальными, полными очарования улицами – чистый, заботливо содержимый, насыщенный историческими воспоминаниями и в то же время живущий всей полнотой жизни. А какие храмы 15—17-го века! Когда подплываешь к нему с востока, он возникает во всей своей русской красоте, как чарующая сказка, как Китеж»718.
Впечатлило утро у Ярославля. «Если рано утром снизу подплывать к Ярославлю, то первое, что видишь, – это дивные ярославские храмы. Так как они стоят на высоком берегу реки, а утром от воды поднимается туман, то кажется, что храмы эти появляются в небе, прекрасные, белые, совершенно неземные. Чтобы увидеть это, нужно подниматься к Ярославлю по Волге снизу и обязательно очень рано утром. Оба мы радостно замерли и долго молча сидели, пока не миновали это чудо»719, – вспоминала Алла Александровна.
В то утро и явился замысел предпоследней главы «Русских богов» – «Плаванье к Небесному Кремлю». Плаванье по русским рекам мимо небольших пристаней и молчаливых деревень, мимо заливных лугов и сосновых лесов на высоких берегах, мимо древних волжских городов – Углича, Ярославля, Костромы и тех, что на Оке, Каме и Белой, на Днепре… Мимо Трубчевска и Новгорода-Северского по Десне… Там должны были струиться и совсем малые речки, такие как Нерусса и Навля… Их течение вместе с течением поэмы выводило речную Русь к Небесному Кремлю – средоточию Небесной России. Позже Ирине Бошко он писал в Киев о замысле поэмы: «Реализма в ней будет очень мало, а во второй половине он и вовсе заместится фантастикой – лучше сказать – метаисторией и трансфизикой. Только в начале предполагаются кое-какие приятные ландшафты, похожие на то, что все мы видели по берегам»720.
А заключительная глава поэтического ансамбля – поэма «Солнечная Симфония» – должна была ввести Русь во Всечеловеческое Братство и Всемирную Церковь.
9. Последние кочевья
В Москву они вернулись 23 июня и отправились в Измайлово. Дописывалась одиннадцатая книга «Розы Мира», «К метаистории последнего столетия», под ней дата – 5 июля 1958. «Помню, что Даня в основном лежал на раскладушке на открытой террасе в саду. Погода была солнечная, теплая… Он просматривал рукописи, отпечатанные на машинке…»721 – так запомнился их приезд дочери Тарасовых. После Измайлова три дня они прожили у родителей.
Еще перед отплытием строились дальнейшие планы. Квартирка в Ащеуловом покинута навсегда. Несколько дней в Москве на неотложные дела, и снова в путь. Планы, куда ехать, все время менялись: то на Сенеж или в Звенигород, то в деревню в Смоленскую область, а в начале сентября в теплые края – на Кубань или в Молдавию, где неплохо пробыть до ноября. Но так же неожиданно, как отплыли в Уфу, они отправились в Переславль-Залесский, увлеченные «поэтическими преувеличениями Пришвина и некоторых знакомых художников»722.
Переславль-Залесский, куда они приехали 6 июля, разочаровал, окрестности показались голыми. Алла Александровна к выставке «Советская Россия» должна была написать несколько подмосковных пейзажей. Но писать, оказалось, здесь нечего, кроме превращенного в музей монастыря и старых храмов, а они для выставки – как стихи Даниила Андреева для советской печати – не годились. Они едва не отправились обратно. Но деньги на дорогу были потрачены, представили нелегкий для больного сердца путь в душном автобусе – и остались, перебравшись через два дня в деревню Виськово на берегу Плещеева озера. Не радовала первые дни и погода, нахмуренная, прохладная, плохо на него действовавшая.
Новое кочевье он описал в письме Ирине Бошко: «Весьма возможно, что при Невском этот городок и стоило прославлять (от тех времен сохранился, по крайней мере, белый одноглавый собор и еще нечто, о чем местные патриоты в один голос говорили нам так: “Вы непременно должны посмотреть вау”. – “Что значит ВАУ? – спрашивали мы. – Что это за сокращение?” – “Да нет, нет: вау, вау, городской вау”. Оказалось, что речь шла о земляном вале, похожем на железнодорожную насыпь, но датируемом XIII веком). Позднейшие эпохи, вплоть до XVIII столетия, оставили после себя несколько чудесных церквей, ныне требующих немедленного ремонта и наказания тех безобразников, которые превратили их в мастерские и хлебозавод, и целых 4 монастыря, – из них один теперь называется музеем, а остальные мало-помалу превращаются в руины. <…>
Комнатка у нас чистенькая, хозяева очень симпатичные. Окна выходят на поросшую травой улицу. Большой недостаток – отсутствие сада. Из-за этого приходится все то время, которое не удается посвящать прогулкам за 3–4 версты, проводить в комнате, за пиш<ущей> машинкой или с книгой. Что же касается Аллы, то она первую неделю носилась по всей округе с этюдником, по своему обыкновению не соразмеряя своих желаний со своими силами, а теперь под действием наступившей пасмурной погоды приуныла и мучается невритными болями»723.
Как и в Копанове, электричества в Виськове не было, вечерами зажигали керосиновые лампы, готовили на керосинке. Здесь Алле Александровне самой пришлось делать мужу уколы. Она рассказывала: «В одно из пребываний Даниила в больнице медсестра сказала мне: “Если Вы при таких сердечных приступах, которыми он страдает, будете вызывать неотложку и рассчитывать на ее помощь, вы потеряете мужа через неделю. Давайте-ка я Вас научу делать уколы. Если сами будете колоть, как только ему становится плохо, сколько-то он еще проживет”.
Она учила меня делать уколы в подушку. И вот когда мы попали в Виськово, мне пришлось сделать мой самый первый укол. Даниил сказал:
– Листик, мне плохо, нужен укол.
Я вскипятила на керосинке шприц и иголку, набрала лекарство, как мне показывали, протерла руку спиртом и уколола первый раз в жизни живого человека, и еще какого – любимого. Уколола, громко заплакала и выдернула иголку. Было очень страшно. А Даниил меня успокаивал:
– Ну, чего ты испугалась? Делай укол спокойно, все правильно.
Так я, всхлипывая, сделала первый укол. Потом я колола еще много, иногда по два раза в день»724.
Когда погода наладилась, облака унесло, воцарило июльское солнце. Окна смотрели на широкую, поросшую клочковатой травой улицу, шедшую к озеру, на светящиеся закаты. Андреев большую часть дня сидел за пишущей машинкой, отдыхая, брал книгу. Ходить далеко ему стало трудно, а рядом не росло ни деревца. Не манил и плоский берег пообмелевшего озера. И все же иногда он отправлялся с женой на этюды. «Гуляя как-то в ближнем лесу, – рассказывала она, – мы встретили дикую горлинку на дороге. Там, в оврагах, были удивительные иван-чай и летняя медуница. Цветы стояли выше нас ростом. Господи! Как Даниил радовался! Как он всем этим цветам радовался!»725 В том же лесу он обнаружил «часовню, построенную ровно 400 лет назад Грозным на том самом месте, где родился Федор Иоаннович»726.
Однажды они отправились в монастырь Даниила Переславского, в честь которого крещен Даниил Андреев. Монастырь занимала воинская часть. «На нас очень строго и неприязненно смотрели вахтенные в воротах, – описывала Алла Александровна это паломничество. – Разумеется, о том, чтобы попасть внутрь, не могло быть и речи. В воротах мы увидели только остатки облупленных фресок и часть лика, смотревшего на нас удивительными глазами»727.
В начале августа небо заволоклось, начались дожди, ему стало хуже. Слегла на неделю с жестокой простудой жена. Но все полтора месяца в Виськове он занимался «Розой Мира» и, как сам считал, наверстал упущенное, к зиме собираясь «отдаться поэзии». Радовался работам жены: «Алла везет в Москву 4 картины и десяток этюдов. К сожалению, 2 по-настоящему удачные картины никак не подходят для выставки по своей тематике; одна – старинный монастырь, другая – буйные заросли иван-чая и пресловутой медуницы в глубоком овраге»728.
Занятый работой, он здесь успел прочесть роман Веркора «Люди или животные?», «в утопической форме ставящий ребром вопрос о грани между животным и человеком и о том, есть ли какой-нибудь совершенно бесспорный признак – физиологический или психологический, – отличающий человека от остальных видов». В нем, писал он Пантелееву, «выдвигаются, анализируются и отбрасываются один за другим всевозможные признаки, пока автор не приходит наконец к заключению, что единственным признаком приходится признать религиозный дух в самом широком смысле этого слова, со включением науки в круг охватываемых им понятий»729.
Мысль французского романиста о «религиозном духе» как о главенствующем человеческом свойстве казалась ему само собой разумеющейся. Роман-размышление его не увлек. Сам он в «Розе Мира», в главе «Отношение к животному царству», шел дальше. Необходимо совершенно новое этическое отношение к живому, говорил он и выдвигал программу духовного просветления животного мира, перед которым люди очень виноваты. Нужны новые направления науки – зоопсихология и зоопедагогика. «Лев, возлежащий рядом с овцой или ведомый ребенком, – отнюдь не утопия. Это будет. Это – провидение великих пророков, знавших сердце человечества».