В Виськове он работал над завершающей книгой «Розы Мира», начинавшейся с главы «Воспитание человека облагороженного образа». Это главная задача человечества – гармонизироваться на пути к Розе Мира. Здесь Андреев следует Достоевскому, мечтавшему «о положительно прекрасном человеке». В мае он посмотрел фильм «Идиот» и восхитился главным героем: «Мышкин совершенно бесподобен, едва ли даже не лучше, чем у самого Достоевского. Это настоящий шедевр. Ничего подобного я в кино еще не видал»730.
Последовательно нравственный человек грешным людям кажется сумасшедшим, идеал подобного человека – наивным. Осознавая утопическую сверхчеловечность своих поэтических проекций, автор «Розы Мира» стоит на своем, он провидит «такого человека»: «В легкой одежде по цветущей земле идет он, ее сын, ее друг и ее преобразователь, старший друг птиц и зверей и собеседник ангелов, строитель прекраснейших городов, совершенствователь гор, лесов и пустынь, хозяин планеты-сада».
Перед отъездом ему сделалось совсем плохо. В Москву он вернулся в полулежачем состоянии и в Подсосенском слег. Уколы и лекарства должны были восстановить силы для дальней дороги. Они собирались на осень в Горячий Ключ, куда Алла Александровна получила путевку от Союза художников, рассчитывая, что при ровной южной погоде мужу станет лучше.
Лежа на диване тестя, Андреев начал читать недавно вышедший в Ашхабаде перевод «Махабхараты» академика Смирнова и был буквально в восторге. «…Перед бездонной философской глубиной и колоссальностью всей концепции “Махабхараты” меркнет не только Гомер, но и решительно все, что я знаю, исключая, пожалуй, “Божественную комедию”, – делился он позже впечатлением со своей старой учительницей. – Но то – создание одного лица, великого гения, глубокого мыслителя и притом воспользовавшегося религиозно-философской концепцией, в основном сложившейся уже до него. Здесь же – фольклор, обширное создание множества безымянных творцов из народа, и это особенно поражает. Что это за беспримерный, ни с кем не сравнимый народ, способный на создание таких сложнейших философских, психологических, религиозных, этических, космогонических философем и на облечение их в ажурную вязь великолепного, утонченного стиха! Перестаешь удивляться тому, что именно Индия выдвинула в наш век такого гиганта этики, как Ганди, единственного в новейшие времена государственного деятеля-праведника, развенчавшего предрассудок о том, что будто бы политика и мораль несовместимы»731.
Перед отъездом его навестил Борис Чуков. «Низковатый, глухой, с хрипотцой голос говорил мне, – вспоминал он, – насколько мучительны терзающие его сердце думы об опасности мировой войны, гибельной для нашей цивилизации»732. Он передал Чукову цикл «Предварения», тот взялся переснять машинопись и размножить. Потом, «превозмогая острую сердечную боль, задыхаясь», прочитал ему «Ленинградский Апокалипсис».
10. Горячий Ключ
Горячий Ключ – поселок в предгорьях Кавказа к югу от Краснодара. Место курортное, живописное – горы, поросшие дубовыми лесами, речка Псекупс, приток Кубани, сбегающая с гор и успокоенно петляющая у их подножий по долине. Название поселку дал термальный источник.
Дом творчества художников размещался внизу и рядом с источником, от испарений которого Андрееву стало плохо. А кроме того, писал он Гудзенко, «жить в этом доме оказалось невозможно; неумолчное радио, по вечерам – баян, – словом, условия, не совместимые с лит<ературной> работой. В конце концов, поселились на горе над городком Горячий Ключ, напоминающим отчасти станицу, отчасти курорт. Здесь воздух чище и суше, меньше вредных для сердечника испарений сероводорода, стелющихся по долинам»733.
Переехали они в дом семьи Гречкиных, в комнату с кухней и отдельным входом. После Виськова условия казались идеальными. Отсюда открывался сине-зеленый с начинающими появляться вблизи желтинками горный простор, с долиной внизу. Вдоль нее, у подножий, вытягивались тонкие волокна тумана.
Он уже почти не мог ходить. «К сожалению, к букету моих недугов присоединилось еще одно прелестное заболевание: астматический бронхит, не дающий нормально дышать и спать… – описывал он свое состояние. – Мне нельзя умирать, не закончив хотя двух частей моей работы. Ведь я располагаю таким худож<ественным> материалом, которого нет больше ни у кого, и это накладывает определенные обязательства. Если ничего катастрофического не случится, I часть я закончу совсем скоро, но для второй требуется еще год жизни в состоянии не худшем, чем теперь. Третья часть потребовала бы тоже года или полутора. Поэтому приходится гнать, если к тому есть хоть малейшая физическая возможность.
В дни улучшения и хорошей погоды (а эти 2 явления находятся в тесной взаимосвязи) я лежу на топчане под яблоней (вот и сейчас так), любуюсь на дальние горы, одетые пожелтевшим лесом, и, сколько могу, стрекочу на машинке»734.
Первые дни здесь он «увлекся стихами», признаваясь, что на них уходит весь запас энергии. Выстраиваемый ансамбль «Русских богов» менял состав глав, одно исключалось, другое дописывалось. Он считал, что для завершения книги нужно четыре или даже пять лет, и чувствовал, что этого времени у него нет. Здесь он закончил задуманную три года назад, в тюрьме, поэму в прозе «Изнанка мира». В письме Льву Ракову назвал ее «совершенно фантастической». Поэма начинается с изображения демонической изнанки России, Друккарга. В средоточии его – инфернальный двойник Медного Всадника, он, как и Белый Всадник, существует в «системе разнозначных зеркал», в смежных нашему мирах. Две расы античеловечества – игвы и рарруги, Жругр – уицраор России, плененная Навна – действующие лица метаистории. В поэме часть картины русского мироздания. А о Свете, о Небесной России и «белом колоссе» задуманы поэмы «Александр» и «Плаванье к Небесному Кремлю». За них он собирался приняться зимой.
Цикл «Миры просветления» он перестроил, выделил из него главу «Святорусские боги», написал два новых стихотворения – «Затомисы» и «Уснорм». Завершение ансамбля требовало описания светлых миров, но изобразить их без поэтических условностей не удалось. Свет слепит, лишь тьма живописна. Посылая цикл Шульгину, он заметил: «Пока перепечатывал, постепенно разочаровывался в написанном и под конец пожалел, что обрушил на Вас этот каскад. Я совершенно лишен возможности судить, как воспринимаются со стороны эти странные опусы. Конечно, для подавляющего большинства это – бред, но, мне кажется, отдельным единицам сквозь этот необычный подбор слов брезжит нечто подлинное. Так ли это?»735 Шульгин жил во Владимирском доме инвалидов, писал книгу «Опыт Ленина». Писал тайком, даже жена знала лишь заглавие. Миры Даниила Андреева были от него так далеки, что о присланных стихах он мог сказать только то, что «их понимать весьма трудно».
Вновь взявшись за главу «Предварения», переданную Чукову, Андреев написал ему: «Если вы еще не начали фотографирования, о котором говорили, – повремените. Дело в том, что необходимы некоторые добавления (они уже сделаны)»736.
Но главное – «Роза Мира». Он спешил ее дописать. Жалея времени, почти не читал. Правда, по ночам, во время бессонницы, когда не помогало снотворное, открывал «Махабхарату». Писал он сразу на машинке, полулежа или сидя на кровати. Иногда выбирался в сад, устраивался на топчане под яблоней. Большую часть октября погода стояла прекрасная – сияло солнце, лесистые отроги быстро становились золотыми, палевыми и рдяными, оттеняя дымчатую синеву вершин.
Начало трактата, написанное заново, звучало как завещание: «Я заканчиваю рукопись “Розы Мира” на свободе, в золотом осеннем саду. Тот, под чьим игом изнемогала страна, давно уже пожинает в иных мирах плоды того, что посеял в этом. И все-таки последние страницы рукописи я прячу так же, как прятал первые, и не смею посвятить в ее содержание ни единую живую душу, и по-прежнему нет у меня уверенности, что книга не будет уничтожена, что духовный опыт, которым она насыщена, окажется переданным хоть кому-нибудь…
Я тяжело болен, годы жизни моей сочтены. Если рукопись будет уничтожена или утрачена, я восстановить ее не успею. Но если она дойдет когда-нибудь хотя бы до нескольких человек, чья духовная жажда заставит их прочитать ее до конца, преодолевая все ее трудности, – идеи, заложенные в ней, не смогут не стать семенами, рождающими ростки в чужих сердцах».
Он переработал и дописал первую книгу – «Роза Мира и ее место в истории». Две начальные главы «Преобразование сущности государства» и «Роза Мира» заменил одной – «Роза Мира и ее ближайшие задачи». Закончил последнюю книгу, большей частью написанную в Виськове. В ней первоначально было шесть глав, стало пять. Составил краткий словарь имен, терминов и названий.
«Как-то я пришла с этюдов, – вспоминала эти октябрьские дни жена поэта, – прибежала в сад, где Даниил работал. Он был там удобно устроен. Перед ним стояла машинка, лежали тюремные черновики “Розы Мира”, рядом всегда стояли фрукты. Я подошла. Даниил сидел со странным выражением лица. Я очень испугалась, спросила:
– Что? Что с тобой? – Он ответил:
– Я закончил “Розу Мира”. Помнишь, у Пушкина:
Миг вожделенный настал:
Окончен мой труд многолетний,
Что ж непонятная грусть
Тайно тревожит меня?
Вот и я сейчас это чувствую: окончил работу и как-то опустошен. И не рад.
Я стала утешать его:
– Ну, я понимаю: ты кончил “Розу”, но еще столько работы!
И вроде бы все еще оставалось по-прежнему: были лекарства, уколы, врач приходил, кругом стояла все та же золотая осень. А болезнь Даниила с той минуты начала развиваться стремительно. Мне потом врачи говорили, что это я держала Даниила на этом свете. Может, и так… Только не я, Ангел его держал на земле до тех пор, пока он не завершил то, что должен был сделать»737.
Несмотря на усиливавшуюся болезнь, на ясное понимание, что жить остается недолго, в уныние он не впадал. Труд не закончен, чтобы закончить, нужно еще два года. Он должен дописать три главы «Русских богов». Друзей просил подыскать комнату, которую они могли бы снять, вернувшись. Писал Гудзенко в лагерь: «Не хочу распроститься с надеждой дожить до личных встреч с Вами. Ведь мы только начали сближаться и чувствовать друг друга. Впереди еще столько нерассказанного друг другу…»